Романтик, назвавший Россини солнцем Италии, едкий философ, саркастический лирик: в Гейне намешено всего было – на несколько человек.
Лорелей –какое сладко-губительное слово-имя, как вспыхивает оно, обещая:
Пловец в челноке беззащитном
С тоскою глядит в вышину.
Несется он к скалам гранитным,
Но видит ее одну.
А скалы кругом все отвесней,
А волны - круче и злей.
И, верно, погубит песней
Пловца и челнок Лорелей.
(пер. С. Маршака)
Гейне слышал её песни – чтобы передать их миру.
Гейне – постоянный скиталец, жизнелюб, друг Маркса, а вот – тяжело больной, и… что вспоминающий?
Германию. Зимнюю сказку?
Где (в грандиозной поэме) слова круглы и объёмны, и словно налиты розоватым свечением изнутри; где поставлены они друг к другу плотно, как репки…
А вот – быстро мчащий гонец: так быстро, будто покой иллюзия, и снова романтическое натяжение строк велико: словно занимает у бесконечно покрова вечно простёртых над нами небес:
Гонец, скачи во весь опор
Через леса, поля,
Пока не въедешь ты во двор
Дункана-короля.
Спроси в конюшне у людей,
Кого король-отец
Из двух прекрасных дочерей
Готовит под венец.
(пер. С. Маршака)
Гейне – противоречащий торгашеского миру: а он, по сути, всегда торгашеский, вечно замкнутый на необходимости сытно и душно жить, не подозревающий о парениях, возможных для души, чурающийся фантазии, как чего-то мешающего достатку:
Для дел высоких и благих
До капли кровь отдать я рад.
Но страшно задыхаться здесь,
В мирке, где торгаши царят.
Им только б жирно есть и пить, —
Кротовье счастье брюху впрок.
Как дырка в кружке для сирот,
Их благонравный дух широк.
(пер. В. Левика)
Душа поэта высока: она парит – и когда тело бродит по дорогам жизни: не важно круто и мощёно ведут ли они среди городов, или выходят за их приделы, где дышится несколько вольготней…
Душа парит.
Торгашество ей того не велит.
Валькирии поют над войной: и – если б у человека три горла было, жрал бы во все: неустанно, тупо…
…острый язык: особенно в «Германии. Зимней сказке»; но то, как переплетаются волокна сатиры и лирики поражает: кажется, никто до него так не делал.
«Книга песен» возвышается шаровым, дуговым объёмом простоты и правды; и интенсивность лирических порывов напоминает туго надутые ветром паруса…
Фрегаты мысли плывут…
Формы канонические: сонет, баллада, романс; тяготение к народному песенному жанру…
Гейне остро любил Германию: отсюда – и лирика, и сатира: чтобы улучшить то, что подлежит улучшению.
Лирический герой книги песен возводит любовь без взаимности в трагедию масштаба космического, в результате чего путает сны с явью…
Что ж, трагедии бывают разного покроя…
Гейне не сдавался, даже прикованный к постели: юмор не покидал его…
Он шутил.
Всерьёз ли он утверждал, что поэзия для него – просто священная игрушка, и он никогда не придавал значение славе поэта?
Трудно ответить.
Вернее – ответило время, отведя Гейне одно из первых мест в мировом поэтическом пантеоне.
Гейне был чрезвычайно популярен в России: есть основания говорить о русской гейнеане, о вариантах переводов, о многом, связанным с изучением его жизни: в советский период это ещё и умножалось на его дружбу с Марксом, бывшим одной из основных фигур социалистического космоса.
Возможно, именно у нас поэт обрёл вторую родину; ещё Тургенев писал: Кто не знает, что именно Гейне теперь у нас любимый чужеземный поэт…
И романтизм его, высокая приподнятость, желание жить…над бытом соответствовали устремлениям многим русских душ: выше, выше – в запредельность; и острота его сарказма находила отзвук в сердцах русских, чувствующих, что у нас вечно всё не так.
Д. Минаев писал в «Русском слове»: Мы не знаем ни одного из современных поэтов, который не перевёл бы два-три стихотворения Гейне.
Циклы из «Книги песен» были опубликованы в 1820-х годах, сразу вызвав резонанс, найдя многочисленный отклики.
С 1845 года стал печатать свои переводы из Гейне Михайлов – поэт некрасовской школы.
Всё росло, множилось, Гейне входит в читательское восприятие поколений, он раскрывался и как лирик, и как социальный поэт, и…как своеобразный философ сатиры.
Сарказм его соответствовал мировосприятию многих в отдельные периоды русской истории.
Добролюбов, относивший поэта к «вершинам мировой цивилизации» вспоминал, сколько дал ему в юности немецкий классик; Писарев вторил его, Тургенев, сделавший ряд переводов «Романсеро» считал его гениальным.
Он и был таковым: иначе разве проросли бы зёрна, как активно посеянные им в почву духа?
Стал бы он классиком не только на родине, но и у нас, в России?
В других странах голос его был не менее отчётлив: Борхес, например, называл его в числе трёх лучших поэтов мира (с Вергилием и Верленом), и при всей капризности индивидуальных оценок, это говорит именно о влияние немца.
Как он воспринимается сейчас?
Кристально и нежно, едко и страстно, с необыкновенной любовью к Германии и непримиримостью к порокам: так, как воспринимался на протяжение веков, ибо метафизическое золото слова не тускнеет.
Но современному русскому читателю Гейне – вероятнее всего – раскроется в переводах двух – совершенных, насколько понятие сие применимо к литературной деятельности – мастеров: Самуила Маршака и Вильгельма Левика.
И тот, и другой владели магическим кристаллом ремесла, лучи от граней которого позволяли переводить сердечными ритмами: боль – болью, страдание – страданием, насмешку – насмешкой.
И тот и, и другой во многом предложили несколько осовремененный, и нисколько не ветшающий с годами гейневский поэтический пантеон.
Поднявшись над зеркалом Рейна,
Глядится в зыбкий простор
Святыня великого Кельна,
Великий старый собор.
И есть в том соборе мадонна,
По золоту писанный лик,
Чей кроткий свет благосклонно
В мой мир одичалый проник.
Как легко льются – в…кажется клавесинном исполнение Левика замечательно простые стихи.
Замечательно сложные: если иметь в виду заложенную в них метафизическую правду; и гигантский каменный сад великого собора, словно расцветает в сознание читающего: вынужденного сопоставлять свои ощущения с переживаниями поэта.
А вот уже – высверки иронии Гейне: тяжёлой в данном контексте:
Дурные, злые песни,
Печали прошлых лет,
Я вас похоронил бы,
Да только гроба нет.
Не спрашивайте, люди,
Что сгинуть в нем могло б.
Мне гейдельбергской бочки
Обширней нужен гроб.
Но снова – как ювелирно выполнена работа переводчика: драгоценный камень стихотворения сияет многими гранями.
Маршак обладал природной способностью выращивать строку естественно, как цветок, и множество их, собранных в переводах из Гейне, сияют, тянутся к солнцу духа:
Как из пены вод рожденная,
Ты сияешь - потому,
Что невестой нареченною
Стала ты бог весть кому.
Пусть же сердце терпеливое
Позабудет и простит
Все, что дурочка красивая,
Не задумавшись, творит!
Ирония смешивается с лиризмом, и таковая смесь вдвойне действует на читательское сознание.
Махина созданного немецким классиком густо отражена в зеркалах неба.
В них отражается «Книга песен», чьи новаторские поэтические конструкции снискали стольких поклонников, породив бездну подражателей; в них отражается «Германия. Зимняя сказка»: сквозно пропитанная любовью к Германии, её укладу жизни: пусть и чрезмерно мещанскому; в них отражаются «Путевые картины» и роскошное «Путешествие по Гарцу», подарившие поэту столько прозрений, изящно переведённых в прозу; и «Город Лукка», и «Английские фрагменты» играют величием мира, о котором много и разно поведал поэт; и блестящие «Романсеро» словно дают такие картины телесного путешествия души, что невозможно верить в завершение жизни.
