КОНСТАНТИНОПОЛЬ
Причалили. Святая София в плену минаретов, в окружении штыков ислама. Чего-то вдруг разволновался, переодел брюки.
Был же в храме, вспоминал Юстиниана, Крещение святой равноапостольной Ольги, русских послов от князя Владимира. Молился у алтаря, у места, где, по преданию, было крещение Великой княгини. У фресок на втором ярусе. Обходил храм с молитвой, моля Бога о возвращении его Православию.
Володя, глядя на меня, тоже весь нагладился, принарядился, нарядный такой.
Турки кричат. Пасмурно. Ветер, накрапывает. Посылаю Володю с экскурсией, он здесь впервые, сам помчусь к Софии.
Зажгли свечку. Связь плохая. Хотели доложить в Москву о прибытии во Второй Рим.
Вчера, слава Богу, вернулся к рассказу, дописал четыре страницы. И то хлеб.
Свеча догорела, молитвы прочитали, кафизму из Псалтири, а всё нет выхода.
На стенке причала, Володя показал, надпись: «Витка предурак». Наверное, писала обманутая девушка. Уж ей не до грамотности.
Не пускают нас турки, захватившие православные византийские земли.
Чтоб успокоиться, постирал носки и носовые платки.
Вечер. Вернулись. Володя говорит, что гиды здесь другие, но тексты всё те же: то евреи были лучше всех, то греки, а здесь, конечно, турки.
Днём я, в центре города оторвался от группы, долго был в Софийском храме, вновь его обошёл. Внутри строительные леса, шум и грохот электроинструментов, крики рабочих.
Потом жалел, что не разулся перед этим, потом оправдал себя: пока же в храм не вернулась православная жизнь. Музей? Мечеть? Бедный Юстиниан! Он не строитель храма, а возобновитель его. Строил равноапостольный Константин. Храм был сожжён, обречён. Юстиниан собрал лучших строителей, художников, не жалел средств. И храм, на удивление векам, возсиял! А теперь вот стоит как горький упрёк нам. А ведь и Суворов, и Ушаков с войсками были рядом и были готовы взять его. Тогдашние придворные либералы помешали. Юстиниан, кстати, по происхождению славянин.
Потом рынок (долго о нём рассказывать), потом пошагал к причалу. Оказалось очень далеко, километров десять. Направление показали, но или послали не туда или не так их понял. Шагал и шагал по набережной. Опрокинутый корпус старого корабля. Рыбаки, бомжи. Приставания.
В порту кипение народов.
Всё! Домой, домой, домой!
Двенадцатое сентября. Море. Качка. Лежал. Молился. Володечке тоже плоховато. Держимся. Есть не хочется, и есть нельзя. Была среда, потом строгий пост – день Усекновения, потом пятница.
Две ночи и день качало.
ОДЕССА
Тринадцатое. Одесса. Подняли рано, а в город выпустили только в полдень. В Одессе я не бывал, хотя в детстве очень любили и пели «Одесса – мой солнечный город». Тут последняя моя тётя по отцу. Надо увидеть. Связи нет, денег нет, адреса нет. Я же, уезжая из Москвы, не знал, что будем в Одессе.
Отдельная история, как узнавали адрес. Дозвонились в Москву, Катя помогла. Французский бульвар.
Вошли в квартиру – фотография тёти Любы в чёрной рамке. Мы пришли как раз в сороковой день. Как получилось. Сестренница моя Таня, братенник Толя собирались на кладбище. Поехали с ними. Разговоры. У всех свои горести. В каждом дому горя по кому. Каждая хата горем напхата. Кладбище, если это может утешить, очень богатое. Похоронить маму на нём Тане помогли её бывшие студенты. Уже хоронят на центральной аллее, сужая её. Хоронят не знаменитостей и начальников, воров в законе.
Были в храмах святителя Димитрия Ростовского, Спасо-Преображенском, Морском Никольском (в виде корабля). Посидели, повспоминали, многое вспоминалось. Простились.
Ещё с Володей были у двух памятников Пушкину, Воронцову, у домов, где жили-бывали Пушкин, Гоголь… Прошли по улицам, воспетым одесситами: Малой Арнаутской, Ланжеронской, Дерибасовской, Приморском бульваре. Тётя жила на Французском.
Днём город пустынен, вечером шумен. Украинской речи мы не слышали, ни одного нерусского слова не слышали. Может быть, евреи и греки сидят в кино. Сплошная русская речь. Русский город.
На бульваре вовсю торговля. Много продают гадов: змей, маленьких крокодильчиков, игуанов.
- А что же делать с крокодильчиком, когда он вырастет? – спрашиваю я молодую продавщицу.
- Он до того сдохнет, - отвечает она.
Много наездников на разукрашенных лошадях. Много пони и детей на пони.
В пивной «Гамбринус» почти пусто, ни людей, ни драк, ни Сашки со скрипкой, ни мадам, ни Куприна.
Потёмкинская лестница засижена пьяными афроамеиканцами, а, может, афроукраинцами уже. По лестнице ходил и Пушкин и иже с ними. А сколько паломников из России прошло. Здесь же всегда были и Афонские и Святоземельские подворья. Гоголь отсюда отплывал в Палестину.
Памятник Ришелье настолько известен, что даже и не смотрится.
Вообще, честно признаюсь, Одессу можно полюбить. Интересно, что много раз был в Кишинёве, Тирасполе, это же рядом, а в Одессе впервые. Честно скажу, отвращала «одесская школа», бабели, утёсовы эт сетера.
На корабле встреча и разговоры с одесскими батюшками. Как и краснодарские, как и ростовские, как и новороссийские батюшки здешние тоже горячи: москали всё продали и предали, мы тут на фронте, вы не помогаете. Понять их очень можно: они выдерживают непрерывные нашествия десантов католиков, протестантов и неисчислимых сект.
На прощание пошли позвонить Тане. Раздобыли гривен, еле-еле купили телефонную карту (в город поднимались), стали звонить. Читаем: «Вставьте картку циею стороною вид себе, в напрямку стрилки, натиснить доупору, знимить трубку, наберить номер и проведить розмову. Покладить трубку и заберить картку». Стали робить по ций цидуле. Доходили только до «натискивания до упору», а уж о «проведении розмовы» мечтать вскоре перестали. Автомат был как глухонемой, но монеты глотал. Всё-таки, помолясь, дозвонились. Розмова в полторы минуты обошлась в семь гривен.
- Вот тебе, Володя, метафора незаможней, незалежней: монеты ей давай - давай, а на благодарность не рассчитывай.
Море. Четырнадцатое число. Вроде прошли экзамен на моряков, но снова пересдача, экзамен всю ночь. Не просто качало, а бросало и так трясло, что и на коленях трудно молиться, валило и назад и вперёд. Помогали спасительные слова: «Иже в море, управи». «Волнение моря Ты укрощаеши». «Обуреваюся аз яко кораблец в бурю» и другие.
О том, что можем утонуть и мысли не было, но страшновато иногда бывало. Да, кто в море не бывал, тот Богу не маливался. Как это умереть без исповеди и причастия? Вот этот страх очень нужный.
Но почему же считаем, что экзамен сдали? Потому что не тошнило.
Володя спит, я поднимался читать Правило на палубу. Волнение есть, волны тоже, но уже без барашков, успокаивают.
Сыночек спит. Так он, сколько ни просил, курить бросить не может. Хотя в качку ходил бледный и некурящий. А откачался, повеселел и за соску.
Время к обеду, а Севастополя не видать. Собираемся. У меня какая была сумка, так и не располнела, а Володя прибарахлился. Ну и молодец, молодой, надо. Везём супругам презенты. Хотя бы Наде куртка подошла.
Всё! День наступил в Севастополе и без остановок промчался. Опять мы в море. Молимся на Херсонес. Опять же, как всё помнится, приезды сюда. На приёме говорили, что храм на месте крещения святого Владимира будет окончательно восстановлен.
До свидания, русский Севастополь. 38 лет назад были тут с Надей, купались у памятника погибшим кораблям. Сегодня пришёл к нему и долго стоял. Купаться не подойти, ограда. Мальчишки ловят рыбу.
Пусто и запущено на берегу. Поднялся к храму святого Владимира. Батюшка Алексей, узнав, провёл к могилам адмиралов.
Нас официально встречали. Речи не казённые, сердечные. На нас надеются, что мы их помним. Да как же не помним? Тут все камни вопиют о пролитой русской крови.
На Украине, или в Украине, велика ли разница, хохлацкий бардак и дикие к России претензии. И хамят и ставят такие условия, которых нет нигде. Ущемляют флот в Севастополе. А случись чего, к кому побегут?
Даже вот такой пустяк: мы при отплытии не заполняли никаких украинских деклараций, ибо отплывали от российского причала. Не заполняли мы их и при въезде в страну (никаких и бланок не было), где же они у нас при выезде? «Где?» - Чоловик дуже гарный их требует. «Нет их». Но этого человек с трезубцами на форменной
фуражке понять не может. И не хочет.
Видимо, ночью опять качнёт – небо хмурится, ветер.
Отпустили. Отплытие. Провожают так, что до слёз трогательно. Весь берег машет руками. Виден храм на горе над Севастополем и проходим вскоре ещё один, в Херсонесе.
ПОСЛЕДНЕЕ ЗАСТОЛЬЕ
Обед на корабле, переходящий в ужин. Поём морские: «Я знаю, друзья, что не жить мне моря, и морю не жить без меня», «На рейде морском легла тишина», «Плещут холодные волны», «Прощайте, скалистые горы, на подвиг Отчизна зовёт. Мы вышли в открытое море, в суровый и дальний поход». И, конечно, грянули безсмертного «Варяга».
- «Прощайте, товарищи, с Богом! Ура! Кипящее море под нами. Не думали, братцы мы с вами вчера, что нынче умрём под волнами».
Но нет, не собираемся умирать. Читаю стихи: «Мы, Россия, ещё поживём. Не сломали нас ветер и дождь. И в молчании грозном твоём есть ничейная, грозная мощь».
Молодёжь ускакала на дискотеку. А я чего-то разволновался, ходил в темноте по палубе. Ветер, дождь, но тепло. Слева пошли огни берегов Крыма. Как всё близко. Крым, Крым, весь я его от востока до запада, от севера до юга исходил и изъездил. Особенно «юбку». Южный берег Крыма, Судак, Феодосия, конечно, Керчь. Мысленно иду по Крыму. Он, опять же, весь русский. Кто против? Кто за? Кто воздержался? Сейчас воздерживаться нельзя.
Понял, от чего грустно. Вспомнил, как были с Надей в первый год женитьбы у её родни: Тамань, Анапа, Керчь. Вспомнил тогдашнее: «Кончилось лето. Прощай, благодать. Скажем югу: «Ариведерчи!» Завтра поезд начнёт километры считать на северо-запад от Керчи». Грустно от прощания с морем. Вдруг, да надолго. Буду перед сном, как заядлый мореман, говорить жене: «Плюнь на грудь, не могу уснуть без шторма».
Шторм за бортом. Тоже печалится, шумит прощально, заглушает шум двигателей.
Читаю все дни в свободное время «Советы русских старцев».
Слава Тебе, Господи, Новороссийск, русская земля. Ещё приём на крейсере «Кутузов» и в аэропорт.
Утром вскочил раным-ранёхонько, умывался белым-белёхонько. Помогал Володе собраться. «Ну чего, наплясались вчера?» - «Да как-то не очень».
Это только подумать – восемнадцать суток на корабле. Да плюс ещё те морские походы, больше трёх месяцев прожил среди морских стихий.
Тосковать буду по морю, этого не миновать. Вот оно, родимое, в солнечном круге иллюминатора, далеко и широко сияет перебором волн. И шумит, шумит, не может со мной наговориться.
Всё просто и мудро в этом море: и покачает, и пострашит, и понянчит. Оно меня и пополоскало и поласкало.
Чёрное море – Русское море. Это даже не обсуждается.
Президента принесло в Новороссийск, аэропорт закрыт. Володя утешает: дырку в небе для нас найдут. Мы же не на рейсовом летим, на своём, фондовском, не так себе.
Не зря я ездил, не зря. Повесть (всё-таки не рассказ, повесть «Арабское застолье») закончил. С сыном был. Родню в Одессе навестил. Ну, не поняли моё выступление, уверен, что просто не захотели понять, чтоб аппетита себе не портить, так на это плюнуть и забыть. Как говорит мама: «Дай Бог им здоровья, а нам терпения».
Конечно, доставало иногда до печёнок невыключаемое радио, ну и что?
Пройдёт зима и опять ветер странствий залетит в московскую форточку. И остро захочется в море. И на Святую Землю. А не получится, то в родные вятские леса.
Очень переживаю за сына. Весь в меня, бывшего молодого, доверчивый, открытый всем, считающий, что если он всех любит, то и другие также. О-хо-хо. Времена сейчас другие.
Милые внучечки, как вы там. Везут вам ваш папочка и ваш дедушка подарочки.
Пока не хочется смотреть на сушу, обращаю взоры к голубизне моря. Голубой цвет – цвет Божией Матери, цвет глубины небесной.
По радио громко: «Швартовой команде – аврал!».
