Бет-Лехем, Вифлеем, милый город хлеба, здравствуй и стой вовеки незыблемо! Как знаком запах твой, запах постоянно свежего хлеба. Хотя бы успеть и к Вифлеемской звезде и к той гостинице, в которой жил, и вообще пробежать знакомыми местами. Но уже, конечно, не повезут в Бет-Сахур, в город пастухов и не побывать уже на горе царя Ирода. Она видна, на неё я поднимался. Привёз с неё ветки страшно колючего терновника.
Площадь перед Храмом раскалена солнцем, душно, но продавцы разной мелочёвки бодры и веселы: «Горбачёв - ван доляр, ельсын - ван доляр, Гагарин - милён доляр, чётки десять доляр!Купи, купи! Восемь. Купи! Семь!»
В пещере на наше счастье мало людей, очередь маленькая. На колонне перед входом образ Спасителя. У него глаза то открыты, то закрыты. Слава Богу, открыты, глядят на меня, грешного.
У звезды инвалиды-католики. Очень недовольны, что помешали им. Но уходят. Помогаем подняться по лестнице.
Запели Рождественский тропарь. Сердцу горячо, тут же я бывал в прямом смысле сотни раз, десятки раз был один-одинёшенек у Вифлеемской звезды, места явления в мир Спасителя. Мне ли горевать! И сейчас не горюй, что свидание со звездой краткое, радуйся, что свиделся.
Гонят гиды к выходу.
В автобусе Гита, не скрывая отношения к арабам, говорит вроде бы объективно:
- Рядом два государства. Одно богатое, другое бедное. Значит, какой вывод: надо работать, а не мести мусор с одной стороны улицы на другую.
Тут я не выдерживаю:
- Им же никто не бросает доллары под метлу.
Ясно, что Гита меня мгновенно возненавидела, но хотя бы перестанет кусать арабов.
Опаздываем, крепко опаздываем, на обед. А у меня план: я на обед не пойду, у меня будет почти час. Запоминаю место остановки автобуса и бегом-бегом, через Сионские ворота к храму Воскресения, к Гробу Господню.
В СТАРЫЙ ГОРОД
Бегом, бегом по Виа-Долорозе, Скорбному пути. Лавки, тряпки, барахло, фрукты-овощи, сувениры, ремни, платки, иконы вперемешку со всем, зеркала, подсвечники, всё мелькает… Крики, призывы, даже хватания за рукав: «Руськи, даром!»
Один поворот, другой. Под ногами желтые плоские камни, отполированные за века до скользкой гладкости. Еще поворот – двор Храма. Храм! Колонна с трещиной. Приложился к ней и кинулся на колени к Камню помазания. Камень весь в цветах, в необъяснимом запахе. Не надышаться.
К Кувуклии, ко Гробу. Очередь. Итальянцы. Слушают своего гида внимательно. Движется очередь еле-еле. Я пристал с боку. «Пронто, сеньора, грацие», стал как бы свой. Молюсь. В Гробе три русские женщины, плачут, не выходят. Их сердито выгоняет дежурный грек. Заполз на коленях в дальний край. Заползают и другие, теснят. Открыл в стене дверку, о которой знают немногие. За ней райский камень.
Выгоняют. Пятясь, выполз. Обошёл кувуклию. В часовне коптов сидят два копта, заполнившие собой всю свою часовенку.
На Голгофе монах-негр. Или нынче так нельзя говорить? На Голгофе монах афро-американец. Тоже торопит.
Раздался колокольчик. А, вот почему торопили – служба начинается. Возгласы на многих языках, кроме русского. Воцарилась тишина, только что-то читает священник в белом балахоне и колпаке. Стою у Голгофы.
Стою у Голгофы! И такой безчувственный, даже не плачу. Вдруг все уходят. Стою на коленях у Голгофы. Стоял, пока чернокожий монах не тронул за плечо. Говорю ему: «Ещё две группы придут».
Конечно, он не понял. Но уже полпятого, а в шесть закрывается храм. А вдруг их не пустят? Побежал вниз к привратнику. Дремлет. Но по-русски немного понимает. «Сейчас ещё придут! Нох айн маль. Два автобуса. Цвай ауто. Две группы». Он стучит по циферблату дорогих часов.
- Две группы, - уныло говорю я, - Россия. В Хайфе задержали.
Он вдруг говорит:
- Ноу проблем. Руськи, нет проблем.
Вернулся к Камню помазания. Сколько раз я доставал пальцами миро из корытца меж камнем и оградочкой, смачивал в нём чистый носовой платок, который потом долго-долго благоухал.
Крестил мокрыми пальцами лоб, чтоб думал получше, глаза, чтоб глядели, уши, чтоб слушали только хорошее и не болели. Помазал и сейчас. Ухо болит – ударили струёй из бранспойта. И снова пошёл ко Гробу. Очередь поменьше. Слава Тебе, Господи, снова вошёл в Святейшее место. По моим ли грехам, Господи, такая милость?
Ещё мне и чудо – вновь открывается дверка, на которой икона Божией Матери. Приложился к иконе и посунулся к райскому камню, ощутимо стукнулся лбом. Целовал камень, на котором лежало Пречистое Тело Спасителя в плащанице.
ГРУППА ПРИШЛА
Вот и группа. Боялся, не успеют. Обедали долго, долго шли. Но хоть успели. А привратнику копеечку всё-таки дать пришлось.
Хорошая у нас группа. И деточки хорошие, терпеливые. Так я ещё и с ними прошёл.
Сел на скамью, отдышался. Вспоминал, как бежал от автобуса через Стионские ворота и всё восклицал вопросительно: «Виа Долорозе, виа Долорозе!».
Пещера Иосифа Аримафейского, придел Бичевания, пещера Обретения Креста. Везде бухался на колени. Какая мне разница, какой конфессии какое место принадлежит? Здесь память о земном пребывании Бога моего, моего Спасителя, Иисуса Христа.
На прощание, дай Бог на недолгое, взбежал (не взошёл) на Голгофу.
Известие: едем в Горнюю. Водитель ёжится, корёжится, не хочет, ведь это сколько ему крутить, нам же ещё возвращаться к кораблю. Прибавку водителю уже дали, требует ещё.
Всё же повёз. Автобус с журналистами давно укатил. Их корабельное чрево ждёт.
ВЕРНУЛИСЬ
Пишу уже в каюте. Тут вчера записал: неужели завтра в это время запишу: я был у Гроба Господня. Да, записываю: был, грешный, во Гробе Господнем. Слава Тебе, Господи, слава Тебе1 Слава Тебе, показавшему нам Свет!
Дай Бог через сутки, вернувшись, записать, что был в Галилее, Назарете, Капернауме, Кане Галилейской, может, даже и на Фаворе.
Ой, растянись хорошее время, ой, сократись тяжёлые дни. А как хорошо, что я не стал обедать и побежал в храм. Бежал ведь, бежал. Думаю, люди дивились, чего это со стариком, ведь уже шестьдесят. Но бегу-то не за чем-то, а ко Храму. И силы появились.
Да, мне же принесли поесть, а я не хотел нисколечко, настолько был полон огромностью поклонения Гробу Господню, Его Воскресению. «Кто отвалит нам камень от дверей гроба?»
…Гляжу на карту Старого города (Олд-сити), где сегодня бежал, где Сионские врата? Вот. Вот отсюда бежал. Так и так.
А ведь я святоземельский долгожитель. На корабле прибыл сюда впервые, а прилетал не раз. И на схождении Благодатного огня, и на Преображение, и на Успение, и на Рождество и Крещение. И Хеврон не раз видел. Даже замечал как подрастают маленькие дубики Авраам и Сара около Дуба Мамврийского.
И кроме Сионских знаю и другие ворота, особенно Яффские, Новые (Нью-Гейт), Дамасские, Стефановы. Входил и выходил в каждые. Да не по разу. И поток (бывший) Кедрон не только переходил, но по дну его ходил. Помню капельки алых маков. А Елеон! Весь исходил. И долины Иосафатовой, продолжающей Кедрон и уходящей к Мёртвому морю, страшился как места Страшного суда.
И всё это здесь. И сидят взрослые люди и торгуют, и обманывают. И дети кричат и играют в монеты и стекляшки.
Да мне-то что. Во мне ликование. А ликование слово духовное.
Дорогу обратно почти не помню. Старался дремать. Гита, спокойной ей ночи, осталась. Огни мелькали, особенно вдали справа. Иорданский берег.
Каюта. Даже пыль ног не хочется смывать. Конечно, весь день босиком. Это подошвы мои просили о радости прикосновения к тем местам, где прошли Его пречистые стопы.
Иконочки вновь расставил. Они уже не просто так, освящены на Гробе Господнем, у Голгофы, на Камне помазания. Зажигаю свечу. Она из Ставрополя, отец Ростислав привёз поставить ко Гробу Господню и мне одну подарил Я её там обжёг, сейчас зажёг. Погорит во время Правила, потом повезу в Святую Русь, там освещу пространство. Ишь, замашка какая – освещу пространство. Ты хотя бы одну комнату освети.
От влажного носового платка, омоченного в елее, такое в каюте благоухание, что сегодня приснится рай. Да, если и не приснится, я уже в раю. Как же я буду вновь тосковать о Святой Земле. Сейчас, после корабля, особенно.
Ещё же в Горней успел при выходе из монастыря отщипнуть две веточки маслины.
Тихая, тихая, светлая радость. Хотя бы надолго хватило. А то знаю я, как Москва с её судорожной жизнью умеет вышибать накопленное, вампирски забирать его.
По радио обычное: «Пассажиры первой смены приглашаются в ресторан». Утро, мы ж только легли. Надо вставать Сползаю в душ.
В душе увидел ступни. Прямо эфиопские. Не отмываются. Как хорошо.
Вдруг подумал: сейчас бы прямо обратно в Россию. Не приснился же вчерашний день, полноты его счастья хватит.
Ухо болит. Ещё помазал маслицем от Гроба. Пройдёт. Молился на все стороны света: тут везде свято. Святая Земля, Святая. А для евреев Обетованная, вот и разница. Страдать евреи не хотят, от того и страдают. Мнят себя выше всех и злятся на тех, кто с этим не согласен. Злитесь на здоровье: я не согласен. Для меня русские лучше всех.
На палубе нечем дышать. Август, Хайфа, порт. Отходят и входят всё новые суда. В основном пятипалубники. Туристские ближе к нам, к городу, танкеры, наливные и сухогрузы подальше, к портальным кранам. Волокут сюда нечто, отсюда пустоту. Возили же мы в Египет нефть, а обратно в эти же танкеры наливали бурду, называемую солнцедаром. «Не теряйте время даром, похмеляйтесь солнцедаром». Шутили, а желудки калечили.
Бори что-то не видно. Да, про бахаистов я и сам знаю. Они всех пророков, к которым, Бог им судья, причисляют и Христа, сваливают в один список под знаком всесветного братства. Они ждут мессию, которого постоянно основатель их учения Баб, называл «Тот, кого проявит Бог», который будет «солнцем в сравнении с которым все прежние пророки были только звёздами». Ему будет дана «абсолютная власть связывать или развязывать, подтверждать или отменять»…
