Воздух, определяющий дыхание жизни, становится иногда тем, за что приходится держаться; тогда, сгущаясь, он превращается в вибрирующий цветаевским нервом стих, вытягивающийся в поэму:
Ну, вот и двустишье
Начальное. Первый гвоздь.
Дверь явно затихла,
Как дверь, за которой гость.
Стоявший — так хвоя
У входа, спросите вдов —
Был полон покоя,
Как гость, за которым зов
Хозяина, бденье
Хозяйское.
Всюду двери: именно их возможности определяют существование входа-выхода, но не обязательно – дверь выбрана та, в которую стоило входить…
Хозяин зовёт гостя: оба безымянные, от этого разгорается лапмой накаливания таинственность…
Дальнейшее повествование о двери, делающей стойку, отдаёт абсурдом, пролитым в сосуд мира; или – разыгрывается представление, чья художественность спонсирована цветаевским даром.
Полная естественность.
Свойственность. Застой.
Лестница, как лестница,
Час, как час (ночной).
Вдоль стены распластанность
Чья-то. Одышав
Садом, кто-то явственно
Уступал мне шаг —
Таинственность продолжается: может, это лестница внутри венецианского дома?
Но тогда бы была скорее «Поэма воды и истории»…
Лестница в московском доме?
Неважно, важно – что некто: распластанный: кто не распластан давлением воздуха? и он уступает шаг – в божественность ночи, что развернётся в дальнейшем.
Вот и воздух проявится, как новый герой: как земля, которую надо открывать, став Колумбом: в случае Цветаевой – Колумбом стиха:
Полная срифмованность.
Ритм, впервые мой!
Как Колумб здороваюсь
С новою землей —
Воздухом.
Воздух взорвётся – лестницами, натяжением, притяжением…
Предельность любви декларирована густо: с нарушением грамматических правил:
Сню тебя иль снюсь тебе, —
Сушь, вопрос седин
Лекторских. Дай, вчувствуюсь:
Мы, а вздох один!
Цветаева – всегда о любви: во всех её разновидностях: безответной, кипящей, к Гамлету ли, Чехии…
Сколько их – любовей – связывается в крутой ком!
И – воздух - сплошной: Цветаевой для полёта не нужен прибор:
Мать! Недаром чаяла:
Цел воздухобор!
Но сплошное аэро —
Сам — зачем прибор?
Ей и реальность нужна в той мере, в какой даёт возможность вибрировать стихом.
Поэмой…
Лёгкость: ажурность воздуха необходима: та невероятная воздушность, что увлекает и завлекает, суля перспективы космические: без аппаратов:
Легче, легче лодок
На слюде прибрежий.
О, как воздух легок:
Реже — реже — реже…
Усложнённо-верёвочный стих достигает предела: подниматься дальше, ибо для Цветаевой – любой предел есть условность.
И храм её, возникающий в финале: есть храм условности бытия, храм, догоняющий свой шпиль: как поэта догонит время:
Храм нагонит шпиль
Собственный — и вычислив
Всё, — когорты числ!
В час, когда готический
Шпиль нагонит смысл
Собственный…
Медон, в дни Линдберга.
Как догнало оно Цветаеву, дышавшую, казалось, отличным от человечества воздухом.
