Текут, льются млечными, полынными, скорбными, медвяными реками речения пророка-Тимура; звучит призыв его, расплесканный, размётанный над русско-восточным, степным, необычайным простором; призыв, гудящий колоколом поэзии: подняться, одуматься, вернуться…
Вернуться к себе: к России: пересмотреть неистовство последнего тридцатилетия, поставить скобы разумных запретов, вычислить корень квадратный подлинного бытия; осознать – сколь бы мучительно тяжко не было – что мы: народ, а вовсе не население, каким нас делают бесконечно долго длящиеся долларизация, стандартизация, шулерский шик шоу-бизнеса, навязанная наглая псевдокультура; что мы – народ, чья история хранит больше периодов, которыми стоит гордиться, чем бездн, которых устыдиться в пору…
Хотя и бездн довольно – что таить?
Что представлять белое красным?
Зульфикаров не закрывает очи на груды негатива, навороченного за века русской истории; он анализирует стихом время, предлагая разумное, вечное – противостоящее сиюминутному: возвращение к себе: ибо – уведены от себя, заведены в дебри, чуть не глаза выколоты суковатыми ветвями всяческих неправд…
Зульфикаров горит: стремясь зажечь других: горит страстью к подлинности, к правде, той болью, что заставляет издавать плач по бесконечным ограбленным, обездоленным, убиенным, обворованным, и плач этот – льётся медвяными росами скорбных слов.
Падают тяжёлые яблоки – это слова: полноценные, а не те, к каковым сводится ныне речь: передаточная функция, мол, ничего священного в слове нет.
Зульфикаров горит уникально-российско-азиатским огнём, обогащёнными его языками, перевитыми персидской и арабской мудростью; он горит истово и стойко, скорбно и спокойно, и призыв его, его манифест правдив и красив, в нём совмещены – уровнями входят друг в друга – эстетика и этика; и кажется невозможным, чтобы пламень поэта не тронул – многих-многих-многих: уже почти поверивших, что они электорат, а не народ, уже почти привыкших к мычанию вместо речи…
