Рыбу в озере Цыганка зимой не ловили.
Зато в больших количествах добывали мотыля для любителей зимней рыбалки. Для этого существовал целый промысел. Им занимались мужики, все как на подбор одетые в длинные брезентовые плащи выцветшего защитного цвета. Укутывались они тепло: на головах шапки-ушанки (старые, потёртые, негодные для выхода в город), лица от мороза красные, обветренные.
Когда озеро замерзало, эти добытчики делали во льду квадратные проруби размером примерно метр на метр. Туда на длинном шесте опускали приспособление, что-то в виде черпака, только смастерённое из мелкой металлической сетки. Этим черпаком со дна озера доставали ил, тут же его промывали, а всплывшие на поверхность кроваво-красные червячки мотыля (личинки комаров) аккуратно собирали марлевым сачком в большую металлическую коробку.
Намыв столько, сколько требовалось, мужики шли продавать мотыль к автостанции «Канавинская», что недалеко от Московского вокзала. Стандартная мера отпуска мотыля – спичечный коробок. Сколько это тогда стоило – не помню. Только торговля всегда шла бойко.
Мне не очень нравилось наблюдать за добычей мотыля. Около таких прорубей утоптанный снег чёрен, грязен, но когда по озеру катался на лыжах, то любопытство брало своё, и я подъезжал поближе, наблюдал за процессом этого промысла.
Зато совсем другим озеро представало поздним вечером.
Большое пространство бело и пустынно. Рядом ни огонька. Лунный свет сумрачно освещает лыжню, что вьётся по краю, где лёд налезает на берег. В такое время испытываешь чувство некой таинственности, подходя к не замёрзшей проруби. Хотя вода в ней на поверхности успела загустеть.
Заглядываешь в эту непонятную чёрную бездну – как в потусторонний, пугающий, иной мир, в котором сейчас страшно очутиться: верная смерть. Но смотришь… смотришь не отрываясь, словно заворожённый неведомой силой.
И вдруг видишь, как маленькая, светленькая рыбка уклейка откуда-то из чернейшей глубины поднялась на поверхность, чуть пошевеливая хвостиком, проплыла от одного края льда к другому, и тут только заметив твоё неловкое движение (холодно стоять у воды не шевелясь), лениво, словно нехотя, по обязанности, с сожалением о быстром расставании, опять ушла в непроглядную, бездонную глубину.
А кроме тебя и этой крохотной рыбки, кажется, во всём мире нет живых существ. Потому с её исчезновением охватывает душу безмерное чувство одиночества, хочется побыстрее подняться по склону вверх, увидеть огни школы (там учится вторая смена, а в спортивном зале занимается секция борьбы), почувствовать близость родного дома.
Во времена моего раннего детства, в начале шестидесятых годов прошлого века, зимы отличались долгими морозами. По утрам по радио нередко делались объявления, что из-за слишком низкой температуры с первого по четвёртый классы занятия в школах отменяются. Для нас, мальчишек, это оказывалось большой радостью. Значит, можно вволю погонять шайбу на улице или покататься с горки на берегу Цыганки, попрыгать на лыжах с невысокого, сооружённого из слежавшегося снега, самодельного трамплинчика.
Но главным занятием был, безусловно, хоккей. Тротуар нам становился полем для игры, высокие сугробы по бокам – бортами, найденные ледышки – штангами, обозначающими створ ворот. Не все из нас имели магазинные клюшки. Кто-то мастерил сам вполне добротные из палки и выпиленной фанерки, кто-то приспосабливал для игры отслужившие свой срок новогодние ёлки. Для этого с невысокого деревца срубались все ветки, тонкий конец подтягивался к стволу и образовавшееся пространство плотно «зашнуровывалось» обрывком бельевой верёвки. Срок таких клюшек недолог, но и их хватало на какое-то время.
Раскрасневшиеся, захваченные азартом, мы без устали гоняли чёрный резиновый кругляш шайбы до тех пор, пока совсем не выбивались из сил, или пока не появлялась разгневанная обнаруженным на тротуаре беспорядком дворничиха. Дети доставляли огорчение трудолюбивым дворникам, которые скребла беспрестанно лопатами снег вдоль наших домов. Потому они и прогоняли нас с вверенного под их неусыпный контроль участка. После этого мы разбегались по своим квартирам.
Конечно, у кого были бабушки, тот в наших играх на неурочном морозе не участвовал. Таких из дома не выпускали, и мы их за это презрительно называли «бабушкиными сынками». Хотя, надо признаться, мало за кем из нас осуществлялся подобный надзор. У большинства родители работали, а мы оставались предоставленными самим себе – без ограничений. Потому, после обогрева, по договорённости, вновь собирались гурьбой на улице, теперь уже с лыжами, и побыстрее прошмыгнув мимо школы, оказывались на высоком склоне озера Цыганки. Чтобы с него скатиться, да ещё там, где покруче, требовалась индивидуальная, а не командная, как в хоккее, смелость и сноровка.
В погожие выходные дни, когда солнце заливало белое пространство нетерпимо вольным золотистым светом, заснеженное поле озера оказывалось заполненным лыжниками из близлежащих домов. Мещерское озеро в этом отношении выглядело почти нетронутой целиной. Люди вдоль берегов Цыганки катались по большому кругу, не сходя с плотной, чуть не до обледенения накатанной лыжни (её проложили старшие ученики нашей школы, чтобы можно было сдавать нормативы во время уроков физкультуры), слышались смех, вскрики несущихся вниз с горки взрослых и детей. И в этом радостном, возбуждённом столпотворении многих отцов, матерей, сыновей и дочерей (так редко у них у всех получалось быть вместе) ощущалось неуловимое дыхание неурочного праздника.
В будни, особенно в морозные дни, пространство озера оказывалось пустынным. Тут уж нам никто не мог помешать воплотить в жизнь самые дерзкие замыслы: например, устроить соревнования по прыжкам с трамплина до тех пор, пока у кого-то не сломаются лыжи. А ещё прыгать через всё тот же трамплин на самодельных санках – согнутых из толстого арматурного прута в виде салазок. Всё это слишком рискованно, при недобром стечении обстоятельств, грозило обернуться травмами и даже увечьями, но разве мы об этом тогда думали. Всегда находился какой-то провокатор, который «заводил» остальных, сам при этом стараясь оставаться в стороне. Ну а мальчишки, чтобы их не заподозрили в трусости, шли на безрассудные поступки.
Но вот морозы иссякали в своей крепости.
В один из таких дней я и отправился «обследовать» территорию асфальтового завода. Деревянный забор, окружавший это производство, давно имел довольно широкие свободные проходы. Я пробрался в один из них, залез на непонятную металлическую эстакаду, даже сейчас, зимой покрытую толстым слоем белой щебёночной пыли, трогал ладонью, закутанной в варежку, связанную для меня мамой, непонятного предназначения рычаги и приборы уснувшей на выходные дни громоздкой машины.
Вновь спустившись на землю вдоль забора, мимо огромной, перепачканной машинным маслом туши трактора пробрался в сарай, в котором небрежной россыпью хранилось невероятное количество чугунных шаров разных размеров – словно детские чёрные с рыжеватостью ржавчины резиновые мячики кто-то нерадивый неаккуратно рассыпал в ограниченном сумеречном пространстве...
И тут, как показалось – совсем близко, раздался выстрел из ружья. Выбравшись с территории завода, я довольно быстро, через разросшиеся кусты, что мертвенно оголёнными торчали из снега, пробивая тропинку в снегу, вышел на объездную дорогу, и тут увидел двух мужчин. Один держал в руках новенькую красивую двустволку, другой на согнутом локте белую сову. Большая птица ранена. Она ухватила руку своего врага мощными когтями и, застывши, словно потрясённая случившимся с ней, глядела вперед, не поворачивая головы.
Пока можно было, я с восхищением и жалостью разглядывал белое, в темных отметинах оперенье великана. До тех пор, пока двое не отправились в сторону проходной завода. Тогда я вернулся к трактору.
Этот металлический исполин был мне знаком. Ещё раньше, осенью видел его повержено-беспомощным на лугу, недалеко от площадки для тренировки собак.
За Цыганкой, ближе к железнодорожной насыпи, что вела к мосту через Волгу, под мощными старыми тополями были сооружены приспособления для обучения служебных собак. Несколько раз мне пришлось наблюдать за этим процессом. Особенно захватывающим выглядело нападение овчарок на человека, одетого в толстые ватные штаны и фуфайку. Почти без лая мощная овчарка набрасывалась на этого неповоротливого человека. Вцепившись в локоть, защищающий лицо, она начинала неистово рвать его клыками.
Наблюдать за такой тренировкой можно было только на значительном расстоянии, в отдалении, чаще всего от того самого острова разросшегося лозняка, что образовался у первого деревянного железнодорожного моста запасной ветки.
Господи, где только меня не носило в детские годы.
Оттуда, из лозняка однажды и увидел, как от асфальтового завода к тополям, натужно ревя двигателем, по топкой пойменной луговине пробирается трактор. Захотелось узнать: что он там будет делать?
Я направился к тополям. Но трактор до них не добрался, увяз в непрочной, много раз затопляемой в половодье, ненадёжной почве. Увяз так, что только кабина выглядывала из болотистой ямы. Тракторист сокрушённо стоял рядом, переживал.
Любопытство заставило меня подойти ближе. Тогда и услышал его горькое раскаяние:
– Соблазнился получить три рубля, чтобы повалить тополь на дрова… Теперь из-за меня завтра завод стоять будет.
Но это было осенью. А вспоминал я о случившемся в только намечающиеся дни будущей весны.
Выйдя за забор, вновь встал на лыжи, покатил в сторону Староярмарочного безкрестового собора, поближе к дому.
Но запомнился мне и ещё один необычный случай.
Однажды поздней осенью лёд на Цыганке встал непривычно быстро. Он был не крепок, и если по нему пробежать, то под ногами начинал волнисто колыхаться. Но зато первый лёд всегда до удивления, до зеркальной отражённости ровен, чист и прозрачен. В этот раз местные мужики ринулись на рыбалку не с удочками, а с топорами. Видимо, от нехватки кислорода крупные белые караси поднялись кверху в поисках свободной воды, в поисках проруби, но спасительного воздуха не было. Рыбу же сквозь тонкий лёд хорошо видно. Там, где она стояла, топорами вырубали маленькие лунки, и караси оказывались на льду. Такую рыбалку пришлось увидеть мне тоже только раз в жизни.
Как и страшный мор рыбы по весне.
Не помню, по какому случаю ранним утром я оказался на берегу Цыганки, только вдруг обратил внимание на несколько довольно крупных дохлых щук, лежащих на дне недалеко от берега. Пошёл дальше и стал всё больше и больше замечать под водой дохлых рыб. Это меня настолько поразило, что я бегом вернулся домой и рассказал об увиденном отцу. Он традиционно мне не поверил (отец почему-то в детстве считал меня отъявленным лжецом – это не могло меня не обижать, и вот невольно осталось горькой памятью на всю жизнь), но я настоял, и он всё-таки сходил со мной к озеру.
В общем – Цыганка хранила много тайн, но как я уже отмечал – в окружении наших домов это озеро было не единственным.
