Сквозные интонации – точно пробивающие действительность пространства-времени характерны для неё:
Вот и стала хозяйкой лихою
с древней складкой глубокого рта.
Возрастила полынь с лебедою,
а твержу, что пьяна и сыта.
Нечто очень русское, идущее от древнего плача, от причитаний и обрядовых песен звучало, растворившись, в поэзии Т. Глушковой: но грани строк всегда были остры и точны, и никакие сбивы не подразумевались вовсе…
Но – общекультурный космос в не меньшей мере определял поэзию Глушковой:
Человек с лицом комедианта,
с умными глазами изувера
говорил мне, будто слава Данта –
слава крестоносца-тамплиера.
Возводил к ветхозаветной Руфи
юную латинянку Беату,
намекал он, что великий Суфий
флорентийца вел тогда по аду...
Словно суфизм был её значим также, как пространства российских полей и лесов.
…тьма лесная, и мудрые глаза вечных сов впериваются в тайну тайн.
Скорбного много в поэзии Глушковой: скорбного, сильного, интонационно выверенного:
А та земля, в которую сойду,
которая в наследство мне досталась,
уже металась в пламенном бреду –
как будто вдруг к щеке моей прижалась...
Как будто этих пожелтевших рук
она ждала с заката до восхода,
как будто этот неутешный звук
сулит ей дождь иль солнце с небосвода.
И снова как будто плач: звучащий и по земле родной, и по всем, кто связан в нею…
Русская тема вибрировала в поэзии Глушковой раскалённым нервом, и острота этих вибраций словно распространяла – через боль – лучи: лучи ясные, призванные изменить градус жизни, растопить недоброе – ради необходимого и наиважнейшего.
