Чарли

- Чарли! Задолбал! В натуре! Опять все тебя ждут. Мы же карася посылали в твою «шхеру»!

Чарли – это я. Таким именем меня в части называет только один человек, Алексей Воскенян. Алексей – личность весьма колоритная.

Впрочем, блеклых личностей в нашем полку не водится. Каждый – по своему, «отличник БП и ПП» (боевой и политической подготовки). Алексей придумал мне это прозвище по той причине, что при ходьбе я слегка выворачиваю вбок правую ступню. И со стороны, видимо, такая манера перемещаться кажется чем-то, напоминающим знаменитую походку Чаплина.

- Какого карася? Никто не приходил.

- У, несчастный! Опять дох в своей шхере? Вон, уже весь опух!

С деланным негодованием добавил наш доброжелательный бакинец. Да, Алексей был Бакинцем.

Был.

Сейчас его семья срочно переселялась в Новороссийск, где армянская родня обещала помочь с жильём. От прочих армян нашей части Алексей держался несколько особняком, поскольку был ему чужд тот дух национализмов, которым заражены были уже жители национальных окраин интернационального Советского Отечества. Алексей был советским человеком, выросшим в русскоязычной среде. По-армянски почти не говорил. Зато его русский язык был просто образцом кавказского колорита. Причём колорита, так сказать, в экспортном варианте.

Чтобы представить себе бойца третьего года службы Алексея Воскеняна, достаточно вспомнить старые советские короткометражные кинокомедии про кувшин или про дорожных рабочих. Вот это был такой типаж. Не громила, не лукавый рыночный прощелыга, а такой простодушный работяга. Не без специфического шарма.

Помню, раздавались из каморки музыкантов «Звуки Му», и один из наших ребят спросил:

- Тихон, а чё такое люляки?

- Ну, - ответил я тогда, - это такие котлеты продолговатые. Только жарят на углях…

Возмущённый Алексей перебил меня, не в силах терпеть моё невежество, граничащее с кулинарной ересью:

- Катлэта! Сам ты катлэта! Несчастный. Это же люля-кебаб!

Сейчас никаких звуков из каморки музыкантов не раздавалось. Наоборот, было как-то подозрительно тихо.

- Слушай, Лёш. А чего устроили построение?

Воскенян ничего не ответил, и мы молча поковыляли дальше.

В курилке сидели двое наших товарищей – дежурный по роте москвич Гриня Сомин и дневальный свободной смены одессит Дима Кодаш.

- Тихон, ну чё ты? Карася же посылали в твою шхеру? Ну, чё не шёл-то? Сундук разоряется. Всех в противогазы одел. Типа, разогреть к тебе пролетарскую ненависть.

- Гриня, не было никакого карася! Я сам по себе вышел подышать из клуба. Смотрю, Лёха меня ищет.

Гриня Сомин был первым человеком, которого я в своё время увидел в этом полку. Когда нас прошлой зимой сюда привезли, то он как раз стоял на КПП. Помню, мы толпились перед штабом, где нас распределяли по подразделениям, и он подошёл стрельнуть сигарет.

Тот наш с ним разговор я запомнил на всю жизнь.

- Как тут, вообще, служба, брат?

Гриня затянулся. Помолчал. Потом ответил совершенно серьёзно:

- Надо было сразу повеситься. Но через пару месяцев будет уже полтора. Так что мне вешаться теперь поздно. Терпеть осталось недолго.

И пошёл на своё КПП. Вот так нас встретил этот полк, «срок службы три года, форма флотская».

***

Первая ночь в казарме считается своего рода инициацией. Посвящением.

Но нет. Никаких особо изощрённых пакостей и, тем более, издевательств, не совершалось.

Нас привели, определили – где у кого будет койка, и оставили обживаться. Проникаться духом «хим-дыма», как неформально называлась наша часть.

По телевизору крутили фильм про Христофора Колумба. Хорошо врезалось в память то, что испанцы-христиане преподносились там в качестве «плохих парней», которые сбрасывали с мечетей полумесяцы и вообще, вели себя мстительно по отношению к маврам.

Про посвящение я упомянул в связи с тем, что первый ночлег в новом статусе обычно считается является чем-то, вроде инициации. И психологически важно войти в верный настрой, дабы всё прошло благополучно.

Так и есть.

Но, повторюсь, никто нас в первую ночь не поднимал «на построение», никто тогда не растолковывал о наших обязанностях и некоторых правах, никто не вводил сразу в курс дела, всё это было потом – как массовые, так и индивидуальные «подъёмы на профилактические беседы в сушилку». А тогда, в первую ночь, обошлось без этого.

Мы, отчисленные курсанты, и так ощущали растерянность и подавленность от соприкосновения с самим духом «хим-дыма»…

Спустя много лет я понял, что полк этот был чем-то вроде того, что в католичестве именуется чистилищем.

Некоторые бойцы, впрочем, предпринимали попытки вырваться отсюда. Вырваться куда угодно, в любую другую воинскую часть бескрайнего нашего Заполярья. Были случаи попыток разнообразных способов имитации самоубийств. Не берусь судить: было ли это жестами отчаяния, или же небезопасным актёрством, которое должно было проиллюстрировать то, что никакой возможности более пребывать в полку у бойца больше не осталось.

Чем же так невыносимо было житьё-бытьё в полку?

Дело, разумеется, было не в том, что мы были потенциальными ликвидаторами последствий аварий на ядерных объектах.

Нет, не в этом дело.

Дело в том тяжёлом духе, который царил тут безраздельно.

Когда эту воинскую часть – сразу же после аварии на Чернобыльской АЭС – начали в спешном порядке расширять, то бойцов с бору по сосенке собирали со всего Северного Флота. Всякому ясно, что отличников боевой и политической подготовки никакой командир не отдаст. Другое дело – пользуясь удобным случаем избавиться от тех бойцов, которые были постоянными источниками неприятностей.

Вот отцы-командиры и сбагрили своих неуправляемых отморозков. И вот теперь весь «цвет» Северного Флота собрали в одном месте. Дабы сделать из этого скопления малоуправляемых воинов специалистов по дезактивации. Чернобыль-то весь мир напугал. Заставил задуматься о том, что объектов немало, вот и должны быть всегда под рукой ликвидаторы. Причём в количествах, необходимых для решения поставленных командованием задач.

Вот такие кадры и составили ядро личного состава полка.

Несложно догадаться – в какой коллектив попадали бойцы молодого пополнения.

Впрочем, когда в качестве пополнения прибыли мы, отчисленные из военно-морских училищ бывшие курсанты, то застали лишь подобие тех порядков, точнее, непорядков, которые были тут установлены согнанными в одно место отморозками.

Издевательства над молодыми бойцами уже не носили того явно уголовного характера, так что и говорить тут особенно не о чем.

Но, повторюсь, атмосфера в полку была ещё та….

В нормальной части, занимающейся решением настоящих задач, молодой боец отличался от старослужащего в основном только наличием неких функций, которые молодой обязан был исполнять во время совместного со старослужащим несением нарядов, ну и, разумеется, кругом обязанностей по приборке помещения.

Так было в отряде, который располагался по соседству с нашей частью. Так было в той части, где мне довелось бывать в командировках. Так было в тех частях, в которые попадали те наши бывшие товарищи по военному училищу, которым, по всей вероятности, проходить чистилище было необязательно.

Ну, а мы оказались теми, кому в этом чистилище побыть полагалось. Если, конечно, рассуждать исходя из логики Промысла. Из той логики, согласно которой, всякое происшествие, случающееся с человеком, – это не обязательно расплата за что-то в прошлом, но и подготовка к чему-то в будущем.

Если же не воспринимать всё, с нами происходящее, в этом контексте, то, пожалуй, и впрямь недолго укорениться в скорбном восприятии себя в качестве безликого бесправного скота.

Иное дело, когда у бойца есть покровители из числа старослужащих. Или – что ещё надёжнее – если в наличии могущественные земляки.

***

Мимо курилки пробежал молодой боец из Молдавии.

- Эй, Скипи! Стоять! Куда поскакал? – Остановил бегущего бойца Кодаш.

И, не дав возможности придумать ответ, продолжил:

- Слушай, ты, Лаур-Балаур, ты куда вообще бегал? Тебе сказано было позвать этого человека?

Бедный молодой боец растерянно переводил взгляд с Кодаша на меня, с меня – на Гриню.Стоял, тяжело дыша от беготни и не особенно соображая: чего от него хотят?

- Кодаш, ты зачем на молодого наезжаешь? – Хмуро спросил одесского балагура подошедший к нам Иван Мордарь, который, как оказалось, наблюдал за курилкой из окна ротного помещения.

Иван был старшим по сроку службы среди всех трёх наших ротных молдаван, и он зорко следил, чтобы никто не смел никого из них обижать просто так. Как, якобы, тупиц, воспетых в популярных тогда анекдотах. Мордарь занимался с двумя своими земляками развитием национального самосознания. Развитие заключалось в накачивании бойцов ненавистью к Советскому Союзу и к русским. Но, поскольку кучка наших молдаван была отнюдь не такой уж могучей, то никаких реальных пакостей сделать они не могли. И сублимацией возбуждаемого Мордарем национального самосознания стало изучение латинской азбуки Румынского языка. Ну, теперь же Молдавский язык у них упраздняли и, переписав слова латинскими буквами, переименовали в Румынский.

Получалось у него с самосознанием не очень, поскольку оба его земляка были ребятами добродушными и начисто лишёнными унионистских прорумынских настроений.

В подобных случаях, увы, бессильная злоба толкает человека на всякие совсем уж глупые пакости.

Одессит Кодаш, испытывавший по отношению ко мне искренние приятельские чувства, понял, что тут что-то не то.

- Мордарь, подожди. Не кипешуй. Я не понял. Карася посылали за Тихоном?

- Да, я и посылал.

- А зачем он бегал в кочегарку?

- Голунов сказал, что кадет будет чинить ему машинку.

«Ого!» Подумал я. «Какое признание в нелюбви! При мне говорит обо мне в третьем лице. Да ещё и обзывает «кадетом». Напоминает товарищам, что я – чужак им».

***

Я был одним из «кадетов». То есть – из числа бойцов, отчисленных из военных училищ.

Нас, отчисленных, не любили ни офицеры, ни бойцы. Для офицеров, влачивших не самое героическое и не самое благополучное существование, мы были живым примером того, что, оказывается, можно было «соскочить с темы».

Впрочем, училище я бросил вовсе не потому, что разочаровался в военной службе. Никакого особенного очарования никогда и не было. Всю свою сознательную жизнь я, житель промышленного города на юге страны, мечтал учиться в Питере. В свою очередь мои родители мечтали, чтобы я отвлёкся от рокенролла и всякого неформальства, и, напротив, приобщился к порядку. Они и убедили меня, что военно-морское училище в Ленинграде – это, якобы, вовсе не то же самое, что обычные военные училища, а что-то, вроде «военного института». Просто студенты, точнее, курсанты, живут на «военном положении».

Отчасти они были правы.

Действительно, если курсанты-«сапоги» (курсанты пехотного училища) по воскресеньям бегали строем на полигон, то мы, курсанты-моряки, регулярно приобщались к благам «гражданки». Кто-то устремлялся в общежитие Пединститута, кто-то – ещё как-то придумывал себе способ культурного провождения времени, а я, к примеру, старался не пропускать ни одного стоящего концерта Ленинградского Рок-клуба.

Причём уже на втором курсе обнаглел до такой степени, что увольнительную книжку постоянно имел при себе, и покидал территорию училища не через забор, а цивильно, через КПП.

Не могу сказать, что питерский Рок-клуб воспитал меня каким-то особенным пацифистом, но, тем не менее, всё больше и больше укреплялся в мысли, что живу нечестно. Никакой неприязни к нашим офицерам училища не испытывал, но в то время – а был это 1988 год – когда из каждого утюга неслись призывы «жить не по лжи», вот и вышло так, что далее считал невозможным обманывать товарищей. Да и самого себя тоже.

Помню, как меня озадачили некоторые курсанты нашей роты, которые приволокли кассеты с «Ласковым маем»! Люди, которые ещё месяц назад «врубались» в Цоя, теперь же слушали звукозаписи, по сравнению с которыми «Утренняя почта» была воплощением чего-то «продвинутого»…

А ведь перестроечное время было таким, что музыкальные предпочтения казались нам таким важным маркером. Определяющим мировоззренческие позиции.

Так что сессию я завалил и отправился на Северный Флот. На какой-то из распределительных комиссий мне взбрело в голову устроить митинг на тему «жизни не по лжи», в результате чего меня и определили в эту часть. «Срок службы три года, форма флотская».

Но если офицеры не любили отчисленных курсантов исходя из причин, означенных выше, то обычные бойцы не терпели нас, поскольку искренне полагали, что мы специально поступали в «школы сундуков», чтобы «зашхериться» от «карасёвки».

Поэтому в полку существовало железное правило – «кадеты» не имели права «припахивать» «карасей».

Однако, одно дело – не использовать рабского труда молодых бойцов, например, отправляя их исполнять всякие поручения типа пожарить в кочегарке картошки; и совсем другое дело – нынешняя ситуация, когда «карася» отправили на поиск человека, а боец – вольно или невольно – миссию свою не исполнил. И не мог исполнить в принципе.

***

- Мордарь, ты за базаром следи. Ты рамсы не попутал? Голунов так с тобой, борзым карасём, душевно делится делами, которые он со своим годком собирается решать? Ты что, не знаешь, что у Тихона шхера в клубе?

Мордарь метнул в мою сторону выразительный взгляд, но промолчал.

- Ладно, свободен. Поговорю с тобой после отбоя. Вступите сегодня всей своей «сигуранцой» в антифашистский блок. Я вам припомню «Транснистрию».

Димыч был настоящим «полторашником». Спуску карасям не давал, но при этом не был, конечно же, тупо-жестоким таким бойцом, который по достижении экватора в сроке службы, отрывался за все те унижения, которые ему самому приходилось выносить на «карасёвке».

В отличие от нас, русскоязычных уроженцев промышленных городов трещавшего по всем швам Союза, он всегда помнил о том: какого он роду-племени, и от кого, от каких категорий сограждан, теоретически можно ожидать неприятностей разного уровня ущерба. В общем, был он человеком с разнообразным, так сказать, прошлым, и при этом не лишён был драматургических дарований.

Тех, кто попадал на зуб Кодашу, подвергались со стороны этого одесского еврея не гноблению, но весьма специфической воспитательной работе. Показателен случай со среднеазиатским тупеньким пареньком Мамадияровым.

Мамадияров имел глупость похвастаться, что во время резни в Фергане он участвовал в сожжении людей. Ну, это когда жгли сограждан заживо. Глупо улыбаясь, рассказывал, помогая себе жестикуляцией, как они обливали людей из канистр, потом – спичку. «Фрррр!» И загорелся человек!

Всё это воспринималось для нас достаточно сюрреалистично. Трудно было поверить, что за те два с лишним года, пока нас не было на гражданке, эта самая «гражданка» превратилась в постапокалипсис типа боевичков про Безумного Макса, которые нам привозили смотреть в клуб по воскресеньям кооператоры с видаками.

Но Кодаш быстро смекнул, что Мамадияров по своей придури рассказывает чистую правду. Димон, в отличие от русаков из РСФСР и УССР, за такого рода информацией следил исправно.

- Ах ты, гнида! Будешь теперь на параде изображать «фашиста».

«Парад» был настоящей гордостью нашего артиста. Вместо давно обрыдшим всем строевых песен-кричалок, Кодаш заставил «карасей» выучить песню «Эх, Одесса, жемчужина у моря». Песня исполнялась строем и должна была, по замыслу, символизировать неукротимую морскую романтичность молодого пополнения личного состава части.

Особый колорит добавлял «фашист». Это был шагавший впереди колонны боец, который, проходя мимо трибуны, должен были вскидывать руки вверх. На голове бойца были надет котелок, изображавший немецкую каску.

В общем, «годки» оставались довольные, зрелище было богатое.

Конечно, не могло быть и речи, что молдаване нашей роты составят компанию «фашисту» Мамадиярову. Ибо никаких страшных преступлений, которые однозначно воспринимались бы всеми годками-«полторашниками» в качестве преступлений против человечности, они не совершили. Но припугнуть «борзого карася» Мордаря, всё-таки, по убеждению Кодаша, стоило.

***

- Чарли, пошли в роту, несчастный! Биб*с-шмибис соскучился.

Биб*сом называли мичмана-литовца Витаускаса. В роте был натуральный литовец в количестве одного бойца и двое русских кадетов из столичных прибалтийских городов. Они-то и обучили нас непечатностям на этих полуевропейских молвях.

Ротное помещение было в двух шагах от курилки. Не успели мы вступить во внутренние пространства нашей казармы, этого действующего макета Союза равноправных республик, как из недр помещения пробкой выскочил раскрасневшийся «годок» Чороглуев.

Распространяя вокруг себя атмосферу парикмахерской, Чороглуев шипя изрыгал скрипучие проклятия на горских диалектах. Лейтмотивом эмоционального скрипа была повторяющаяся фраза на русском языке.

Дословно:

- У меня. Уже. Нервы. Болят!

Выдав в очередной раз про нервы, Чороглуев шарахнул оземь противогаз.

Мичман по прозвищу Биб*с построил личный состав роты, и пытался было заставить бойцов одеть противогазы. Молодые бойцы послушно похрюкивали, но «годки»… Впрочем, из всех «годков», то есть военнослужащих, которые ожидали своего приказа об увольнении в запас, в роте оставался только баталер Казарьян да этот самый Чороглуев – добрейшей души лезгин, болтавшийся в роте по причине отсутствия у себя как шхеры, так и автомобиля ЗИЛ-131, к которому он был бы прикреплён, и где можно было бы со спокойной душой дрыхнуть.

Весь массив свободного времени Чороглуев посвящал непрерывному процессу доведения до совершенства всех предметов, относившихся к украшению его внешнего вида.

А что же было ему ещё делать? Все годки были в своих шхерах, либо занимались специальными заданиями, о которых мичману Витаускасу знать было не обязательно. Например, Величко помогал старшему мичману, заведовавшему складом ГСМ, подкручивать спидометр. Дабы расход горючего соответствовал километрам пробега, якобы намотанных автотранспортными средствами полка.

У Чороглуева, как уже доложил автор вдумчивому читателю, шхеры не было, и деликатных задач перед ним никто не ставил. Поэтому и приходилось этому чаду гор свободное время коротать в казарме. Вот и на построение загремел.

Был он, хотя и «стукнутым», но, при этом, человеком совершенно безобидным и беззлобным. Благодаря «стукнутости» Чороглуев никогда не нёс вахт с оружием, не ходил в караулы, и не участвовал в стрельбах на полигоне. Земляки слегка потешались над ним, но в пределах разумного.

Хотя, был однажды перебор. Стащили у нашего «годка» военный билет и шутки ради заполнили пустовавшую графу «национальность». И стал наш лезгин «азербайджанцем». Вначале Чороглуев не поверил своим глазам. Затем он сотряс казарму криком отчаяния и стал сбивчиво объяснять, что с таким военником он не доедет до своего дома, что его просто зарежут по дороге. Земляки Чороглуева похохатывали, развлекаясь произведённым эффектом, молодые русские и среднеазиатские бойцы шарахались, чтобы не попасть под горячую руку хоть и добродушного, но сейчас разлютовавшегося «годка».

Армяне тихо поцокивали языками и никак не реагировали на эту шутку юмора. К Чороглу они относились, в общем-то, с симпатией, несмотря на то, что из Армении приходили вести, заставившие даже тут, в тысячах километров от родных мест, пошатнутся былому братству кавказцев. И даже больше того.

Но, повторимся, Чороглуев был человеком незлым. И, к тому же, «стукнутым».

***

Я тоже считался «стукнутым».

Нет, дело не в тех материях, которыми я порою грузил собеседников, далеко не всегда настроенных на столь философский лад, чтобы с жаром откликаться на рассуждения умозрительного характера.

Всё проще.

Дело было так.

Весной мы ехали в грузовике заступать на вахту на одну из баз хранения законсервированной техники.

Старшим у нас был бывший кадет из Питера Мироненко, высокий блондин, племянник знаменитой актрисы. В отличие от нас, отчислившихся из военных училищ на втором курсе и таким образом дослуживавших на Северном Флоте по два года, он отчислился с третьего курса, и дослуживать ему пришлось всего лишь год. Его – как и всех остальных «кадетов» полка – тоже не любили, но, однако, он не испытывал на своей шкуре то, что успели испытать мы, пребывавшие первые месяцы службы в статусе «карасей».

Теперь Мирон расплёскивал на всех ядок, в котором недостатка у него никогда не ощущалось.

"Странно", думаю, -"раньше полагал, что питерцы - ребята культурные. Видимо, не все".

В общем, сидим мы все трое в потрясывающемся кунге, думаем свои думы.

И вдруг кунг завертелся, и нас начало швырять от стенки к стенке.

Почему-то я всё воспринимал как-то отстранённо и будто бы в замедленной съёмке.

Помню, меня очень огорчило то, что лоток с яйцами, выданный нам в виде сухпайка, шмякнулся об одну из стен, оставив нас без вожделенной яичницы.

«Так хотелось жареных яиц вместо варёных», подумал я и на миг потерял сознание, основательнее прежнего шмякнувшись обо что-то внутри боевой машины.

Происходящее живо напомнило один аттракцион, который я в детстве посетил в парке города Днепропетровска. В балагане происходило следующее. Зайдя в будку, все рассаживались на высокой лавке, так, чтобы ноги не касались пола. А потом начали вращаться стены, потолок и пол, прикреплённые к барабану, внутри которого помещались развлекающиеся человеко-единицы. Создавалось столь сильное впечатление того, что вращаются не бутафорские стены комнаты, а мы сами, что людей со слабым вестибулярным аппаратом могло вполне даже и подташнивать.

У меня вестибулярный аппарат как был не ахти, так таковым и остался.

Но, если посещение аттракциона в парке города Днепропетровска окончилось тогда лёгким головокружением, то теперь всё было серьёзнее.

- Мирон, смотри, Тихон не дышит!

Однако, наконец, я задышал.

- И лицо у него позеленело!

Насчёт этого – не в курсе. Вполне возможно, что позеленело.

***

В конце концов, по настоятельному требованию начальника медчасти полка, я очутился в Североморске в госпитале.

В госпиталь примчался наш замполит, убеждая меня написать объяснительную про то, что травма черепно-мозговая получена, якобы, в результате моей собственной неосторожности. Дескать, загремел с трапа.

А вот начальник медчасти, напротив, перед этим предупредил меня, чтобы я ни в коем случае не соглашался скрывать факт ДТП. Потому что аварию всё равно зафиксировала служба ВАИ, а если у меня будет инвалидность, то очень важно, чтобы она оформлялась как следствие аварии, а не моей собственной неосторожности.

Замполит не вызывал во мне никаких отрицательных эмоций, я не относился к нему с предубеждением – ни как к коммунистическому политруку, ни как к дармоеду-«поллитруку». Офицер себе и офицер. Выполняет в штабе полка свои функции, не орёт на личный состав, наоборот, вежливый человек.

Зато к начальнику медчасти я относился с симпатией. Было в нём что-то от белогвардейских офицеров-интеллигентов. Ну, таких, какими их показывали в кино. А время-то было перестроечное, всё, напоминавшее «Россию, которую мы потеряли», вызывало симпатию просто автоматически.

Куда уж тягаться с ним нашему политруку-замполиту. Человеку, конечно, незлому, культурному, но… Совсем не похожему на Турбиных.

В госпитале я познакомился с бывшим кадетом, азербайджанцем Шахином Аскеровым, отчисленным с последнего курса Военно-Медицинской Академии.

Заметив, что я читаю брошюру братьев Стругацких, он решил, что со мной можно поговорить. Дело в том, что внешностью своей я, мягко говоря, не вышел. Это мне напоминали в течение всей моей последующей жизни неоднократно самые разнообразные собеседники. Так, однажды я обыграл в шахматы известного винницкого богемного скульптора, и он честно признался, что никогда бы не подумал, что человек с такой простецкой «мордой лица» может содержать в себе умственные дарования.

Ну, не вышел – так не вышел.

Не всем же быть похожими на артистов, изображающих белогвардейских офицеров-интеллигентов.

Аскеров оказался прекрасным собеседником. Был он, по всей вероятности, из семьи высокопоставленных людей, рассуждал о персидской и американской культуре.

На всю жизнь запомнил его рассуждения о языке – как инструменте отношения к миру, насыщенные иллюстрациями сравнения лексики различных языков.

- Вот смотри, брат, - рассказывал Шахин, - если провести линию с северо-запада на юго-восток, то что мы увидим? А мы увидим, что чем дальше на юго-восток, тем беднее лексика, описывающая механизмы и приспособления, но тем богаче выбор слов, описывающих самые тонкие нюансы чувств. Это касается выражений, обозначающих грани как наслаждений, так и страданий. Европейцы могут замечательно и дотошно описать механизм часов или телевизоров. Но они просто примитивны, когда приходится описывать происходящее внутри человеческого тела, и, тем более, нашего сердца.

Потом Шахин – как медик – начал мне объяснять все преимущества обрезания, но тут я аккуратно дал ему понять, что, несмотря на очевидную пользу от этой процедуры, я, всё-таки, христианин. И у меня даже есть нательный крестик, который теперь уже не запрещает даже наш замполит.

А вот лечащий врач Мурманского госпиталя, в отличие от нашего полкового замполита, оказался в этом отношении значительно менее терпимым. Тоном, не предполагавшим возражения, он потребовал меня снять «амулет».

Я отказался.

Тогда он пригрозил, что выпишет меня как симулянта.

Что тут поделаешь. Не хотелось покидать госпиталь. Кормили тут неплохо.

Нет. Не так.

В госпитале кормили очень вкусно.

В госпитале можно было спокойно лежать и читать научно-фантастические произведения. Тут, в госпитале мне посчастливилось пообщаться с Аскеровым, настоящим рафинированным интеллигентом, познакомившим меня с культурой Востока. Жалко от всего этого отказываться. Но, что поделать.

Не то, чтоб я был таким уж ревностным христианином.

Скорее, конечно, нет, чем да.

Но поведение доктора мне не понравилось, и я упёрся.

Через несколько месяцев я крестик этот потерял, заигравшись в волейбол. Однако, тогда я его не снял.

Его присутствие на моей груди, кстати, не осталось незамеченным для наших армян. Поначалу я не знал, что позже это сыграет немаловажную роль.

- Можете выписывать. Наш майор-медик не считает меня симулянтом.

Выписали меня, конечно, не как «симулянта», а как «стукнутого».

Теперь я освобождался от стрельб и от несения караула с оружием.

***

Новый медик, приставленный к нам вместо уволенного, при всяком удобном и неудобном случае не отказывал себе в сомнительном удовольствии публично подчёркивать нашу с Чороглу «стукнутость». «Стукнутость» и проистекающую из этого неполноценность.

А поскольку при всей этой зафиксированной «стукнутости» мы наклонностей к умопомешательству не демонстрировали, то однажды студёным июньским днём нас вместе со всеми бойцами полка погнали на полигон.

Выстроили на ветру и начали тягомотно инструктировать.

- Эй, сундуки, - раздался из задних шеренг голос одного из наиболее отчаянных «годков», - хорош народ морозить. Не май месяц!

Погнали весь полк, кроме, разумеется, вахтенных и подвахтенных.

Постреляли. Почти все – «в молоко».

Решили мы с Чороглу пойти посмеяться. Заходим в палатку, в которой сидел новый майор-медик. Да, новый медик на белогвардейского офицера-интеллигента похож не был. Скорее, наоборот.

Подходим вплотную к столику, за которым он сидит.

- Товарищ майор, разрешите обратиться!

- Обращайтесь.

- Почему нас привезли на стрельбище? Ведь нас же освободили от вахт с оружием? Мы же «стукнутые». Мы же не отвечаем за свои поступки. Ведь так же?

Майор молчал и хлопал бледно-жёлтыми ресницами.

- А раз так, то нам же всё равно ничего не будет – что бы мы не сделали?

Чороглуев хихикнул. Он не понимал, чего я задумал, но остро чувствовал панику в сердце майора-медика.

- А раз нам ничего не будет, тогда: руки вверх!

И передёрнул затвор.

К майора побелели даже ресницы.

Выждав немного, я опустил калаш стволом в землю, клацнул и закончил процедуру:

- Ладно, я сегодня добрый. Пошли, Чороглуев.

Позже наши бойцы рассказывали, что майор, придя в себя, матом-перематом клялся, что в другой ситуации пристрелил бы меня из табельного оружия, и ему за это, мат-перемат, всё равно ничего бы не было.

Наиболее циничные «годки» отнеслись к этому с неприкрытым скепсисом:

- Вот же, сундучара, гонит. Какое табельное оружие? Их даже в патруль выпускают безоружных. В кобуре носят чекушку водки и солёный огурец на закусь.

***

Дело в том, что все знали про безобразное ЧП, которое случилось ещё зимой. На патруль напали какие-то тёмные личности и отобрали у офицера пистолет. Нападавшие были осведомлены о том, что старший патруля не имел права использовать табельное оружие даже для самозащиты, поскольку применять его приходилось бы в городской черте. А в городской черте стрелять было запрещено. Такие были «перестроечные» предписания. Одно абсурднее и разрушительнее другого.

Что и говорить, и Армия, и Флот были объектами всеобщего глумления. Причём, в самом невзыскательном исполнении.

Немудрено, что к 1990-му году поток «кадетов», то есть отчислявшихся из военных училищ курсантов, достиг осязаемых размеров.

У офицеров и мичманов оставалось всё меньше и меньше ресурса для поддержания неуклонно падающей дисциплины Армии и Флота умиравшей Державы.

Оставался проверенный метод – использования тех рычагов воздействия, которые даёт т.н. «неуставщина».

В нашем полку – по самому роду службы - офицеры были в основном выпускниками Бакинского военного училища. Кавказцы среди личного состава чувствовали на себе некоторое привилегированное положение, причём это привилегированное – со стороны офицеров части – отношение распространялось не только на армян, азербайджанцев и разноплемённых сынов северного Кавказа, но даже и на славян, которых угораздило родиться и дорасти до призыва в кавказской части нашей необъятной казармы. (Грузин не считаю, было их у нас только два человека на всю в/ч).

Кавказцы «держали» полк.

Именно на них опирались офицеры, не имевшие особых рычагов воздействия на малоуправляюмую массу сухопутных моряков. Это нас, «кадетов», можно было припугнуть. Шантаж заключался в постоянном напоминании о том, что время учёбы в военном училище может быть зачтено в срок службы, а может и не зачтено. Мало того, что мы, поступившие в училища в июле, уже считались призванными по осеннему приказу, т.е. в любом случае приходилось переслуживать без малого полгода, так теперь ещё и это… «Будете, дескать, служить Отечеству в хим-дыме от звонка до звонка!»

А вот обычных бойцов шантажировать было особо нечем. Вот и устраивалось при посредстве «кавказа» давление на строптивых. Впрочем, беспредела не было, поскольку негласные законы существования привилегий по сроку службы никто не отменял.

Другое дело – дополнительное давление на нас, на «кадетов». На тех, кто был лишён этих привилегий. И, поскольку старослужащие не считали нас своей ровней, то «кавказ» вполне мог организовать такое отношение к человеку, когда самый последний карась использовался бы в череде непрерывных провокаций, провокаций достаточно непритязательных – вроде того, как босота натравливает на какого-нибудь гражданина борзого малолетку, а потом «заступается».

В общем, испортить жизнь человеку, вынужденному проводить всё время в казарме, можно самыми разнообразными и весьма нехитрыми способами.

***

Мичман-литовец это знал. Но кое-чего он, всё-таки недопонял тогда.

Помню, чинил ему утюг. Биб*с подошёл ко мне и с глубокомысленным видом изрёк:

- Да, Тихонов, это тебе не «Мацасуби».

Под «Мацасуби» он, как потом выяснилось, подразумевал «Мицубиси». Так что был бы он пограмотнее, читал бы кроме листовок «Саюдиса» ещё и классиков, знал бы, что «Восток – дело тонкое», там тебе не «Мацасуби».

Классиков Биб*с не читал, за оперативной информацией из Закавказья не следил, а потому его расчёт на то, что «кавказ» объединёнными усилиями поможет ему «поставить оборзевшего кадета-художника на место» потерпел фиаско.

Если бы мичман-литовец читал классиков или, хотя бы то следил за оперативной информацией из Закавказья, то он, возможно, уже смог бы смекнуть, что былого «кавказского единства» в части уже нет и не будет.

Он – как и многие другие офицеры и мичманы – пропустил момент, когда наш баталер (т.е. каптёрщик) Казарьян, получив посылку, собрал после отбоя у себя в шхере армян и долго и негромко что-то с ними там обсуждал.

На утренней зарядке армяне уже были с нательными крестиками.

Я тогда испытал странное чувство.

Показалось, что эти люди мне ближе «земляков». Впрочем, о каком землячестве может идти речь у пусть и настроенных несоветски и даже антисоветски, но, надёжно денационализированных молодых советских граждан…

С этим всё понятно.

Это у прибалтов, кавказцев, азиатов и западноукраинцев было чувство диаспоры, у нас такого не наблюдалось.

И вот эти люди с нательными крестами были мне много ближе и товарищей по участи – бывших курсантов военно-морских училищ, дослуживавших тут в качестве матросов. Нет, кадеты друг друга не поддерживали. Каждый выживал как мог.

А разве я и сам не выживал в одиночку?

Нашёл себе нишу. Позволяющую дистанцироваться от казарменного социума – и тихо себе радуюсь, читая эзотерические книжки да журналы про Науку и Религию.

Ниша моя – нанесение наколок на плечи бойцов, имеющих право на нанесение этих знаков отличия. Изготовив из электробритвы станок, сделал я что-то вроде каталога, где на кальке имелось несколько десятков рисунков типовых декоративных элементов; а затем эти типовые элементы переносились на кожу желавших приобщиться к этому виду самоукрашательства.

Других мастеров обезображивания кожи в нашем полку не было, и мне довелось довольно быстро освоить дело и – как уже указывалось выше – таким образом завоевать себе право на асоциальную жизнь. На жизнь вне казармы.

***

С ребятами из клуба отношения тоже нельзя назвать близкими.

Ну и что толку от того, что я с полковым ансамблем сошлись во вкусах? Что я – так же, как и они – любил «Алису», «Аквариум» и Deep Purple с Pink Floyd-ом?

Однажды они позвали меня в свою шхеру и пустили запись песни Кинчева с альбома «Блок ада». Ну, песня, в которой ещё горн трубит. Песня эта мне очень нравилась, я, естественно, знал наизусть каждый такт оригинальной аранжировки.

Ребята, между тем, заявили, что это они так «сняли» чётко.

Я тогда был весьма далёк от всей кухни со звукозаписью, пультами, шнурами, аппаратами и т.д., поэтому и не возникло у меня сомнений – ну, «сняли» так чётко, так и молодцы, дескать.

А музыканты наши полковые уже потешаются. Типа, обманули доверчивого дурачка, который только и умеет, что рассуждать о группах, а сам – ни фига не соображает во всей теме с записью. Типа, раз не смыслит ничего в записи, то и всё это меломанство – просто баловство.

Удивил меня такой подход, но что тут скажешь.

Только то, что общность эстетических каких-то там вещей – дело совсем не базовое.

Десятое дело.

Ну, может быть, и не совсем десятое, но уж точно: не жизнеопределяющее.

И вот, увидев армян с крестиками, я понял, что вот с ними меня что-то роднит, хотя мы не «зёмы», и музыка, которую они любят… Для меня, конечно... М-да, не совсем.

Тогда я ещё не понимал, что роднит нас не что-то, а Кто-то.

Что бы там не писали знатоки различий между монофизитством и миафизитством.

***

Итак, Биб*с построил роту, точнее, остаток её и все ждали меня. Типа нагнетал литовский мичман пролетарскую ненависть по отношению ко мне. Точнее, не пролетарскую, конечно, а так сказать «кавказскую».

Полагал, что вот сейчас народ понервничает, а потом накопившееся раздражения вывернет на меня.

- Тихонов, где мы ходим? Подразделение на построении, а где Вы, господин оформитель?

«Вот же», подумал я, «вроде, тупица-тупицей, а про такие фильмы в курсе. Впрочем, он мог и без заднего смысла».

- Рота! Выходи строиться!

Рота выползла из казармы и уставилась двумя шеренгами глаз на «сундука»: «Ну, чего тебе?»

- А сейчас наш художник-оформитель будет художественно оформлять уличный гальюн системы «сортир». А мы будем наблюдать это процесс.

«М-да», - подумалось мне тогда, - «видимо наши «сундуки» послали Биб*са куда подальше, и он решил оттопыриться на мне. Да ничё у тебя не выйдет».

Я не знал: почему не выйдет, но был в этом уверен. И оставался совершенно спокоен.

Мичман сообразил, что всю роту он не сможет держать в повиновении выстроенной, поэтому отпустил первый и второй взводы, оставив стоять построенным только наш, третий.

Во взводе стояли уже знакомые читателю молдаване, уроженец Ферганы Мамадияров, мой одессит Кодаш, Чороглуев, несколько наших русаков-карасей и четверо армян. Помимо уже знакомого нам Алёши Воскеняна и ещё одного бакинца, тоже совершенно русскокультурного, в строю топтались двое собственно армянских армян – наш баталер Казарьян (тот самый, который раздал крестики своим соплеменникам после получения очередной посылки), а также Варданьян, уже «гражданский». («Гражданскими» на Флоте называли «дембелей»). Варданьян должен был покидать полк буквально на днях, стоял июнь месяц, дольше его, призванного по весеннему призыву, мариновать уже никто не имел права.

Биб*с решил, что «кавказ» непременно наедет на меня и сломает.

Никакой практической пользы от этого обламывания лично ему, мичману Витаускасу, не было. Но, видимо, так его достали наши ушлые полковые «сундуки», дерибанившие имущество, а с ним не делившиеся никогда и ничем, что решил он как-то отвязаться на мне. Давно ведь известно, что самым действенным способом умаления своей муки душевной является попытка испортить жизнь ещё кому-нибудь. И помочь ему, литовцу, по идее, должны были «кавказцы».

Сейчас, по идее, «кавказ» должен был провозгласить приговор в мой адрес, и это, согласно сложившемуся сценарию, должно было переломить ситуацию мне на беду.

Да вот только не догонял этот недосаюдисовец, что ситуация сильно изменилась. И нет больше пресловутого «кавказского братства», а есть разлом, надолго, если не навсегда разделивший армян и азербайджанцев. И армяне – как это всегда бывает в ситуации цивилизационных вызовов – не просто не станут наживать себе новых врагов, но и поддержат именно тех, кого считают «своим».

«Своим» для них тогда был я. Не потому, что Русский, а потому, что Христианин. И потому, что крест свой не снимал. Хотя крестик этот, как уже упоминалось, к описываемому времени, увы, давно был потерян.

Ну, дальше уже ничего не происходило. Биб*с топтался и нервничал.

Старослужащие – вначале Чороглуев, а затем и Варданьян – демонстративно покинули построение и отправились в казарму. Молдаване осторожно – так, чтобы не заметил одессит Кодаш, - пытались испепелять меня своими цыганскими очами. А остальные просто стояли.

Как выяснилось позже, Витаускас услыхал, что в разговоре с Кодашем я обзывал его Биб*сом, и это великое открытие так взволновало носителя обидного прозвища, что он и ночь не спал, и под утро вертелся, выдумывая как бы употребить мне во вред имевшийся у него в распоряжении «админресурс».

Но, не срослось.

Биб*с плюнул, выругался по-литовски и распустил остатки взвода восвояси.

***

Никакого озлобления или даже раздражения по отношению к мичману у меня не было тогда, да и не могло быть. Человек был чем-то сильно раздражён, реальных возможностей как-то исправить своё повреждённое состояние у него не было – вот он и лютовал так бессмысленно и нелепо.

Всё это понятно, всё это – мелочи жизни.

Несравненно важнее другое.

Я тогда впервые в жизни понял – что такое солидарность единоверцев.

Армяне преподали мне важный урок. Который я, конечно, не забуду никогда.

И буду рассказывать своим детям, близким и знакомым.

А чтобы не забыть деталей, решил всё записать.

П.Тихомиров, Новозыбков, май 2021