Торосы

Неожиданно для самого себя Илья полюбил уходить из офиса последним.

То есть суть, конечно, заключалась не в том, чтобы просто-напросто уйти последним – все проверить, все закрыть, щелкнуть замками и отзвониться в охрану – а в том, чтобы остаться на какое-то время в пустом офисе, не спеша заварить чай и посидеть с книгой.

Илья знал, что эта любовь пройдет – как проходит у всех недавних выпускников по мере накопления стажа – и пока она еще не прошла, радовался ей и старался выжать из нее все, что мог. Обстоятельства позволяли – жене до выпуска оставался еще один курс, училась она во вторую смену и несколько раз в неделю заканчивала на полтора-два часа позже, чем Илья. Поначалу он уходил со всеми, метался между офисом, домом и университетом, из которого жену нужно было забирать, успевал даже перекусить, но однажды махнул рукой и стал оставаться в офисе – читать – а выезжать к окончанию занятий.

Так было и в этот раз – только ехать собирались не домой, а по магазинам: выбирать ему, Илье, костюм на свадьбу друзей.

Тот, в котором он женился и который за год выныривал из шкафа всего однажды, как-то вдруг оказался мал.

Вечер выдался ясный, в широкие окна лился золотой осенний, постепенно густеющий, свет – и можно было не зажигать лампы. Илья навел порядок на столе, выключил компьютер, выпил чаю и теперь сидел в своем кресле, чуть откинувшись, вытянув ноги под стол, повернувшись так, чтобы свет из окон падал на страницы, и читал.

Читал он книгу, купленную по чьей-то рекомендации еще весной, но почти до самого сентября простоявшую в шкафу между «Капитанской дочкой» и «Дивным новым миром». Книга называлась «Неугасимая лампада», написал ее не известный Илье Борис Ширяев, и рассказывалось в ней о Соловках – когда из монастыря они превратились в лагерь особого назначения. Книга была не то чтобы объемная, но и не маленькая, напечатанная на тонкой серой – шершавой на ощупь – бумаге. На обложке в темный кружок был вписан черно-белый, резкими штрихами, пейзаж: пустая лодка на каменистом берегу, а за ней – рябь волн и монастырские купола без крестов.

В офисе стояла тишина – только в том углу, который занимал системный администратор, гудел не выключенный компьютер – один из нескольких – да за дверью кто-нибудь нет-нет а проходил по коридору, позвякивая ключами. Если бы Илья прислушался, он услышал бы шум моторов, влетающий в приоткрытое кухонное окно – от дороги. Если бы прислушался еще сильнее – едва различимую музыку, доносящуюся из-за двери директорского кабинета – директор не мог работать без музыки, компьютер выключать не любил, потому что мог заявиться и вечером, и даже ночью – сверить какие-нибудь таблицы, рассчитать затраты на новый проект – и часто уходил, оставляя музыку мурлыкать сутками напролет.

Но Илья не прислушивался.

«Когда первое дыхание весны рушит ледяные покровы, Белое море страшно. Оторвавшись от матерового льда, торосы в пьяном веселье несутся к северу, сталкиваются и разбиваются с потрясающим грохотом, лезут друг на друга, громоздятся в горы и снова рассыпаются».

Илья дотянулся до карандаша и, не глядя, написал на полях верхнего в стопке договора:

«торосы».

У директора зазвонил телефон – и звонил долго, надрывался, изводился, а когда, наконец, замолчал, стало как будто еще тише, чем прежде.

По офису плыли прямоугольники золотого света, по столам – по блестящим бокам чашек, по степлерам, по кончикам выглядывающих из карандашниц карандашей, по уголкам мониторов, по горстям скрепок и кнопок – по всему мало-мальски способному блестеть рассыпались искорками золотые блики. Все сияло. За окнами – над вздрагивающими макушками каштанов – светилось мягкое предвечернее небо, по нему рассыпались невесомые, полупрозрачные, точно позолотой осыпанные, облака.

Конец августа был ненастный, почти две недели лило без остановки – дожди то выдыхались, уходили в колючую морось, то обрушиваясь ливнями – небо было крепко затянуто тучами, газоны чавкали, город стоял угрюмый, темно-серый, и свет в офисе включали уже с обеда – выворачивая жалюзи до упора. Теперь они – жалюзи – были собраны в тонкие гармошечки и для верности втиснуты за шкафы с обеих сторон.

Илья, перебирая ногами, подъехал на кресле к столу, выпрямился, положил книгу на столешницу, сам навис над ней, подперев голову рукой и запустив пальцы в густые непослушные волосы.

Перед тем, как взяться за «Неугасимую лампаду», он читал какой-то роман – и читал весело, как бы между делом: читая, мог ходить по пустому офису, щелкать чайником, прислушиваться к тому, как барабанит по подоконнику дождь. Роман читался легко, страницы шелестели с готовностью, мелькали перед глазами, закладка бежала от корешка к корешку так, словно боялась опоздать.

Теперь перед Ильей скрипели, крошась, льды Белого моря – торосы – гремели в уключинах весла, звенели цепи. Страницы переворачивались тяжело, тонкие уголки мялись под пальцами – Илья читал внимательно, и по мере чтения его охватывало странное, смутное чувство, которое он не мог себе объяснить. Он напрягал память, вспоминал все, что слышал и знал о Соловках – и выходило, что знал и помнил он крайне мало, все какими-то обрывками, краями, почти, можно сказать, ничего. А тут вдруг из серых страниц смотрели на него люди с темными, обветренными лицами – он и не родился еще, и родители его не родились, а лица эти уже были обветрены и темны. Кричали чайки, скрипели каменистые тропы, и по этим тропам вереницами тянулись изможденные фигуры – и не было вереницам конца.

Загудел, вибрируя, телефон, пополз к краю стола. Илья прижал разворот книги локтем, дотянулся, снял трубку.

Звонил начальник.

– Илья свет Сергеич, говорить можешь?

– Могу.

– Это хорошо, что можешь… Мне тут шеф звонит, а записей под рукой нет… Может, у тебя будет?

Илья наклонился, выудил из портфеля тетрадь, положил на книгу, раскрыл на середине.

– Найди мне, дорогой друг, на какие деньги мы с «Прогрессом» договаривались. Когда в торговый центр заходили.

Илья задумался, загнул один палец, другой.

– Виктор Викторович, – сказал он. – Я же тогда еще не работал, у меня этих цифр нет. Последние дать могу, а эти – извините.

Начальник цыкнул досадливо.

– Умеешь обрадовать… – протянул он. – Ладно, придется…

В этот момент в кабинете директора вновь зазвонили – начальник, собравшийся, по-видимому, вешать трубку, спохватился.

– Ты что, трудяга, в конторе?

– Да.

– Так что ты меня с толку сбиваешь? Иди в архив и посмотри. В поставщиках должно быть. Десятый или одиннадцатый год. Только не договор смотри, а протокол. И тут же звони.

Илья встал, подхватил со стола тетрадь – зачем-то вместе с книгой – прошел по офису до архива, дернул дверь, шагнул за порог и оказался в узкой, вытянутой комнате, вдоль стен которой вставали от пола до потолка крепкие деревянные стеллажи, полные картонных папок.

В архиве густо пахло резиной – у дальней стены, свободной от стеллажей, директор хранил завернутые в целлофан, взгроможденные друг на друга, зимние шины – свои и жены.

Зимой их сменяли летние – и резиной в архиве пахло круглый год.

Илья обнаружил в руках книгу, удивился, пристроил вместе с тетрадью на ближайшую полку – и долго вертел головой в поисках поставщиков за десятый и одиннадцатый.

Заветные папки обнаружилась под самым потолком, на верхней полке – и чтобы добраться до них, Илье пришлось выходить, искать по офису стул – не кресло с колесиками, а стул – а найдя, нести его в архив, цепляясь ножками за углы стеллажей.

Кроме резины в архиве пахло – как и положено – бумагой, пылью и деревом Стеллажи были добротные, крепко сбитые, и торцы их ерошились скабками. Илья влез на стул, встал на носки, уперся локтем в шершавый край боковой полки и кончиками пальцев сковырнул вниз – одну за другой – папки. Сел, долго перебирал твердые, сшитые между собой листы, наконец нашел нужный договор, перелистал до протокола и ногтем поехал по мелко отпечатанным строкам сверху вниз. Потом достал телефон, позвонил начальнику – дозвониться удалось со второго раза – и назвал цифру.

– Ну вот видишь, – подытожил начальник довольно. – А ты заладил...

Илья стал вспоминать, было ли такое, чтобы он заладил, но начальник вдруг спросил серьезно:

– А ты чего там сидишь-то?

Илья замялся.

– Да тут это… Закончить надо было…

Начальник вздохнул.

– Не успеваешь, значит. Не есть хорошо.

Илья запротестовал, стал что-то объяснять, но начальник прервал.

– Не паникуй.

И повесил трубку.

Илья залез на стул, подтянулся и вернул папки на место – со стеллажа на него посыпалась пыль. Он фыркнул, зажмурился. Потом слез, отряхнулся, посмотрел на часы и сел – стащив с полки книгу.

И снова встали перед ним серые, сложенные из грубых камней, стены, зашумел в кронах исполинских, царапающих облака, сосен ветер, ударилась в каменистый берег белая шипящая волна, схлынула пеной. Потянулись по узкой тропе фигуры.

Илью снова окутало странное, сложное чувство, он прислонился виском к колючему краю полки и сидел так, поджав ноги и скрестив их под стулом. В архиве стояла абсолютная, непроницаемая тишина, шорох страниц, нарушающий ее, казался неестественно громким. Илья читал, читал, не меняя позы, стиснутый пыльными стеллажами, потом прихватил страницы закладкой, закрыл книгу и какое-то время рассматривал кружок с лодкой на обложке.

Потом посмотрел на часы и поднялся.

Надо было собираться

Илья вышел из архива в светящийся офис, залитый вязким, перетекающим из золотого в бронзовое, сиянием. Гудел компьютер сисадмина, шумела в кухонном окне улица, из-за директорской двери лопотала тихонько гитара. Илья подошел к своему столу, спрятал книгу в портфель, опустил туда же тетрадь, перекинул портфель через плечо и двинулся по офису.

Зашел в кухню, захлопнул шумное, пахнущее листвой, окно, затянул до упора капающий в раковину кран. Вышел, проверил, хорошо ли закрыт конференц-зал. Обошел офис. Под окнами медленно покачивались каштановые кроны, за ними мелькали по дороге автомобили, за дорогой вытягивался в обе стороны длинный ряд мебельных магазинов, выгибала волнистую крышу автобусная остановка. За магазинами вставали треугольниками крыши частных домов, прятались в кроны, и уходили вдаль пестрым серо-зеленым одеялом, а вдалеке обрывались и уступали место белым столбикам новостроек. Все светилось оранжево-золотым, то ли бронзовым, то ли янтарным, небо к западу из бледно-синего становилось каким-то песочным, загоралось, и видно было, как в конце улицы, над самыми крышами, пылает в языках раскаленных облаков солнечный диск. Илья – сам окутанный светом, чуть прищурив глаза, ощущая на щеках, лбу и шее мягкое, приятное тепло, глядя на офис сквозь вихри радужных бликов – от ресниц – дошел до директорского кабинета, толкнул дверь и заглянул внутрь. Окна были закрыты, по кабинету – такому же светлому и просторному – со стола, от заваленных бумагами колонок, плыло бренчание гитары, звучал немножко проседающий, выгибающийся вслед за музыкой голос.

Последней Илья проверил дверь архива, закрыл ее поплотнее, зашел за стойку секретаря и поставил офис на охрану. Подбежал к входной двери, щелкнул замком, выпрыгнул в коридор и зазвенел ключами.

Когда дверь была закрыта, и над ней заморгал, просыпаясь, огонек сигнализации, Илья развернулся и зашагал по широкому, ярко освещенному белыми лампами – лампы тихонько гудели под потолком – коридору. Огоньки горели почти над каждой дверью, и только одна была чуть приоткрыта, и из-за нее долетал обрывками оживленный разговор. Илья вышел на лестницу – в узкое окошко били наискосок тугие оранжевые лучи, упирались в противоположную стену, и казалось, что о них можно споткнуться – спустился, пересек тесный, заставленный коробками, пахнущий почему-то машинным маслом, тамбур, толкнул тяжелую дверь и оказался на крыльце.

За деревьями шумела дорога, ближе к светофору сигналили в несколько голосов, где-то за спиной, за зданием, звенела и громыхала стройка, и в одно из окон было хорошо слышно разговор, который в коридоре доносился обрывками. Все было янтарно-оранжевое и светилось: светился асфальт опустевшей парковки, светилась кирпичная стена, светились – мерцая из оранжевого в зеленый – каштановые кроны, светилось крыльцо, светился сам Илья, покачнувшийся от нахлынувших на него запахов и звуков. Сверкали окна офисов, перила на крыльце, спускающаяся с крыши водосточная труба, даже паутинка, растянутая между козырьком крыльца и стеной – и она, вздрагивая, сверкала, будто была сплетена из лески. Перед каштанами стояли рядком четыре тонкие рябинки, листва их уже начинала желтеть – и оттого в оранжевом свете казалась прозрачной, точно стеклянной – и в ней краснели тяжелые плотные гроздья.

Между щербатыми стволами каштанов вытягивались, ложились на траву широкие полосы света, в них искрами вилась мошкара.

Было тепло, пахло листвой и чем-то неуловимо осенним, мягким и тихим, из детства.

Дверь за спиной Ильи скрипнула, поехала в сторону, и на крыльцо вышел Вячеслав – менеджер в магазине, занимающем все левое крыло первого этажа.

– О, Ильюха.

Обменялись рукопожатиями. Вячеслав закинул руки за спину, потянулся, повел плечами. Потом выдохнул довольно.

– Красота-а.

– Угу.

– У меня племяш – художник. Вот такое рисует, – он обвел тонкой жилистой рукой каштаны, окна, высокое, теплое небо. – На выставку взяли.

Илья уважительно закивал.

– Осень любит – страсть, – продолжал Вячеслав. – Самое, говорит, то для художника.

Вячеслав стоял, прислонившись к перилам, склонив голову набок, и смотрел перед собой, прищурив глаза. И его лицо – широкое, сухое, с блестящими крупными скулами и плоским лбом, тоже светилось и казалось бронзовым. Прищуренные глаза то и дело озарялись оранжевыми огоньками. Илья слушал его, смотрел на покачивающиеся рябиновые гроздья, на пушистые персиковые облака, скользящие по прозрачной синеве, поправлял сползающий с плеча портфель – кипа документов плюс книга – и мысль о том, что прямо сейчас где-то встают на дыбы и с грохотом раскалываются ледяные глыбы – торосы – что в густых сине-зеленых кронах сосен свистит ветер, что над морем кружат, раскидывая угловатые крылья, распахивая клювы и взвизгивая, чайки, что ледяное море одну за другой гонит волны на хрустящий от камней берег, и что все это – море, камни, сосны, а главное, стены – все это помнит всех, каждого – мысль об этом казалась Илье невероятной, фантастической и не вмещалась в него.

– Мастерская-то у племяша в гараже, – говорил бронзовый Вячеслав, щурясь и размахивая руками. – Не мастерская, а музей!

Перед крыльцом протянулась по воздуху паутинка, сверкнула царапиной, исчезла.

Илья поправил лямку портфеля, покосился на часы и кашлянул.

– Вячеслав, – прервал он рассказ о мастерской-музее. – Дико извиняюсь, но надо ехать.

Вячеслав оборвался на полуслове, замолчал – и Илья даже испугался: не обиделся ли? – но потом протянул руку для прощания и пообещал:

– Я тебя как-нибудь к нему свожу, сам увидишь.

– Обязательно.

Илья пожал бронзовую руку – сухую и твердую – и заспешил к машине.

А уже через какой-нибудь час он шаркал из одной примерочной в другую, оглядывался через плечо на зеркало – как смотрится со спины? – прикидывал, можно ли избежать бабочки и обойтись обычным галстуком, мечтал об ужине, перебирал в уме фильмы, которые можно посмотреть, если удастся побыстрее разобраться с костюмом, и думал о том, что и завтра сможет остаться в офисе и почитать – и завтра, наверное, опять будет солнечно и тепло, и Вячеслав выйдет на крыльцо и расскажет про племяша-художника или про кого-то еще из своей огромной, раскиданной, если верить рассказам, по всей России семьи. При воспоминании о книге Илья чувствовал где-то глубоко укол уже знакомого странного, сложного чувства. По дороге домой и потом, за ужином, ему хотелось рассказать об этом чувстве жене, поделиться, выразить – но как можно было бы его описать – так описать, чтобы стало понятно – Илья не знал.

Не знал Илья и того, что, отзваниваясь из архива, дал начальнику неверные цифры – к договору был приложен еще один протокол, корректирующий условия предыдущего.

А еще не знал Илья того, что старший брат его прадеда – прадеда Илья видел лишь дважды, уже глубоким стариком – Иван Аполлонович Голубев, выходец из Смоленской губернии, переводчик по образованию, в тридцать втором, в возрасте сорока лет был арестован по обвинению в контрреволюционной агитации и три года провел в Соловецком лагере особого назначения – и своими глазами видел все то, о чем читал сейчас Илья: и туманную гладь моря, и встающую к облакам гряду соснового леса, и мечущихся над каменными стенами чаек. Видел он и страшную Секирную гору, и «Аввакумову щель», месяц прожил в Савватиевском скиту, почти полгода на Муксольме – а на исходе третьей зимы умер в лагерном лазарете. Не знал Илья и того, что и внешне, и по характеру был похож на Ивана Апполоновича – и если бы ему вдруг довелось увидеть фотографию последнего в молодости, сделанную перед выпуском из Тенишевского училища, то он, Илья, был бы поражен и решил бы, что это, вероятно, чья-то шутка, что кто-то из друзей взял его фото и умело состарил в редакторе.

Но увидеть эту фотографию Илья, конечно, не мог – в двадцать девятом она, вложенная в книгу, сгорела вместе с тем, что осталось от библиотеки Ивана Апполоновича, во время пожара.