1943. Ковчег

1 часть

2 часть

3 часть

23 апреля 1943 года. Пятница.

От Советского ИНФОРБЮРО:

В течение 23 апреля на фронтах существенных изменений не произошло.

На Кубани противник предпринял несколько атак, но, потеряв убитыми и ранеными до 500 солдат и офицеров, был вынужден отойти на исходные позиции. Танкисты под командованием капитана Сушкина за несколько дней сожгли и подбили 17 немецких танков. По-прежнему активно действовала наша авиация и авиация противника. В воздушных боях нашими летчиками сбито 36 немецких самолетов.

***

Бах-бах-бах! Бах-бах-бах! Бах-бах!

На земле ещё ничего нельзя разглядеть, а в серо-голубом уже небе ярко-розово вспыхивали круглые облачка зенитных разрывов. Бах-бах-бах! Один за одним, из пролетавших на приличной высоте – километров пять – тридцати наших «илюшей», четыре выпали из строя и, дымя и кувыркаясь, спикировали куда-то за перевал. Бах-бах!..

Да раз так всё так!

Вот же местечко для ночёвки: в каком-то полукилометре, на вершине, на которую планировалось, если что, отступать, расположилась полноценная зенитная батарея – опоясанная двойными траншеями с вынесенной колючкой, охраняемая дзотами. Девять восьмидесятивосьми-миллиметровых «флаков» со всей инфраструктурой и под прикрытием роты румынских горных стрелков! Это же сюда вчерашние маршировали. Так и подумали: раз без кухни и обоза, значит, на смену.

Срочно сползли в левую щель, растворились в даже не колыхнувшейся плотной листве.

Ну, и кто объяснит: зачем здесь такие мощные зенитки? Что они здесь обороняют? Железная дорога далеко, море ещё дальше. Так же, как и Крымская с застопорившимся фронтом. И что же тогда здесь?

Вот опять они, эти командирские мгновения: пятый день в глубоком тылу, потери четыре из десяти, а к главному заданию – взять языка из штабников Пятого армейского корпуса генерала Ветцеля, штурмующего Новороссийский оборонительный район, предпочтительно обер-офицеров 73-й или 50-й пехотных дивизий, его группа даже не подошла.

Но сбитые над совершенно пустынным районом четыре наших штурмовика. Сбитые едва видимыми…. На кой фрицам здесь столь мощная ПВО? Что они тут прикрывают? Очень похоже, что готовится какая-то грандиозная засада, какой-то сюрприз. Который может стоить больших потерь для наступающей РККА. Если добавить те новые, не указанные на карте дороги…. Авиаразведка ничего особого в этом районе не отметила, а посылать в такой глубокий рейд другую группу, специально … ну, если только парашютистов.

Командир поднял голову, оглядел старательно отворачивающихся от него бойцов. Что важнее: чёткое выполнение полученного задания или инициатива по вновь открывающимся обстоятельствам? Обстоятельствам явно чрезвычайного значения.

Пятый день. За эти дни даже у Пичугина бородёнка пробилась. Усов почти нет, а на подбородке поросль закучерявилась. Самый чемпион Шигирёв: у Копоти плотнейшая чёрная щетина от самых глаз, просто вылитый Пугачёв. От щетины щёки у всех ввалились, комбинезоны в грязевой корке, ремни на вторую дырочку переколоты. Но, а как же сбитые над совершенно пустынным районом четыре наших штурмовика? Да с высоты в пять километров...

И что за смущение? Отставить, руководствоваться логикой. Вот, положим, как бы здесь рассуждал товарищ Сталин? По его логике, коллективное превыше личного. Всегда и во всём. Коллективное всему – главное мерило и главный судья. Потому идеал коллектива – армия. Ведь для нерушимости единства обязательна субординация. Армия – все за одно, но каждый в своём. Ведь если ротный начнёт решать и действовать как член военсовета, то это приведёт к ... чёрт знает чему.

Понятно, что по учебнику «штаб дивизии включает в план разведки те вопросы, решение которых непосредственно обеспечивает выполнение задач дивизии; в план разведки включаются также вопросы по разведке, поставленные штабом корпуса. Хорошо продуманный и чётко составленный план разведки даёт возможность правильно использовать разведывательные средства и позволяет вести разведку целеустремлённо и постоянно контролировать исполнителей».

Именно для этого «постоянного контроля» он, командир разведбатальона, здесь, с резервной группой. Потому что другого «контроля» для столь сложного плана не получится. Начштаба попыхтел, а согласился.

Поэтому, прав он или не прав, пусть разбираются те, кому это поручено. На основе общей партийной морали. Почему Смирнов не попытался разведать район с явно преизбыточной активностью противовоздушной обороны? А потому, что у него уже сейчас недостаточно ресурса для выполнения полученного приказа. У него уже сейчас предел возможности добычи штабного языка: присутствие русской разведгруппы в своём тылу противником выявлено, ведётся активный поиск, ещё один выход на радиосвязь в час-два схлопнет окружение преследователями.

Передвижение на предельной осторожности. Сотни приседаний на колено, десятки подъёмов из «положение лёжа» – пятый день рейда доставался особо тяжело. Сотни или уже тысячи? Но, а как иначе? Контрольно-пропускные пункты и усиленные патрули не только на лесных дорогах и дорожках, но, кажется, даже на кабаньих тропах. Впереди, позади, справа, слева, на открытых подъёмах и крутых непросматриваемых поворотах, за хуторскими огородами, на бродах через ручьи – то случайные конные разъезды, то организованные засады. Сотни и сотни приседаний на колено, десятки и десятки подъёмов из «положение лёжа»…. На пятый день почти тридцать килограмм продуманно подогнанного, нигде не брякающего, не царапающегося и цепляющегося боеобеспечения – это совсем не то, что в день первый. И даже в третий. Но, а как иначе?..

Лютый отползал – остальные раскатывались, разнося фланги. Через ложок, метрах в ста, развёрнутой цепью их поджидали горные егеря. Молодец Лютиков, вовремя среагировал. Отходить некуда – позади просматриваемые залысины.

Одиннадцать-тридцать-пять. Немцы неактивны. Ждут, значит, уверенны, что русские выйдут на них. С чего?

Двенадцать-сорок-две.

Ветерок, нарастая, натянул с юго-запада низкие тучки. Тучки, срастаясь, застелили небо и начали сочиться какой-то водяной пылью. Листья и трава не просто мгновенно мокли, скатывая, собирая блёсткую пыль в уже настоящие капли, но, главное, скоро остужались. И выстужали. Комбинезоны пока держались, не промокали, но, всё равно, спины, животы, руки и ноги теряли чувствительность, шеи каменели.

Тринадцать-двадцать.

Ветер, сделав своё подлое дело, куда-то пропал. Брошенные на произвол судьбы, тучи сбились в кучу и пролились настоящим дождём. Немцы, по одному, укрывались под плащами. Десять, двадцать, двадцать два… порядка тридцати, может, больше. Взвод егерей напротив ополовиненного отделения разведки.

Четырнадцать-тридцать-пять.

Дождь пробрал, заледенил так, что вначале мелко, потом всё сильнее затряслось, пробегающей судорожной волной засотрясалось даже то, что до сего считалось бесчувственным скелетом, не способным к реакции на окружающее.

Пятнадцать-двадцать.

На-до-что-то-пред-при-ни-мать. Но отяжелённая, придавленная каплями листва выдаст любое движение.

Шестнадцать-десять.

Егеря снимаются! Через одного. Оставили четверых.

Шестнадцать-тридцать.

Последние отползли.

Семнадцать-ноль-ноль.

Первым лощинку преодолел Живчик. Да, чисто.

- Командир, думаешь, что, они нас не заметили?

- Думаю, они нас и не отпускали. С того места, где Пичугин и Воловик…

В холодной влажности лёжки егерей остро воняли мочёй.

- Да. Вторые сутки вокруг шарятся. Не особо маскируясь. – Копоть поднял вдавленный в грязь окурок «Joseffi» осмотрел, понюхал. Брезгливо отбросил. – И Сёма, в натуре, их дело.

Перегляд получился общим. Но, а какого не идут на бой? Смотрят – зачем мы здесь. Или за кем. Когда поймут, тогда и кончат. Попытаются кончить.

Немцы налево, значит, русским направо. Это егеря так подсказывали: сбитой росой, следами в грязи, согнутыми, вывернутыми ветками. Что ж, не будем спорить. Послушно оттоптав направо, по одному сходили на прежний маршрут. Дальше всех пробежал Живчик, сломил ветку, быстро оправился, спиной вернулся на сотню метров и свернул вдогон группы.

К Верхнебаканской вышли уже перед закатом. Организовывать наблюдение поздно. Как же в таких случаях бесценны партизаны. Да просто наши люди. Не предатели. А, может, взять какого-нибудь полицая, да расспросить с пристрастием? Ну, что он знает, то и расскажет. Ну, хотя бы – немцы СС или вермахт? Кто комендант, кто начальник гарнизона? Бургомистр? Сколько кухонь, конюшен, где горючее… танки-пушки?.. на сколько коек госпиталь?.. Какие-никакие, а всё сведения. Если шуцман разгильдяй, так его завтра и к вечеру не хватятся. А если идейный? По-любому, ночью искать кого-то не из herren Deutsche вряд ли будут.

- Шигирёв и Гаркуша, берётесь?

- Без базаров, Командир. Ну, так точно, начальник. – Живчик сдёрнул пропотевшую пилотку, продул, выстужая. А Копоть даже ремень запоправлял, сбычившись так, чтобы не выдать довольства. – Когда?

- Погодите. Вначале с объектом определимся.

Нога, чёрт! Опухоль, вначале легко красноватая, там, где раньше был сгиб, стала синеть. Пичуга старался потуже заматывать портянку, предварительно подержав ногу повыше, что бы хоть немного стекли кровь и лимфа. Так как, всё равно, не хватало сил смотреть по сторонам, Пичуга просто повторял поведение Командира – садился на колено, падал на живот, отползая за или под укрытие. От достающей боли пытался уйти в отвлечённость. Думать о чём-то требующем полной сосредоточенности. Да, не дело разведчика мысленно зарываться в память, выправляя то, что не нравилось, что не прошло так, как хотелось. И разобрать – почему не прошло. При этом на автомате повторять поведение Командира: присаживаться на колено, падать на живот, отползая за укрытие. Главное – шагать, шагать, не тормозить товарищей.

Чёрт, нога! Вот почему Клим не согласен с Лютым и Дьяком? Особенно злил Дьяк, ну, Дмитрий Васильевич. Конечно, он это специально подначивает. Но очень умело. Лютиков попроще. И попонятней: сын священника, ему с младенчества веру вложили. А этот интеллигент, тоже из профессорской семьи, начитанный, умный, и вот – стал священником. В то время, когда все проснулись, в сказки про счастье на том свете даже в деревнях уже не верят. Всем всё ясно, и никакой Будда, Иисус или Магомет, будь они даже историческими персонажами, не боги, а воплощение представлений о божестве. В каждой культуре разном. И почему Дмитрий Васильевич упорствует в своём уклонении от разговора? Зачем? Всё равно, на сумасшедшего не похож. Боле того, делает вид, что в некую тайну посвящён. Куда Климу дверь заперта. Нога, чёрт!

Вот Клим пришёл к марксизму сам, не через комсомол. У отца много было изданий на немецком – философия, экономика, теоретики культуры, естественные науки. С тринадцати лет, удивляя родных и знакомых, Клим до полуночи засиживался над Фейербахом и Бернштейном, Энгельсом и Марксом. Даже пытался переводить. Поэтому христианство он воспринимал по Энгельсу: как переродившееся, а изначально протестное движение бесправных рабов, бедняков из угнетаемых, покорённых Римом народов. Первоначально сами христиане подвергались гонениям, что, как и всяких фанатиков, только укрепляло их в своих убеждениях. Это потом, попав в среду феодалов, христианство извратилось, став само инструментом угнетения. Чем эта историческая истина не убедительна для Дьяка? В любом антисоветчике должна быть своя, пусть несостоятельная, логика. С которой можно дискутировать. А когда тебе только молча улыбаются в лицо, как какому-то дурачку, это злит. Интересно, стал бы Благословский улыбаться в лицо следователю? Посмотреть бы, как верующие с энкэвэдэшкиками бодаются. Тоже с ехидной улыбочкой? Чёрт, нога! Чёрт! Чёрт!

Обходили посёлок широкой дугой: по границе леса через каждые двести-триста метров столбики с табличками о запретной партизанской зоне, читай – о минных полях. Поэтому задерживались на пересечении каждой дороги и тропки. Прощупывали-прошаривали коридорчики с обеих обочин.

Выгрызший бочину горы известковый карьер из сотен разноразмерных ям охранялся дзотом: со стороны посёлка над дорогой вспучилась обложенная камнями двускатная бревенчатая крыша, бруствер из мешков с песком, на сотню метров криво тянулась траншея к наблюдательной вышке. Далее – колючка. И зачем это?

Подползли. Подождали.

Тычком отрыв дверь, из дзота вышли двое, выбрались из траншеи по малой нужде – эх, румыны. Насколько же бесполезный народ.

Ждали. Ждали. Лютый и Пичуга – стволы почти в бойницы, гранаты наготове. Командир и Дьяк контролировали вышку.

Взвыли собаки, да сколько! Вспыхнуло два прожектора на вышках, белые световые пятна заметались по карьерным раскопам. Собаки выли всё жутче. Кто-то орал, пытаясь их унять.

- Облом. – Копоть и Живчик вернулись явно расстроенными.

- Лагерь. Колючка по полной. Два здоровенных барака с заключёнными, три сарая-мастерские, домики администрации и охраны. Конюшня. Две вышки. И собак не меньше десятка.

- От тебя завыли? – Лютый хмыкнул.

- От меня они взвыли, а вот вас мигом згрызут. Их там человеченой кормят. Вонь трупная – нос свернуло.

Тихое гудение прорвалось взрывами в районе железнодорожной станции. Вспышки обгоняли звук на шесть-семь секунд – до места бомбёжки два с небольшим километра. Наши «ночные ведьмы»! Неспешно вспыхнул и разросся пожар. Ответно по низко притуманенному небу дёрганно шарили прожекторные лучи, струями летели трассера крупнокалиберных пулемётов, где-то излишне высоко пыхала зенитная шрапнель.

- Пока шухер, рванём прям по дороге?

- Давай, рискнём.

Лютый передовым, метрах в пятидесяти за ним остальные, простой цепочкой.

Дьяк всё время оглядывался – замыкающий Пичуга отставал уже излишне.

До станицы осталось метров триста – где-то уже должен располагаться блокпост. Свернули направо, просёлок через заброшенные огороды вывел в высаженные ровными рядами яблоневые сады. Высоченное багровое пламя – видимо, разгорелась цистерна с горючим – неестественно, как-то театрально освещало окрестности. Бомбардировка полчаса как кончилась, но суета с рёвом машин, маневровыми гудками и даже стрельбой не ослабевала.

Старые яблони с жидкими кронами, утяжелённых набухними цветочными почками, свободно просматривались на полсотни метров: тёмно-красные листья, тёмно-красные раскоряки стволов и за ними длинные, дрожащие тени, сливающиеся мутной чернотой. Пришлось перестроиться в обратный угольник с вынесенными вперёд фланговыми дозорами. Двигались перебежками. Дьяк теперь не выпускал отчаянно хромавшего Пичугу из поля зрения.

Живчик с левого фланга прикрякнул и указал на жёлтый в багровой полутени огонёк костерка.

Замотанная в кокон из двух-трёх платков женщина укачивала на коленях так же закутанного в тряпьё грудного младенца. Рядом, что-то выстругивая из чурбачка, полулежал чумазый подросток лет десяти-двенадцати. Вокруг костерка ещё парились чёрный от копоти чайник и пяток разнокалиберных керамических плошек. За спинами – завешанный облезлым плетённым ковром вход в низкий шалаш или землянку.

- Мы свои. Не бойтесь.

Конечно же, Командир постарался окликнуть осторожно, но после долгого молчания всё равно получилось хриплое карканье. Женщина вскинулась и свернулась как от удара, накрывая собой ребёнка. А мальчишка прыжком заслонил её, выставив палку и нож, слепо заоглядывался через костёр. Малорослый головастый недокормок, по колено в огромном мужском пиджаке.

- Мы свои. Русские. – Командир поднялся, развёл руки, показывая ладони. – Советские. Здравствуйте.

- Здравствуйте.

Дремавший грудничок от толчка едва слышно закряхтел, жалобно завсхлипывал. А старший брат, жадно осмотрев-оценив оружие вышедшего к костру, отступил и скрылся за ковёр вглубь шалаша.

- Немцев нет?

- Нет.

- А полицаи?

- Нет никого.

- Так вы, что, одни здесь? – Командир шаг за шагом приблизился, медленно приопустился на одно колено.

- Почему? Не одни. – Женщина развернулась к костру, но лицо не показала, ещё больше согнулась, вновь закачав младенца. – Тут Комаровы живут, Кобенки, Мироненки. Там – Петровы, там Марченки. Халиловы. В садах много землянок.

- Да? А чего в землянках? Откуда сюда собрались?

В щёлку из-под подрагивающего ковра Командира разглядывали ещё пара мордашек.

- Мы до войны в колхозных садах робили. Оне двадцать гектар. Вот теперь здесь бытуем.

- Так что с домами?

- Заняты. Солдаты живут.

- Они нас осенью выгнали. – Подросток выбрался, встал поближе к матери. – Это когда первые уехали. Первые, они хорошие были.

- Молчи!

- А чего? Они с нами в футбол играли.

- Молчи, сказала!

- А чего? Злые после них пришли. Эсэсовцы. Танки везде поставили. Везде-везде. Сто танков!

- Неужели так много? Даже сто? – Командир не шевелился, пока подросток восхищённо трогал автомат.

- Да больше! Они нас и выгнали.

- Выдали двум семьям одну лопату на один день. – Женщина впервые подняла глаза. Командир едва сдержался: какая же она худая – огромные чёрные глазища в чёрных же провалах красно отблёскивающего курносого черепа. – Мол, копайте, столько успеете. Хворостом кое-как покрыли. Землёй. А зима-то ноне лютая выпала. Отвека здесь такого февраля не было. Вымерзли тогда многие: Денеки, Новиковы, Дмитруки, Савские. Громовы. Бондаренки. Прямо с детьми вымерзли. У Дмитруков девять, у Бондаренок тоже девять. У Новиковых шестеро малышей поколело. У Кобенков двое.

- Чем зарабатываешь?– Командир, переменяя колено, оглянулся. Он не мог решить: вызвать ещё кого к костерку? – Кто из ваших в посёлке или на станции работает?

- Зачем вам?

- Спросить хотел.

- Не надо. Сдадут. Все боятся. Все боимся. Вон, там Липяни висят. Все висят: дед Петро, бабка Дуня, их Люська, еёные Коленька и Поленька. Дед Петро пошёл в гору на фазанов петли ставить. Попал под облаву кавказцам. Всю семью казнили, как партизан. И хоронить запретили. Мы боимся.

- И ты сдашь?

- Я ничего не знаю. Бельё стираю в госпитале.

- А чего узнать? Я могу разведать. – Парнишка присел напротив Командира. – Я всё тута знаю.

- Молчи, дурак! Поди спать! И вы тоже уходите. Прошу вас, уходите. Детей пожалейте. Повесят нас всех.

Парнишка встал, потоптавшись, отошёл, сердито запихивая передний край рубахи под лямки великоватых штанов.

- Шигирёв, Гаркуша.

Появление ещё двух разведчиков ни женщину, ни подростка почему-то не удивило.

- Ребята, это…. Ну, если есть рейхсмарки.

Через минуту Живчик сунул Командиру в ладонь пухлый свёрток:

- Три косаря, Командир.

- Спасибо. Потом посчитаемся.

- Замётано.

Женщина протянутые деньги схватила с пальцами, как деревенская собака хлеб, мгновенно сглотнула-спрятала в складки своего кокона. И лишь тогда спохватилась:

– Это что? Вы… Вы же… Сына не забирайте!

- Он нас только проводит. Как звать? – Командир положил ладонь на плохо выстриженную голову аж подпрыгнувшего мальчишки. – Пойдём, Андрейка.

- Вы… Вы… Не забирайте, Христом Богом клянусь: я не выдам. – Женщина, подкинув к плечу всхлипывавшего малыша, рванулась, было, за Командиром. Но ударилась о Копотя:

- А Карлом Марксом?

- Что?

- Карлом Марксом клянёшься?

- И Карлом! И Магометом! Не забирайте, я же ни кому ничего не скажу!

- Сядь здесь и жди.

- И где, Андрейка, твои сто танков?

- Так в марте укатили. В Анапу. Взамен румынов прислали. Которых советы под Краснодаром побили. Те, вторые немцы, которые на танках, злые были, одно слово – эсэсовцы. А эти румыны, мамка говорит, вообще звери. Хужее тех.

- Отчего это хуже?

- Пьют. Продают своё оружие горцам и пропивают всё. А как напьются, бьют всех, кто встретится, грабят последнее. И насилуют. Старух, девочек. Заражают. Они хужее!

- Потерпите. Немного осталось.

Пожар на станции пригасили. В вернувшейся темноте едва не наскочили на заграждение из колючей проволоки. А где железнодорожное полотно?

- Так вона, за проволоками насыпь. Можно обойти, но далеко.

- Ясно. Ну, давай, Андрейка, прощаться. Спасибо за службу. Советскому Союзу.

- Не! Я же с вами хочу. Я воевать хочу.

- Андрейка, мы об этом не договаривались. И что же ты мамку бросаешь? С маленьким таким? Братик или сестрёнка?

- Он не брат мне. Совсем не брат.

- А кто он?

- Немец. Болдырь.

- Как это?

- Мамка от немца прижила. Его, всё равно, советы убьют. Или партизаны.

А вот и туман. Мучнисто наполненные лунным светом огромные волны медленно сливались с холмов, цепляясь подбрюшьями за чёрную щетинку невысоких лесных порослей. Достигая равнины, волны теряли напор и крутость, растекались, расходуя светоносность и глухоту. Подождать бы с часок, но ладно: жидковат, низковат, однако в полроста и сейчас покрывает.

Осторожничая, пересекли выпасной луг между железной насыпью и шоссе. Метрах в трёхстах впереди – крутой левый поворот на Волчьи ворота. За ним в паре километров, согласно карте, отвилок в Убых. И далее, через Раевскую, к Анапе. На развилке обязательный блокпост. А тут просто идеальное место для засады. С отходом через лес на Маркотхский хребёт.

Взять языка можно только здесь, дальше начнётся прифронтовая зона, там и войсковая плотность, и режим охраны совсем-совсем другие. Там вокруг любого лейтенанта сотня стволов, вокруг штаба – батальон.

- В пять часов отмена комендантского часа. Откроют дороги – первым идёт патруль с сапёрами. С шести ждём. Берём легковой автомобиль. Если с эскортом, значит, птичка высокого полёта – наша цель. Но, не более пары мотоциклеток. Я и Благословский – встречаем от поворота, на левой стороне. Лютиков и Пичугин отсекают с тыла, справа. Шигирёв и Гаркуша идут на захват. Вам тоже лучше справа, где пассажир, зарядиться. Возьмёте, выводите сюда, через дорогу. Мы с Благословским подхватываем, и вместе в лес. Лютиков, Пичугин, вы замыкаете. Всем всё понятно?

- Товарищ командир, а если язык с той стороны, из-за поворота?

- Из-за поворота мы не увидим, если оттуда за ним целая колонна. Из-за поворота всех пропускаем. Начало по моему выстрелу. Сверим часы: четыре-ноль-семь. Всё, по местам.

- Пичуга, чего не переобуваешься? Зря, натрёшь мозоль. – Лютый сложил, скрутил снятые портянки, пропихнул в вещмешок.

- Не могу, нога распухла – сапог не снимается.

- Да ты чего?! Чего молчал-то?

- Думал, дотяну. Теперь понял, что нет.

- Не дури. Давай стянем.

- А если потом не наденем?

- Разрежем.

- Не надо. Я вот так лягу, может, отольёт кровь. – Пичуга перевернулся на спину, поёрзав, подполз к дубку. Закинул, по стволу вытянул ногу вверх. – У вас вода есть? Пить хочется.

Лютый отстегнул, протянул флягу. Господи, помилуй, парень-то совсем смялся. Как же он раньше не заметил? А теперь, если перестал за собой следить, это примета верная. Плохая и верная. Господи, помилуй.

- Клим, у тебя магазины готовы? У меня-то только один рабочий.

- А попробуйте, вдруг мои рожки к вашему подойдут.

- В смысле?

- Нате, попробуйте в свой ППШ вставить: мои мне Старшой напильником подгонял. Тарас Степанович. Они тоже клинились. Только, Антон Аникиевич, это, ну, можно встречную просьбу? Я хочу ещё немца убить. Увидеть, что я точно его убил. Можно, я первым выстрелю? Дам очередь, увижу, что попал, а потом вы?

- Постараемся. Конечно, Клим, ты первым.

- Благословский, смотри. Вот на карте точки с могилами наших. А это места наблюдений. Отсюда – вот, в блокноте: это передаёшь с первыми координатами, далее отсюда – со вторыми, отсюда с третьими. Как передашь, блокнот уничтожь. Лучше сожги. Отставить! Буду жив, сам продиктую, это на особый случай. На передачу выходим сразу же после взятия языка, потом рацию бросаем. Больше не пригодится. Всё понял?

- Всё. Только отдайте мне аккумулятор тоже. На особый случай.

- Засыпай. Через час сменишь – Командир подтолкнул мешок к Дьяку.

Какие же у него собрались люди, какие люди. Вот ведь по отдельности – каждый лом да заноза, а сошлись и сложились. В другом месте и в другом деле и дня бы мирно не протянули. Это военный комиссар штаба дивизии, после доклада особиста, обозвал его второе отделение резервного взвода дивизионной разведки – «ноев ковчег: семь чистых и пара нечистых». Вернёмся, надо будет, как бы между делом, у Благословского или Лютого уточнить: в чём подковырка? Про семь и двух. Ведь, если наши воры – два нечистых, то тогда, что, он, убеждённый атеист, да и вон Пичугин тоже, каким-то образом к верующим примыкают? Или же наоборот: верующие к коммунистам и комсомольцам прикладываются. Семь чистых. Каламбур какой-то. Диалектический.

***

С двенадцатого мая целую неделю шли воодушевляющие сообщения о нашем наступлении под Харьковом, Но к двадцатому голос Левитана вновь стал обыденно сухим. А сегодня и вовсе информбюро спало с пафоса: «В течение ночи на 26 мая на Харьковском направлении наши войска закреплялись на занимаемых рубежах. На Изюм-Барвенковском направлении наши войска вели оборонительные бои с танками и пехотой противника. На других участках фронта существенных изменений не произошло». Изменений не произошло. Значит, отступаем.

Катя едва дотерпела до конца работы. Первой забрала Улю из детсада. Хотя до завода добираться девять остановок, но ещё полчаса с дочкой пришлось челночить перед пропускной Станкостроительного. Весна заканчивалась осыпью отцветающих ранеток, свежая зелень заполнила палисадники и просто обочины, скворцы, кормящие своих севших на яйца самочек, всё равно находили минутку воспеть счастье продолжения птичьей жизни.

Они на десять раз просмотрели фотографии ударников трудового фронта и победителей коммунистического соревнования, разъяснили для себя кто такие «передовики», чем они отличаются от «пионеров».

- Пионел всемь лебятам пимел.

- Да. А передовик – всем взрослым.

- Дядям и тётям?

- Да.

Дмитрий, как начальник сменной бригады, вышел одним из последних.

Катя едва дотерпела, пока он попрощается со своими рабочими. У Дмитрия же, заметившего жену и дочь, ослабели ноги. Он, с усилием удерживая грудь и плечи развёрнутыми, с деланной улыбкой неспешно подошёл к ним. Нагнулся, на всякий случай оперявшись ладонями в широко расставленные ноги:

- Гуляем? Погода-то радует. Как моя маленькая провела смену? Воспитатели довольны?

- Папа – воспитательницы! Они осень. Осень довольны.

Дочка, сопя, пыталась вскарабкаться ему на руки. Дмитрий поднял, прижал к груди, и лишь тогда заглянул в глаза Кате.

- Ну?

По возвращении из столовой есть пять минут, когда можно откровенно побездельничать. Екатерина откинулась затылком к стенке, отключилась, прикрыв глаза, и вздрогнула, когда над ней нависла Эльвира. Дочь новоназначенного замначальника третьего, «контрреволюционного», отдела областного НКВД, работала в бюро с основания, возглавляла соседний жилищный отдел, и с первого дня взяла покровительство над новенькой. Ну, предложила дружбу, в которой не отказывают. Взамен Кате вменялось раз-два в неделю провожать Эльвиру после работы до дому. По пути они должны были заглянуть и в парикмахерскую, в вещевой магазин или в буфет дома офицеров. Или пройтись по набережной, по которой гуляли раненные из переделанного из храма госпиталя, делавшие им комплименты.

- Катя, Катерина! Замуж хочу. Но не за наших, скучных хряков. За приезжего. Издалека. Чтобы ни он про меня, ни я про него ничего не знала. И чтобы как у тебя: чистый, умный, красивый.

Уля ждала возле раздевалки, всхлипывая смотрела, как забирают из садика последних детей.

- Дремлешь? Пойдём, подруга, покурим.

И такое приглашение не игнорируют. Тем более, некурящие.

- Отцу выслали документы из Томска. На твоего Благословского. Он, оказывается, проходил по делу контрреволюционного «Союза спасения России». Свидетелем. Но почему тогда уехал до окончания следствия? Ты знала? Теперь тебе лучше тоже сменить работу. И место жительства. Буду скучать.

После того, как выяснилось, что Ежов – враг народа и заговорщик, в начале сорокового в Вологде прошли аресты высшего состава областного управления НКВД. По делу об искривлениях политики партии по вопросу практики оперативной чекистской работы и о нарушении постановления ЦК ВКП(б) и указаний лично товарища Сталина, дискредитации всех органов НКВД СССР отдельными работниками УНКВД по ЛО и ВО. Начальника Жупахина расстреляли. За ним к высшей мере приговорили ещё семь старших офицеров. Просочилось в слухи: Анисимов, Воробьёв и Антипин вывозили осужденных в лес и лично отрубали им головы топорами. На какое-то время доносительство поприжалось. В газетных передовицах акцент теперь ставился на трудовую доблесть, а не на разоблачения. Дмитрию даже казалось, что самое страшное теперь позади. Однако владыку не выпускали. А потом началась война. И всё стало проще.

Москва. 22 июня 1941 года. Патриарший местоблюститель Сергий, митрополит Московский и Коломенский: «Пастырям и пасомым Христовой Православной Церкви. В последние годы мы, жители России, утешали себя надеждой, что военный пожар, охвативший едва не весь мир, не коснется нашей страны, но фашизм, признающий законом только голую силу и привыкший глумиться над высокими требованиями чести и морали, оказался и на этот раз верным себе. Фашиствующие разбойники напали на нашу родину. … Нам, пастырям Церкви, в такое время, когда отечество призывает всех на подвиг, недостойно будет лишь молчаливо посматривать на то, что кругом делается, малодушного не ободрить, огорченного не утешить, колеблющемуся не напомнить о долге и о воле Божией. … Положим же души своя вместе с нашей паствой…».

Москва. 11 октября 1941 года. Патриарший местоблюститель Сергий, митрополит Московский и Коломенский: «…Во имя этой от Бога данной мне власти я, как архиерей, имеющий силу вязать и решать, призываю к покаянию всех, поколебавшихся из-за страха ли, или по другим причинам, а тех, кто покаяться не хочет, объявляю запрещенными в священнослужении и предаю церковному суду для еще более строгого вразумления. Бог поруган да не будет. На тех же, кто, не щадя своей жизни, подвизается за защиту Святой Церкви и родины, и на всех, кто своими молитвами, сочувствием, трудами и пожертвованиями содействует нашим доблестным защитникам, да пребудет благословение Господне, Того благодатию и человеколюбием всегда, ныне и присно и во веки веков. Аминь».

 

- У Елены Фёдоровны мне сделают медсправку, что Уля остро нуждается в домашнем уходе. Поедем к маме в Грязовец.

- Меня с «брони» не отпустят.

- Дима!

Дмитрий, сильно побелев, смотрел куда-то в небо, машинально прижимая к груди уже отбивающуюся, уже желающую спуститься на землю дочку.

- Вы езжайте. Я что-нибудь придумаю. Спрошу владыку, как он благословит.

- Из тюрьмы? Или в тюрьме?!

- Я спрошу. Он ответит.

***

- Лютиков. Прекратить демагогию.

- Я?.. Слушаюсь.

Лютый сопел довольным ёжиком: а попробуйте вступить в идеологический спор со своим командиром по нашу сторону фронта! Да ещё и перемудрить его. За одни мысли о таком сразу трое суток «губы». Кстати, во время войны с Германией надо отказаться от немецкоязычных терминов. Как будет по-русски «гауптвахта»? «Военная тюрьма»? Ну, тюрьма, пожалуй, крепко. Арестантская? Темница? Холодная? Кутузка? При чём тут Кутузов? Прекратить демагогию! Даже мысленную.

А всё началось с того, что Командир сам вышел на тему морали. Мол, товарищество есть основа морали в обществе. В идеальном обществе – армии невозможно даже мечтать о победе, если нет товарищества. Лютого, лежавшего рядом, словно за язык дёрнули: ну, да, это вторая из главных заповедей. Чего? Ну, сказано человеку: возлюби ближнего своего как самого себя. То ли Командир устал, то ли вздрогнул близко упавший Пичуга, но он возбудился не на шутку. Политзанятие провёл по полной. Всем пришлось терпеть, пока он выкипит.

Более всего Командир посчитал неуместным определение «возлюби». Его нельзя даже зафиксировать как факт, не то что измерить или взвесить. Описания же всегда разные.

Но ощущения ведь всем знакомые?

Да, но в общее, среднее общее никак не складываются. В единый опыт. Чувства вообще логике зачастую противостоят, они зависят слишком от многого случайного, их не сведёшь в некую единую форму. Поэтому взаимоотношение людей не должно только завязываться чувствами – возлюби сегодня, возненавидь завтра. Долгие, если не вечные отношения возможно построить только на взаимопризнаваемой логике. Отношения – это договора, договора личностей между собой, между личностью и обществом, государством. Всё остальное излишество. Мораль – это свод неких неписанных законов, которые, любишь-не-любишь, а выполнять надо. Да, кто спорит, что у людоедов Африки и у английских военных моряков понятия о морали разные, сами морали разные. Но и у тех, и у иных «возлюби» вообще своё, личное. Несравнимое ни с кем. Даже с другими людоедами или моряками.

В любви тоже все клянутся. А клятва, то есть присяга, выше договора.

Лютиков, а это правда, что ты на фронте по ходатайству Калинина?

Правда. Писал к нему, просился на войну. На самую передовую.

И ты его любил? Или это он тебя любил?

Я по результатам его ответа полюбил.

Демагогия. Ты, Лютиков, ярчайший пример противостояния, противления личного общественному, природной вражды эгоизма и альтруизма. Знаю, помню твоё любимое противопоставление морали и совести.

Нет, морали и страха Божия. Совесть сама по себе, она и у кошек есть.

Повторю: мораль, как осмысленный результат множества общественных договоров, выше индивидуальной совести. В коммунистическом мировоззрении общество, народ во всём превыше личности, индивида. Ваш «страх божий» тоже общественный, только непросвещённый, и потому мы, коммунисты, перешагиваем через ваш первобытный ужас.

Перешагиваете куда? С какой в какую сторону? Ведь получается, вы сами это признаёте, что коммунизм – не новое мышление.

Объяснись.

С ваших слов получается, что коммунизм – возрождённое архаичное родо-племенное мышление. До личностное, общинное. Где профсоюзы и колхозы – всё те же племенные союзы. Вам так же личное мнение не существенно, важно только общее, как это было у первобытных. У питекантропов.

Да за такие разговоры – знаешь что!

Ваш главный аргумент.

- Лютиков. Прекратить демагогию.

- Слушаюсь. – Вот она разведка! Попробуй кто только представить такой идеологический спор по ту сторону фронта.

24 апреля 1943 года. Суббота.

От Советского ИНФОРМБЮРО:

В течение 24 апреля на фронтах существенных изменений не произошло.

На Кубани наши части вели артиллерийско-минометную перестрелку и разведку противника. Немецко-фашистские войска после тяжелых потерь, которые они понесли за последние дни, не предпринимали активных действий. Нашими летчиками в воздушных боях и на аэродромах противника уничтожено 18 немецких самолетов.

***

Туман искажал и усиливал звуки. Показалось: от горок эхом чуть-чуть отражается канонада. Реально-то её слышно не далее пятнадцати километров. И то, если залп батареи крупного калибра. Но, всё равно, вдохновляло.

Зелено-пятнистый, как жаба, бронетранспортёр «Sonderkraftfahrzeug» 251-й серии остановился метров за сто до поворота. Под прикрытием башенных пулемётов три сапёра педантично вынюхали-выщупали проезжую часть, а четверо автоматчиков усердно прочесали кюветы, осмотрели обочинные заросли.

«Alles ist sauber. Vorwärts!»

Можно возвращаться на заготовленные позиции.

По железной дороге с самого рассвета началось интенсивное движение. То туда, то сюда, надрывно дымя и пыхтя, паровозики тянули десятки платформ с зачехлённой техникой и контейнерами, тащили непосильно длинные составы цистерн. А вот по шоссе на десять-тридцать прошли в сторону Владимирской-Новороссийска три колонны по десять-пятнадцать грузовиков «Opel Lightning 6700» и облегчённых «Krupp L2H143» с пехотой, да встречно прополз длинный румынский конный обоз с каким-то фуражом и тремя санитарными повозками с ранеными. Процокала пара патрулей эсэсовцев-кавалеристов в коротких чёрных бурках – казаки или горцы. Ну, и местные полицаи прогнали с сотню гражданских на какую-то подёнщину.

Солнце набрало высоту, и прогревшийся ветерок принёс со стороны садов нежнейший запах цветения. Это … алыча? Она же, вроде, первая распускается. Нет, первые абрикосы? Мда, сибиряку только по плодам познать.

В десять-сорок-две от Верхнебаканской послышался мягкий рокоток «R-12». Первый мотоцикл, приближаясь к повороту, сбавил скорость, водитель завертел головой, поджидая нагоняющего «опель-капитана». Длинный четырёхдверный седан, лаково-чёрный, с закрашенной никелировкой и зашоренными фарами, тоже нежно качнулся, прискрипнув тормозами, так что не готовый к остановке замыкающий мотоцикл оказался метрах в пяти от экскортируемого автомобиля.

Ну, всё как представлялось. Отставить, планировалось!

- Всем нам свобода и честь дорога … Красная армия … марш на врага! – Командир длинной очередью сбил водителя и, кажется, зацепил вывалившегося из люльки пулемётчика. – Ведь от тайги до британских морей….

Дьяк полностью разрядил рожок в радиатор и переднее правое колесо «опеля». Пока менял магазин, Командир, выскочив к дороге, прицельно коротко разнёс водительскую половину лобового стекла:

- Свору фашистов развеем, как дым… Сталин ведёт нас – и мы победим!

Когда мимо проезжал первый мотоцикл фельджандармерии, грудь Пичуги опоясало судорогой: кожаные комбинезоны с блестящими на груди горжетами-полумесяцами, большие дорожные очки под рогатыми касками…. И пулемёт, направленный точно на него, на Клима! Дважды вдохнув-выдохнув, он открыл глаза: второй, уже «их» замыкающий мотоцикл притормозил точно там же, точно так же направив пулемёт на куст акации, под которым расположился Пичуга.

Пичуга не услышал выстрелов Командира, он просто прицелился и нажал на спусковую скобу. Получилось вовремя.

Пулемётчик судорожно привскочил, подёргался под пулевыми ударами. И завалился вперёд на задравший стол пулемёт. Всё! Он убил! Он, Клим Пичугин, точно убил второго фашиста! За сестру и себя! Всё!

Водитель, перекрытый камрадом, успел упасть, подкатиться под мотоцикл и открыл ответный огонь из автомата.

Лютый, экономя патроны, пытался достать его с разных точек самыми короткими очередями. Но «цепной пёс фюрера» огрызался дерзко, пару раз едва не зацепив пилотку.

Ну, наконец, Пичуга включился. Гравий под мотоциклом закипел, зацакал, взвыл рикошетами, и фашист стих.

Живчик, выпрыгнув из кювета, дважды выстрелил из ТТ в переднего пассажира через дверное окно. Через ещё осыпающееся стекло закинул в салон невзведённую гранату. Секунда, две, три… и он справа, а Копоть слева, рванули, распахнули задние дверки:

- Хёнде хох! Гиб ауф!

- Ком! Ком! Шнель! Шнель!

Два офицера, вытягиваемые за погоны, не только не сопротивлялись. Да они и сами бы вылезли, только ноги не очень слушались! Уже поставленные на дорогу, они продолжали заглядывать на торчащую из-под водительского кресла деревянную рукоять невзорвавшейся «М-24». Копоть хлёстким ударом расстегнул кобуру, выдернул у высокого, рыхлого полковника-артиллериста тяжеленный тринадцатизарядный «браунинг». Немец, ещё недопереживший свою, преждевременную для пятидесяти двух лет, смерть, старательно поправлял фуражку:

- Ich stimme zu… Ich stimme absolut zu…

А вот когда Живчик потянулся к поясу «своего» обер-лейтенанта, тот вдруг заотступал, смешно сгибаясь и вертя задом как баба, не давая себя разоружить. Живчик поднял ТТ: «Хёнде хох, собака»! Но «собака» отпрыгнул за распахнутую назад дверку. Живчик слишком самоуверенно двинулся за ним. И они одновременно выстрелили с полушага, так что разлетелись-развалились в разные стороны. Фуражка, при попадании пули в лоб, взлетает до пяти метров – немец, закинувшись с выбитым глазом, ещё судорожно подёргал ногами. А вот Живчику досталось точно в центр грудины.

- Веди! – Копоть толкнул пленённого полковника на Дьяка. – Уводи! Уводи!

Обежав машину, склонился над Живчиком:

- Ну! Ну! Чего?!

Живчик открывал мгновенно заполняющийся кровью рот, но сказать не получалось.

- Ведь от тайги до британских морей…– Командир по пятки занырнул в салон, нашарил два портфеля. Крови-то сколько: рядом с шофёром закинула набок кудрявую голову женщина в гражданском. Молодая. Ярко накрашенная. – Красная армия всех сильней…. Уходим! Уходим!! Шигирёв? Лютиков! Пичугин!

Копоть, рванув ворот, достал пришитый к нижней рубашке Живчика гаман. Пощупал: кольца, тяжёлые монетки, три скрутки купюр. Живчик всё ещё пытался что-то выговорить.

- Шигирёв, документы у фрица!

- Момент, Командир!

Ножом подрезал убитому обер-лейтенанту накладные карманы: документы, портмоне. Какие-то фотографии. Сдёрнул «Железный крест». Засунул всё в подсумок, к вымазанному кровью гаману. Хекнув, вскинул, взвалил легкотелого Живчика на плечо.

- Уходим!!

Копоть нёс Живчика, Лютый тянул Пичугу, Командир толкал «языка». А Дьяк гнулся под передатчиком и аккумулятором. Разведчики почти добрались до леса, когда с дороги их достал пулемёт.

С передового мотоцикла пулемётчик работал профессионально: первая очередь под пятки, вторая над головами. Командир сбил пленного с ног – «Дьяк, уползайте с ним»! Ого, первый раз Командир обозвал его Дьяком…

Как же не вовремя! Раздвинув фланги, постарались охватить пулемётчика, прошить с разных точек. Нет, бесполезно, надо уходить. Бой без толку, только время терять.

Копоть положил Живчику ладони на грудь. Тот приоткрыл глаза.

- Говори, что хотел?

Нажимая всем весом, выдавил из залитых кровью лёгких последний воздух. Живчику хватило выпузырить:

- Я… ту бабу… Наталью… отпустил.

- В лес! Все в лес!

Перебежками, пригибаясь в полуприсяде под осыпающимися ветками и листьями, заглубились. Отдышались, огляделись.

- Где Гаркуша?

- Умер. Не донёс.

Пригибаясь, в полуприсяде, продвинулись с километр. Впереди вздувалась серьёзная гора.

- Благословский, сгодится? Антенна возьмёт?

- Очень даже.

На продуваемой вершине промеж кривых сосёнок «диполь» растянули в три минуты. Копоть и Лютый вернулись на прикрытие.

- Время двенадцать-ноль-ноль. Передавай: «Координаты: высота 4492***, широта 3798***…».

Немец, уже осознавший случившееся, обильно потел, высматривая – кто здесь кто, и как это должно отразиться на его положении. Пичуга вычитал его документы, документы обер-лейтенанта. Заглянул в портфель – ого, да там … всем на Героя Советского Союза! Система ПВО южного фланга «Голубой линии»!

- Кто он?

- Оберст – полковник Клаус Альберт Гейтц. Родился 29 марта 1891 года, в Гамбурге. Участник Первой мировой. Лейтенант, Железный крест. Вернулся в армию в 1935-м. Воевал во Франции и Бельгии – майор, Железный крест первой степени, в Польше – оберстлёйтнат-подполковник, Рыцарский Железный крест. В России ранение летом сорок второго, лечение в Австрии и Крест за военные заслуги. Заместитель начальника штаба 73-й пехотной дивизии генерал-майора Йоханнеса Недтвига! ПВО. Да и мёртвый обер-лейтенант Мартин Фазель – командир резервного 164-го тяжелого зенитного артиллерийского дивизиона. Это его зенитки наших над горой сбили.

- Всё, выходим на фронт. Передач больше не будет – батареи выкинуть. Пичугин, раздай боезапас, оставь только магазины. И две гранаты.

- Товарищ командир, я, всё равно, не смогу. Я один выйду. Постараюсь. И, если что, прикрою.

- Отставить. Лютиков, ведёшь его.

- Товарищ командир…

- Отставить. Шигирёв, впереди.

Пошли северным склоном по границе леса и альпийского луга. Пленный старался, спешил, по тычку в плечо припадая в укрытия. Его фуражку и погоны, как и аккумуляторы, закинули на южный склон – хоть на немного сбить погоню. Пичуга, вися на плече Лютого, помогая себе палкой, прыгал, не скрывая слёз.

Копоть, двигавшийся метрах в пятидесяти, остановил группу, указал на открыто шедших в обход по гребню егерей. Растянувшись цепочкой, три десятка немецких горных стрелков шли споро, утяжелённые лишь четырьмя пулемётами. Пришлось спуститься ниже, здесь плотные заросли с густым колючим подлеском сразу замедлили ход.

Часам к двум они вышли на давно заброшенную дорогу, местами едва угадываемую под сплошными завалами гниющих ив и верб. Скорее всего, её прокладывали вдоль ручья, от которого, кроме изобилия мхов и лишайника, ничего не осталось. И всё же это была дорога. С перевала. А куда?..

Оставленный черкесами небольшой аул. Сложенные из плоских камней замшелые стены десятка домов, сараев, коровников, конюшен, сплошь затянутых девичьим виноградном и плющами. Ломя, расталкивая каменные кладки заборов, из былых садов расползались готовящиеся зацвести корявые ветви одичалых слив и яблонь. А вот алыча уже взорвалась, зафонтанила своей белой пеной, одеколонно сластя воздух то там, то здесь, гудела облачками оголодавших пчёл и шмелей, жуков и мух.

Судя по провалам крыш и отсутствию труб, по остаткам грубо выломанных рам, рушили всё намерено. Лет десять-пятнадцать назад: кое-где невыбитые двери, хоть и подгнили, но держались. Даже с остатками зелёной и белой краски. Они перебежками – от угла к углу – миновали улицу. Впереди подпруженный ручеёк играл тенями мелкой рыбёшки. И что?..

Справа на перевале – ждут немецкие егеря. Слева, как и сзади, наверняка лес в две-три цепи уже чешется румынскими горными стрелками. И жандармами. И местными полицейскими. С собаками.

А впереди вздуто лысели поросшие одинокими акациями и терновником широкие выпасы альпийских лугов. Там ко всем ещё и кавалеристы эсэсовского «Горца» подключатся.

- Возвращаемся. Переходим на южную сторону.

Двинулись в том же порядке: впереди Копоть, за ним Командир и Дьяк вели языка, замыкали на трёх ногах и палке Лютый и Пичуга.

На выходе из аула снайпер пропустил Копотя. А Командир согнулся от удара в живот. Первая пуля из трофейной советской СВТ-40 прошла насквозь, чуть царапнув галифе пленного, и тот припал к забору не дожидаясь команды.

Вторая застряла в рации, маячившей в прошлогодней крапиве. Дьяк скинул лямку, освободился от теперь ненужного груза. От удара до долетевшего звука – секунда, бьёт метров за пятьсот-семьсот. Если рвануть с немцем разом, то можно успеть за угол забора. Кто отвлечёт?

Пичуга, перекатившись вправо через открытое пространство, залёг за кучу камней и дал две короткие очереди. Все кинулись влево. Снайпер опоздал, значит – один, без пары.

Пичуга молодец, менял позицию. Но громобойный ППШ соберёт здесь всех преследующих за десять минут. Ползком пробрались к крайней, тоже каменной, изгороди скотного загона.

- Немцы! – Лютый аж захлопал ладошкой по камню: перед ними в метрах в ста среди плотной листвы блеснула оптика. Егеря вернулись.

- Командир, ты ранен?

- В живот. Навылет.

- В дом давай.

Пичуга ещё стрелял. А ведь у него ведь только три рожка?

Копоть метался по лабиринту межкомнатных перегородок. Есть! Есть! Яма. Под полом целая комната! Ну, небольшая. Невысокая.

- Фашист первым, пусть командира принимает. Дьяк, ты, чепушило мукосое, молись! Если с Командиром что, я тебя со дна нарою и кончу. Ты меня услышал: на ремки порежу! Так что молись, лошок, чтобы он выжил. Молись! Если что, фашиста мочи, а командира мне вымоли. – Копоть с Лютым набрасывали сверху камни и мусор, пока Пичуга стрелял. Уже одиночными.

Пленный, толи икая, толи всхлипывая, сам подставил сведённые за поясницей руки. Открыл рот для кляпа. Неловко присел рядом с лежащим Командиром, расставив ноги.

Сверху по ушам больно бахнула граната, струйки песка и пыли полились на них. Удушливо завоняло сгоревшим тротилом. Зато отвалилась глиняная замазка, и открылась узенькая трещинка в углу над фундаментом, в которую можно было видеть улицу.

Стрельба уплотнялась. Вот и немцы: егеря с колен били куда-то вправо. Шорох почти над головой – бросили в дом свою гранату. Дьяк успел зажать уши. Опять осыпи и вонь. Простреляли по рикошетящим стенам. Перебежали позицию Пичуги.

Дьяк прижимал пистолет к виску немца. Если что – ударит за ухо, как тогда Копоть Живчика. Что б не запел. Если что….

Стрельба сузилась и пошла взахлёб: на кашель маузеровских «98k» и трескотню МР-40, ответно зло барабанили ППШ. Потом взрывы гранат – три, четыре, пять. И тишина. Полная тишина.

- Gibt es andere?

- Nein. Sauber.

Минут через десять на улице послышались шаги.

- Gab es mehr? Wo sind die anderen?

- Wir sind im Wald geblieben.

- Das kann nicht sein.– Два офицера встали прямо под выстрел. Молодые, спортивного вида. Да, горные егеря. К ним подтащили подвязанного проволочной петлёй за ногу Пичугу. Сбросили рядом простреленную снайпером рацию и три вещмешка. Советские автоматы за плечами победителей.

- Wo sind noch die ermordeten Russen?

- Wir müssen suchen!

Дьяк прыжком свалил поднявшегося на колени пленного, скользем, неточно ударил его рукояткой ТТ. Полковник мыча, извивался, освобождая кисти. Но после второго и третьего удара обмяк, завалился набок.

- Вниз лицом…. Чтоб не задохнулся. – Командир, удерживая стон, пытался расстегнуть кобуру.

Дьяк, убедившись, что полковник не стянул узлы, припал к щели.

Солдаты прикладами и пинками подогнали совершенно залитых кровью, словно их из ведра оплескали, слепых и глухих от контузий Лютого и Копотя. Сбили на колени перед офицерами.

- Saboteure? Русские, вы есть диверсанты? Wo ist dein jüdischer Kommissar? Где твой жид-комиссар?

Копоть, страшно хрипя, медленно поднял то, что раньше было лицом. Он был по пояс голым – белое, в контраст с загорелыми шеей и кистями, мускулисто-сухое тело сплошь покрывали татуировки. Немцы, комментируя, тыкали пальцами в восьмиконечные звёзды под ключицами, в розу на фоне решётки, в рёхкупольный храм рядом с чёртом. Особый ажиотаж вызывал набитый на сердце Сталин напротив оскаленного медведя.

- Wie er seinen Stalin liebt. Aber, warum die Kirche und die Hölle?

Копоть, кажется, начал приходить в себя. Он, по своему, всем телом стал оборачиваться на голоса. Дьяк видел, как он, скручиваясь, подбирал ноги.

- Ein widerliches Tier. Slawische Schweine.

У авторитетного вора, тем более, коронованного, за голенищем обязано быть «перо»: дико заревев, ничего не видящий Копоть с присяда прыгнул в сторону говорящего, пытаясь достать его левой, не перебитой рукой. Офицер отскочил, но бедро было распорото. Копоть ревел, рычал, мотался и ревел, даже лёжа на спине, судорожно махал узкой «щучкой», а в него стреляли и стреляли.

Рядом свалили и стали бить прикладами Лютого.

Дьяк осторожно склонился над Командиром.

- Крови, вроде, немного.

- Внутри… вся.

- Дайте, перевяжу. Бинты где?

Осторожно просовывая руку под поясницу поскуливающего, кусающего губы Командира, как смог, примотал к спине и животу пропитанные йодом тряпки.

- Попить…

- Нельзя вам, наверное.

- Хоть смочить. Всё равно теперь.

Полковник, незаметно вернувшийся из беспамятства, плакал, черня слезами пыль на лице и полу.

Где-то хлопнули ещё две гранаты. Контрольные выстрелы.

И тишина.

Через час Командир тихо позвал:

- Благословский … Дмитрий!

- Да, я здесь.

- Выбирайтесь. Веди его … на юго-запад. Там уже слышно. Доведи.

- Я сейчас, сейчас. – Дьяк заметался по подвальчику, толкая руками, а кое-где и плечами грубо тёсаные доски пола. Удерживающее их поперечное бревно, сучковатый бук или дуб, было расслаблено взрывами гранат, вращалось. Получилось вытащить с одной стороны из каменной кладки. Оно рухнуло, увлекая за собой несколько половых плах. Едкая известковая пыль, осыпь крупных и мелких камней. Но, главное, это последовавшая за этим тишина.

Опасливо оглядываясь на жалко поглядывающего из неловкого положения на животе, покрытого белесой пылью немца, Дьяк высунул голову. В провал очень даже можно было выбраться. Он ещё раз приспустился, погрозил пленному пистолетом, тот понимающе моргнул, выдавив последние капельки.

В округе, кроме пения птиц и неспешного шороха листьев, полный покой.

В проходе меж заборов никого. За тремя своротами справа, и тремя углами слева – никого. Дьяк постарался, как мог, бесшумно взобраться на стену дома – в ауле никого.

Поправил стянутую проволочной петлёй ногу Пичуги. Сложил стынущие, непослушно тяжёлые руки на грудь. Прощай, Клим Пичугин. Прости, брат.

Копоть лежал в подгустевшей чёрной луже, широко разбросав руки и ноги. Многократно простреленное тело, раздробленный пулями череп. Прощай, Шигирёв Прохор Никитович. Прости, брат Прохор. Прости.

Лютого за предплечья скобами прибили к амбарным дверям. Свесив голову, он, неловко закосившись, словно всматривался в почти касаемую коленями землю.

- Господи. Господи. Якоже солнечный круг, луна, Спасе, сокрывает, и Тебе ныне гроб скры, скончавшагося смертию плотски. Путь заповедей Твоих текох, егда разширил еси сердце мое.

Ничем не удавалось выбить, выломать скобы. Каждая попытка рвала истекающую сукровицею плоть.

- Живот смерти вкусивый Христос, от смерти смертныя свободи… Законоположи мне, Господи, путь оправданий Твоих и взыщу и выну. … Вразуми мя, и испытаю закон Твой, и сохраню …. Брат Антиох, брат мой Антиох….

Зенитное маленькое солнышко кололо глаза, солёными исками вытекало из сощуренных век, и угольными полосками по пыльно-серому лицу, по пыльно-серой щетине сползало на подбородок.

- Брат мой Антиох. Прости.

 

- Командир, это я.

Дьяк вкрутился в провал, пригнулся, слепо вглядываясь. Немец уже сидел, как изначально, около Командира. Вся разница в картине – вынутый из кобуры ТТ.

- Никого нет. Ушли.

- И вы уходите. Приказываю: доставить языка.

- А?..

- Приказываю: доставить… Дима … надо.

Дьяк встал на колени.

- Взведи мне пистолет…. Сил нет. И гранату. Под меня. Вынь чеку.

Дьяк дёрнул затвор, щёлкнул отведённым курком. Вложил в ледяную ладонь, чуть пригнул пальцы. С гранатой замешкался. А если потеряет сознание?! Отогнул усики, выдернул. Осторожно подложил под плечо.

- Всё, Командир.

- Спасибо, Дима. … В пулемётчика … не стрелял?.. Вера не позволила?

- Думал, он убит. Не шевелился.

- Мы … могли уйти. Как дальше … жить будешь?..

Дьяк поцеловал его в лоб.

- Не знаю. Ничего – теперь – не знаю.

С южного склона ясно слышалась канонада – сплошной слитый рокот с юго-востока. Дьяк огляделся. Впереди, до близкого, приподнятого следующей грядой горизонта расстилался непроглядно зелёный лес, мелко-курчавой мерлушкой покрывал спускающиеся отроги, почти ровно нарезанные балками через триста метров. Спуститься. Подняться. Ещё спуститься – там линия фронта.

Перевязал немцу руки спереди, что б тот мог быстрее идти. Закрепил, как смог, у него на спине вещмешок с портфелями, полевой сумкой Командира. От смотанных брезентовым ремнём запястий протянул конец к своему поясу. Четыре, пять шагов, хватит. Поправил автомат, гранаты за ремнём:

- За мной! Folgen Sie mir.

- Jawoll. – Полковник кивнул. Потом сообразил. – Ja, ja, natürlich!

Спустились в балку, после солнцепёка здесь дышалось легче, хотя влажность повысилась. Пришлось буквально протискиваться меж ивняка. Немец шёл с пониманием, вовремя притормаживал, вовремя прибавлял, так, что «вожжа» и не натягивалась и не провисала до земли. Через час сделали первый привал. Первый раз залегли неудачно – рядом оказался огромный муравейник. Рыжие активисты, заползшие в сапоги и под комбинезон, выбирались ещё долго. Полковник, брезгливо дёргаясь, сбрасывал, сдувал с себя мечущихся насекомых. И, как бы, сам себе, чуть слышно бурчал:

- Verdammter Krieg… Warum endete sie nicht vor einem Jahr?..

Дьяк не реагировал.

- Alles ist es nicht… Alles ist falsch…

Дьяк молчал.

- Weltweiter Wahnsinn. Alles ist falsch…

- Заткнись, гад! – Нет, не от тычка дулом пистолета в губы полковник откинулся, упал на спину. Немец увидел выжженные полуденным солнцем глаза Дьяка, вытекшие угольными полосками к подбородку, они теперь стали такими же, как у Копоти. Немец тихо завсхлипывал:

- Ich bin still… Ich schweige. Nicht notwendig.

- Ауфштейн. Фольге мир. И молчи, тварь.

Слава Богу, долина оказалась без реки. Так, отдельные лужи, связанные прерывающимся, теряющимся в камнях мелким ручейком. Сюда, вниз, канонада не доносилась. В три перебежки преодолели пойму. Начали подъём. Немец молча пыхтел, потел и всё равно тормозил. Дьяку пришлось смириться – тому, действительно, не очень ловко подниматься без помощи рук.

Так что до следующего гребня, с тремя привалами, добрались только часа через три. Золото-розовые лучи закронового солнца остро простреливали сквозь сплошное затенение листьев, неожиданно высвечивая-зажигая яркие пятна в темноте мхов и жидких лесных трав.

На последнем привале немец, напившись, как бы случайно уронил флягу. А, может, и вправду выскользнула из онемевших пальцев. Осталось по два глотка.

Неожиданно лес обрезался. Впереди широко распахнулись холмистые альпийские луга, рябо фиолетовые от ирисов и сон-травы, с голубыми пятнами горечавки и розовыми розбрызгами примул. Но глаза Дьяка теперь почти не воспринимали цветности, мутная подкраска чёрно-белого мира не отвлекала от главного – детали, детали, самые мелкие детали, однако способные помешать, несущие угрозу выполнения приказа доставить «языка». В километре слева и выше жиденькая яворовая рощица маскировала от авиации батарею немецких тяжёлых полевых орудий. Судя по стволам, типа «sK 18». Такие достают на восемнадцать кэмэ. Значит до фронта на более десяти.

Самым краешком бокового зрения Дьяк отследил реакцию немца. Тот, было, воспрянул, но тут же испуганно ссутулился, подслеповато высматривая что-то под ногами. Правильное решение.

Длинными перебежками широко обогнули окопы и колючку с минными полями, прикрывающие батарею, и увидели реденькую цепочку дворов растянувшуюся вдоль активно пылящего шоссе. Гайдук? Да, густовато здесь народ живёт. Климат очень благоприятный, и море близко. Пришлось вновь подняться выше, пойти по краю леса. Склоны становились всё круче, местами даже приходилось двигаться приставными шагами. Там, где должен был быть Новороссийск, небо мутно пестрело светлыми и тёмными дымами. Канонада близилась, становилась всё разнообразнее. Из ровного залпового гула выделялись отдельные взрывы тяжёлых зарядов. Через час можно было выловить вой реактивных миномётов.

Два раза пролетали тяжело загруженные «юнкерсы» под прикрытием едва различимых в высоте «мессершмиттов». Но, видимо, бомбили что-то глубоко в нашем тылу, фронтовую артиллерийскую равномерность не нарушили.

Пить хотелось страшно. Час назад Дьяк поделился остатками, стряхнул последние капельки из опустошённой фляжки себе на темечко. Рыхлый полковник молчал, но пыхтел, кряхтел и изо всех сил показывал как ему трудно со связанными руками. Ну, будь Дьяк не один, можно было бы развязать. Не один…

Огляделся в бинокль: где, когда кончился Гайдук и началась Кирилловка? Ожесточённость артиллерийской дуэли спадала. Конец рабочего дня? Здесь же не хуже Сталинграда – город с прошлого лета ни дня не слушал тишины. Вон, даже битая техника осталась, за восемь месяцев не вывезена. Несколько десятков покалеченных советских и фашистских танков и самоходок стащены в группы, но так и не отправлены в переработку, тут же остовы сгоревших тягачей и автомобилей, искорёженные орудийные лафеты… даже три самолёта без крыльев…. Прерывисто длинные пустые траншеи. Русские и немецкие. И всюду оспины оглаженных дождями и снегом воронок. Больших и малых. Да, дорого наши отдавали здесь каждую линию обороны.

Повсюду от неуспокоенной земли, особенно из траншей, трупный дух.

Заспинное солнце скатилось к фиолетовому обрезу горы, толкая вперёд длинные тени. Ветерок помчался вдогонку солнцу, освежающе ровно гладя лицо, грудь.

Некурящий улавливает запах раскуренного табака метров за пятьдесят-семьдесят.

- Hei, nu ezita!

- Stai, vreau să mă gândesc.

- Cât timp să aștepți?

На полянке, сидя кружком, четверо румын играли в карты.

- Ai uitat care sunt atuurile?

Карабины в траве, бутыль по кругу. Крепко уже поддавшие горные стрелки, сдвинув на затылки свои огромные береты и крепко прижав розданные карты к груди, столкнулись лбами над россыпью битых и прикупа.

- Haide!

- Arunc-o!

- Și tu ești un prost!

Дьяк посмотрел на полковника, тот понимающе кивнул. Пригнувшись, они взяли вправо и оказались в открытом поле. С другой стороны, эти самовольщики знали, где их никто не будет искать. Никто не должен искать. Но и далеко от расположения части они не могли уйти.

Перебежками на полусогнутых, а где и ползком, преодолели с километр. Ну, вот и занятый румынами хуторок, в котором пока не хватились своих tovarășilor. Стреноженные лошади вольно паслись, фыркая и тряся гривами. Из труб трёх хат валил дым только что разом растопленных печей. Несколько солдат развешивали выстиранное бельё на натянутых меж пирамидальными тополями стропах. Ещё двое, без поясов, без сапог, снимали колесо с телеги. Тыловой быт, готовятся к ночному отдыху. А где постовые? Ага, один, второй, там третий. Всего стрелков тут никак не меньше полусотни. И не все они во дворах и хатах.

Придётся подождать, пока стемнеет. Впереди зубилась краями огромная, в семь-восемь метров диаметром, воронка от двухсотпятидесятикиллограмового авиафугаса. Доползли, сползли. На дне по центру влажная, дурно пахнущая жижа, из которой торчал обод от автомобильного колеса. Но для того, чтобы прилечь, сухости было достаточного. А вонь сейчас не главное.

Задвинув автомат за спину, демонстративно расстегнул кобуру. Глядя в глаза, освободил пленному руки. Подождал, пока тот разомнёт и разотрёт красно нарубцованные запястья, жестом велел повернуться. Полковник молитвенно сложил ладони: не надо кляп! Показал на горло, похрипел, потом ткнул пальцем в сердце:

- Ich bitte Sie sehr. Es ist schwer zu atmen, ich habe ein krankes Herz.

Дьяк несогласно покрутил головой – надо. До ночи надо:

- Берюхиге дихь! Вир мюссен эйншафен.

Связал руки за спиной. Вставил кляп. Дождался, пока немец сел, закрепил конец ремня на колёсном ободе. И выполз. Сняв пилотку, осторожно огляделся.

Канонада за холмами возобновилась, хотя не с прежней яростью. Ветер доносил раздельные артиллерийские и миномётные залпы. Оставалось-то никак не более пяти километров. За час можно дойти. Вдруг Дьяк понял, что теряет сознание. Всё вокруг поплыло, теряя резкость, прошиваясь косыми длинными искрами, поплыло справа налево, и разрастающийся гул в ушах множественным эхом сердечного пульса слился в невспоминаемо знакомый, повторяющийся и повторяющийся аккорд. Обезвоживание? В последнем волевом порыве Дьяк грудью перевалился через край воронки… и сдался звуку.

***

- Катенька, пойдите, помогите чай приготовить. – Архиепископ Варлаам подождал, пока Екатерина, всем видом демонстрируя несогласие, выйдет из горницы. – Ну, что Дмитрий, тяжко? Сильное противление?

- Сильное.

Худощавый, с седой окладистой бородой, с удивительно ясными голубыми глазами острого чертами лица, владыка сидел в деревянном резном кресле царственно, как на службе. Совершенно неподвижно, только кипарисовые чётки ползли, мелко подрагивая.

- Кто как любовь проявляет. Кто какую любовь. Вот в Кате явно материнское к тебе сквозит. Защитить тебя пытается, спаси её Христос.

Дмитрий вздохнул.

Ну, правда, это её постоянное желание если не защитить, то упредить едва лишь возможную опасность, порой провоцировало протест. Пусть подростковый. Но… если учесть, что Дмитрий в своё время уже прошёл через такое опекунство, и отец невольно научил его и терпению в скрытничестве, и упорству в противлении. И что, вот опять?

Да, если неправилен вывод из встреченной ситуации, она повторяется. Как в дурном сне. С другими действующими лицами, в других декорациях, но пьеса разыграется та же. Ещё и ещё, пока не вразумишься. Вот в данном случае, сам подумай: что заставляет любящих тебя навязывать своё заступничество? Твой открытый фанатизм. Неумение и нежелание взвешивать цель и жертву, нужную для достижения этой цели. Конечно, есть такая цель, цена которая неизмерима. Ибо она требует не просто великую жертву, даже не гекатомбу, а всего человека. Самого человека. Это обо́жение. Соединение Бога и человека. Остальное знает цену земную. Но ещё вопрос: цена цели и путь к цели, как они взаимосвязанны? Что дороже – короткий, прямой или обходной, многолетний? И расчёты не в рублях или мерах пшеницы, а кровью, жизнью, даже душой – жизнью вечной. И не только своей жизнью и кровью, но и ближних, родных.

Вот я уже в двадцать один стал монахом, мне, как бы теперь всё проще: нет заложников моим желаниям, мыслям. Сам за своё отвечаю. Только вот, а как же священство? Тем паче – епископство? Ведь теперь моё слово судьбы меняет. Священство страшного стоит, страшенного. «Еже аще свяжеши на земли, будет связано на Небесех, и еже аще разреши́ши на земли, будет разрешено на Небесех». Власть-то какая, ответственность порой выше царской. Она в уплату потребует не только твоё, но и от ближних, от родных.

Христос – новый Адам, Церковь – новая Ева. Как Христос с Церковью, так Царь с народом венчается. Так же и священник с приходом. Понятно, попадья всегда в ревности. У нас, монахов, даже шутка есть, что семейный поп всё одно что двоеженец. Но эта ревность высокая, это царицынская ревность. Её нести – тоже жертва, нам и не понять никогда, какая она.

Поэтому ты Катю не вини, особенно за страх. Она умная, значит, за всех боится, не только за себя, но и за тебя, за твоих будущих детей. За будущих прихожан, коих тебе Господь вверит. Ты-то за них боишься? Уже, только восхотев сана, за них боишься?

Конечно, «страх несть в любви, но совершенная любы вон изгоняет страх». Вообще, если бы не любовь, откуда цели? Высокие, выше нашего роста. Их бы не было. Мы бы хрюкали, каркали. Соглашались бы со всем.

А ещё нам сказано: «кто сохранит любовь, тот и спасётся». Главное наше испытание, испытание нашего скорбного времени – сохранение любви. Всё сейчас против того, всё так безнадёжно. Последний раз спроси себя: по силам тебе? Твоим близким? Помолись, спроси Бога. Не проси, а спроси. Сколько ныне вокруг с себя сан снимают. Сбрасывают, не выносят скорбей. Не спросившие – даст ли Он сил всё сие претерпеть...

- Я же не хочу – я знаю, чувствую, с детства чувствую необходимость своего служения у престола. Не хотением хочу! Просто по-другому мне нельзя.

- Помоги, Господи.

Домик на Транспортной улице, где владыка квартировал и совершал службы, находился под круглосуточным наблюдением. Поэтому и шторки никогда не раздвигались, и лампы зажигались по самой необходимости. Красный огонёк лампадки перед золотом окладов – постоянный здесь полумрак сиренево густел, с ним густела и затянувшаяся тишина. Только с кухни доносились хозяйский шёпот, шипение самовара, позвякивание расставляемых на подносе блюдечек-чашечек, розеток с вареньем.

- Вы повенчались? По её свободной воле?

- Она говорит: из тюрьмы ждать не будет.

- Значит, не надо тебе в тюрьму.

Из следственного изолятора Дмитрию передали скрученный в спичку клочок кальки с мельчайшими, более нацарапанными, чем написанными карандашом буковками: «Благословляю на фронт. Объяви что в сане, не сможешь убивать. Возьмут связистом». И на словах: «Прошу молитв, брат ваш и соучастник в скорби и в царстве, и в терпении».

26 августа 1941 года архиепископ Варлаам (Виктор Степанович Ряшенцев) был приговорён к расстрелу, но постановлением Президиума Верховного Совета СССР от 25 ноября того же года расстрел заменён на десять лет исправительно-трудовых лагерей. Скончался от сердечной недостаточности двадцатого февраля сорок второго в тюрьме №1 Вологды.

***

- Oh, mein Gott!! Das ist ein Albtraum! Das ist Horror…

Полковник сумел выплюнуть кляп. И попытался вытянуть из жидкой грязи обод колеса, к которому был привязан. Однако вместе с поднятым мятым диском на поверхность явился почерневший труп, восемь месяцев назад вцепившийся в стальную прессовку.

- Oh, mein Gott…

Дьяк, ещё дослушивая так и не узнанный, затухающий аккорд, быстро сполз в воронку. Немец приник к нему:

- Das ist Horror…

- А зачем потащил? Бежать хотел? – Резкость постепенно возвращалась, с ней возвращалась и скорость мышления. - Du wolltest weglaufen?

- Ich bin schuld. Ich weiß nicht, wie das passiert ist passierte.

- Не знаешь, как произошло? Бежать ты хотел. Лауфен.

Ещё час, и румыны начнут укладываться. Как же хочется пить.

Полковник сидел, поджав колени к опущенным плечам, и что-то сам себе шептал. Дьяк не стал затыкать ему рот – фашист явно достиг точки катарсиса. Пусть проведёт переоценку ценностей.

Ветер опять нагнал облака. Серые, низкие, они залепили малиновую закатную щель, подгоняя подползающую темноту. Однако, если восток согласно зачернился, то запад встречно снизу подсветился пожарами, нервно бликуя зарницами разрывов. Вот и дождь – Дьяк и Полковник закинули головы, открыли рты. Первые капли осторожно ощупывали быстро остывающую землю. Но, скоро смелея, вторые, третьи, четвёртые уже сильно заударяли по всему, что не могло укрыться. Теперь можно и выдвигаться: дождь, туман и метель – друзья разведчика. Сколько себя не вздёргивай, через полчаса равномерного шороха внимание у дозорного падает гарантированно.

Подобравшаяся к воронке редкая травка тряслась, сгибалась и ложилась, но склоны пока впитывали, пока не склизились. Что ж, пора. Господи, благослови! Дьяк пальцем поманил полковника, пальцем приказал повернуться. Опять затянул руки в «капитанскую» петлю перед его животом, перекрутил концы меж кистями. Нет, кляпа не будет, но будет пуля в лоб. Или в затылок.

«Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, Иже везде сый и вся исполняяй, Сокровище благих и жизни Подателю, прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси, Блаже, души наша». Крестное знаменье на немца впечатления не произвело. Стоп. Это, что, он и за фашиста помолился? Ну что за мысли!

Большой дугой обошли хуторок – румыны стреляные, поди, мин вокруг себя понавтыкали. Впереди справа едва различимо замаячили пригороды – руины хат в зажимах покалеченных пулями и осколками, порубленных и пожжённых, и всё же смутно белеющих цветением садов. Взяли левее.

Тяжёлые миномёты – до передовой километр. Окружённые колючкой ямы с зачехлёнными семидесятипятимиллимитровыми орудиями под маскировочной сеткой, недалеко блиндажи, с пережидающей дождь обслугой. Часовой в плаще с огромным капюшоном. На противоположном склоне холма – прикопанные, тоже замаскированные противотанковые пушки. Тоже за мотками колючки.

Немец во всём копировал поведение Дьяка. Бежал, приседал, залегал, если требовалось, полз. Батареи дальнобойных орудий и гаубиц сменились батареями полевыми и миномётными. Все доминантные возвышенности венчалась ДОТами, перекрывающими друг друга секторами обстрелов.

Всё, передовая. Впереди из темноты слева в темноту справа протянулась вторая или третья оборонная линия. Полноростовые, в бревёнчатой опалубке, зигзагообразные траншеи с нишами хранения боезапаса, с окопами-отводами в укреплённые блиндажи, с окопами-выводами к ДЗОТам и пулемётным точкам. За бруствером где-то заливались дождём «фландрские заборы» из колючки и минные поля.

В траншее от поворота до поворота пусто. Постовые, как пить дать, сидят где-то под навесами. Дьяк, прихватив левой рукой за воротник, подышал в лицо полковнику, пока тот не поднял глаза.

- Всё ясно? Alles klar?

- Ja. Ich werde es nicht mehr tun.

Поверим. Полковник первым перевесил ноги вдоль брёвнышек стенки, неловко спрыгнул в лужу. Рядом присел Дьяк, медленно, поворачиваясь всем телом, огляделся. И тут же толкнул пленного дальше, не вставая с приседа, подставил плечо: пошёл! пошёл! schnell! Вскарабкался, упал рядом. Опять невертя шеей, вместе с плечами оглянулся, и ящеркой метнулся за бруствер: пошёл! пошёл! schnell!

А вот теперь и начинались проблемы.

- Alles nach mir. Minenfeld.

- Ja! Ja!

«Господи, помози ми. Господи, защити мя. Господи, научи мя творити волю Твою». Шомполом под углом протыкая землю перед собой, Дьяк полз медленно-медленно, и полковник дышал ему в подошвы. Через час завиднелась следующая траншея. Здесь, сразу после линии обороны, мин не должно быть. Будем надеяться, что их и нет. Просто прогребая ладонями прямо перед собой, дополз до края второй траншеи. Там кто-то разговаривал.

Дьяк мгновенно откатился и вдавил кончик ножа под челюсть полковника. Они лежали почти обнявшись, дыша лицо друг другу, глаза в глаза. Ещё утром свежевыбритый и пахнущий дорогим парфюмом, хорошо позавтракавший, уважающий себя и уважаемый сослуживцами ветеран, кавалер трёх крестов, заместитель начальника штаба дивизии – сейчас грязный, в разорванном кителе, перенёсший за этот проклятый день три истерики и дважды обмочившийся, с почерневшими от перетяжки кистями и разорванными губами, щурился, боясь отвести взгляд от волчьих глаз тощего, как негр закопчённого, заросшего недельной щетиной, явно сумасшедшего русского солдата. Von einem verrückten russischen Soldaten.

Голоса стали удаляться.

- Ich werde schweigen. – Едва слышным шёпотом. В ответ так же тихо:

- Хорошо. Гут.

Дьяк ещё на раз осмотрел пленного. Со связанными руками, конечно, не наползаешься. Но куда фиксировать? Лучше бы за шею, но… слишком жестко. За пояс или за руку? Или, всё же, за шею? Ладно, пусть за пояс. С его животом – под грудь.

Опять сползли в залитую дождём траншею. Дьяк присел, подставляя спину и плечо. Но полковник не сумел удержаться, соскользнул, плашмя шлёпнулся в грязь, сдержанно застонав. Секунда, две, три… пять…. Дождь подустал, мелкими редкими каплями слабо булькал в лужицам, громче стекал со стенок. Вроде обошлось. Со второго раза выбрались, сползли за бруствер. Теперь оставалась настоящая передовая.

Подрезанная колючая проволока глухо звякнула наполовину залитыми дождевой водой консервными банками. Секунда, две…. Опять обошлось. Шомпол легко входил в размокшую землю, изредка цакал, царапал о камешки или осколки.

Одинокие пулемётные очереди. Одинокие, от дождя в паровых пузырях, осветительные ракеты. От холода тряслись руки, тряслась челюсть. А как немец? Полз бочком, как мормыш.

Слева командный пункт. Батальонный? Ротный? Четыре крытых брёвнами в три слоями блиндажа: командирский, коммутатор со связистами, медпункт, самый большой для взвода резерва. В окопчике сообщения с траншеей линии обороны притаился наблюдатель, от коего нужно держаться подальше.

Кончик шомпола уже неожиданно упёрся. Неожиданно или наконец? В лицо словно кипятка плеснули: всего пара занятий, да и то, в основном на пальцах. Обычно в таких случаях впереди полз Кырдык. На худой конец, Ярёма. Дьяк осторожно поскрёб пальцами, нащупал деревянный короб. Противопехотная. Главное, не тянутся проволочки в стороны. Протыкивая дорожку правее, Дьяк указал точку полковнику: «Minen» – «Ja, ja. Danke».

Дождь окончательно прекратился. Зато вернулся пронизывающий ветерок, наверное, с невидимого моря. Они поползли вдоль передовой траншеи, вслушиваясь, вглядываясь в её жизнь. Похоже, что все спят по блиндажам. Одинокие пулемётные очереди. Одинокие осветительные ракеты. И отупевшие от ночного дождя и ветра дозорные. Хотя в траншею-то, поди, не задувает.

Попробовать перебраться здесь? От угла до угла метров тридцать. Есть кто-то? Грозно оглянувшись на мелко кивающего полковника, Дьяк подполз и заглянул в почти полную темноту. Грязевые протоки на стенках меж осклизлых бревёшек, чуть подрагивающие от дальних разрывов лужи на дне. Слева ничего обычного. Справа опалубку обвалило взрывом, но разрушение подремонтировано новыми светлыми досками. Прямо напротив – окопчик, выводящий к пулемётной точке. Откуда будет легче выползти на нейтральную полосу.

Часовой, обесформенный плащом-накидкой, неспешно прочавкал по жидкой глине. Скоро, наверное, смена караулов. Это хорошо, это нам объясняли. Как же всё замечательно прописано в учебнике: «при обратном переходе через линию фронта из тыла врага в расположение частей нашей армии не забудьте о тщательной разведке. Изучите хорошо маршрут и участок перехода. Дайте знать частям нашей армии о предстоящем переходе». «Знать» дадут фашисты, когда начнут стрелять в задницу. А про «изучение маршрута» – ну, они ни разу не возвращались тем же путём. Это для ротный или полковых. А глубокий поиск вряд ли даже предполагает возвращение на прежний участок фронта. Хотя, наверное, в штабе рисуют какие-то стрелочки на карте.

- Vorwärts! Давай, давай!

Полковник и Дьяк сползли в траншею одновременно. Вперёд! Vorwärts! В окопчик-вывод к пулемётному гнезду.

Осталось всего-то каких-то метров двести. Линия колючки, минное поле немецкое, минное поле русское. Русская колючка. И ружейный, пулемётный и миномётный огонь с обеих сторон. Ну, ещё попытки захвата разведгруппами.

«Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние твое; победы православным христианом на сопротивныя даруя, и Твое сохраняя Крестом Твоим жительство».

Немец тоскливо смотрел, как Дьяк выставлял гранату, протягивал, прятал в грязь проволочку. В нише для боезапаса в ящике под брезентом плотно серели пачки с патронами. Сюда вторую «эргэшку».

Замотанный в накидку часовой возвратился, так же медленно переставляя ноги. Даже почудилось, что тормозит около «их» отнорка. Нет, только показалось. Всё. Можно выдвигаться.

Только сил нет… Пустота, ознобная невесомость неслушающегося тела, полного нервного разорения… Немощь, которую нельзя показать, нельзя дать почувствовать, даже заподозрить. Пленный ведётся не верёвкой, страхом.

- Vorwärts! Вперёд! Вперёд.

После изобретателя Гильотена на втором месте по проклятиям, конечно, изобретатель Бруно. Нужно найти разрыв в бесконечной злой пружине из колючей проволоки, причём споро, пока не приползли сапёры его заделывать. Есть такое! Найдено. Дальше опять вспаханная разноразмерными минными и снарядными воронками земля косо протыкивалась шомполом. Каждую минуту ракета. Вражеская или советская. Изредка длинные очереди для острастки противника. В спину или навстречу.

Краткий передых в яме из-под авиабомбы. Ветер усиливался. Пленный как-то подозрительно успокоился. Перестал искать жалости. И вдруг Дьяк поймал себя на том, что всё знакомо поплыло: теряя резкость, поплыло справа налево, и в ушах сердечный пульс слился в некогда знакомый, всё повторяющийся аккорд. А вот этого нельзя! Господи, помоги! Нельзя же!!

И тут у немцев грохнула граната. За ней вторая. И началась беспорядочная стрельба. В небо почти разом ввинтился с десяток свистящих ракет, раскачивая землю безжалостно яркими белым, голубоватым и желтоватым светами. В этом покачивании зашевелились несколько десятков трупов, задёргались два давно выгоревших танка – советский Т-34 с оторванной взрывом боезапаса башней, и завалившийся набок немецкий «Pz.Kpfw». Посвисты, чоканья и взвизгивания рикошетов заполнили чуть загустевший испарениями воздух.

Минут пять пришлось вжиматься, вдавливаться в ледяную грязь, потом они короткими рывками поползли к ближнему «Pz.Kpfw». Но не успели.

К винтовочной и пулемётной перестрелке присоединились миномёты. Поле было пристрелянным – от русских позиций волна взрывов двинулась навстречу. Опять отлёживались в воронке. К трупному запаху добавился свежая кислятина тротила. Дьяк не сразу понял, отчего левое бедро никак не подтягивается. Потом стало щипать, но что там – грязь или кровь? – в темноте не поймёшь, всё липкое. Кое-как, практически за счёт одних рук, выгреб из ямы. Полковник выбираться отказался. Что-то шептал, и вжимался в жирную глину, а потом начал торопливо обмазывать себя грязью:

- Tod... Tod... wir werden sterben...

- Ты, вперёд! Успеешь сдохнуть. Вперёд! Vorwärts! Vorwärts!

Спустившись назад, Дьяк орал немцу в ухо, тыкал стволом в рёбра, но тот отмахивался и сипел:

- Tod... wir werden sterben...

- Найн! Нет смерти. Нет смерти! Врёшь, нет её!

- Tod... Tod... Tod...

- Не ври: смерти нет…

Опять всё поплыло. А если этот бросится бежать? Стрелять в ногу? Даже ударить сил не оставалось. Этого жирного борова. Этого… faschistisches Schwein.

Несколько хлопков – это не миномёты. А что? Что это?.. Дьяк из последних сил выглянул из воронки.

Вдогон им косо наползала дымовая полоса, и за ней – с ней, в ней! – наверняка двигались фашисты. С наших окопов встречно кидали осветительные ракеты, плотность огня была максимальна, но это ничего не решало. Красные и белые трассера прожигали завесу, но она близилась, близилась. И накрыла.

Дьяк был совершенно уверен: врёт. Фашист врёт – нет смерти…. Почему же нет?.. Почему?.. Пальцами левой руки он сжимал последнюю «лимонку», в правой удерживал у груди всё тяжелеющий и тяжелеющий пистолет. Полковник, увидев вытянутую чеку, обмяк, и наконец-то смолк. Согласно опрокинулся на спину, сложив ладони на своём горле. Зажмурился.

Они опять лежали почти обнявшись. Горячая кровь заполняла штанину, и с каждым толчком сердца всё вокруг уплывало, искрясь, кружилось, а мучающий память аккорд никак не узнавался…

Чёрный на фоне подбелённого догорающей ракетой дыма, румынский солдат, выставив карабин, с корточек осторожно заглянул в воронку, но именно в эти секунды наступила темнота.

Дьяк поднял мотающуюся руку, пытаясь совместить невидимые целик и мушку с центром едва различимой цели.

Почему нет смерти?.. Почему?..

И он вспомнил, вспомнил! – Христос воскресе! Сегодня – Христос воскресе!!

Вылетевший откуда-то справа красный трассер ткнул в бок чёрного солдата, и тот пропал. Исчез в дыму.

Нет смерти! Их смерти, им смерти нет! «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав». И Лютый, и Командир, и Пичуга, Старшой и Ярёма… и Копоть… все, все дорогие его товарищи, все солдаты, все их солдатки, их матери и дети, старики, все, все пожранные этой войной, жертвы этой войны, этой революции, голода, холода, эпидемий и застенков, все самопожертвованные во имя Христа – не в смерти. Ибо Христос, смертию смерть поправ, воскрес! Сегодня воскрес.

Вращение захватило сознание, и, покачивая, как в лодке, потянуло, понесло его всё выше, всё выше к свету, ослепительному радостно-радужному свету, и знакомый, но никак не вспоминаемый аккорд вдруг развернулся торжеством великой мелодии, и вращающийся, возносящий мир подхватил её, умножил тысячами, миллионами слаженных восторгом голосов: «Воскресение Христово видевше, поклонимся Святому Господу Иисусу, единому безгрешному… Кресту Твоему покланяемся, Христе, и Святое Воскресение Твое поем и славим».

- Есть живые? Русские есть?

Главное: не отпустить гранату, не отпустить…