Мне решительно неинтересны прозаики. Только поэты могут расцветить серую прозу жизни. Вот давайте проведем опыт: напоим для сравнения поэта и прозаика и выпустим их на трибуну. Прозаик будет возбужденно или пришибленно нести какую-то ахинею, а поэт блистательно рванет краткую речь, талантливо лягнет соперников, искрометно прочтет стихи, сорвет аплодисменты, улыбки и вздохи поклонниц.
Перед нами Александр. Известный поэт, но фамилии не скажу, ибо женат, ибо жена умеет читать. Прочтет, да еще бросит его на старости лет. Кстати, он ее, и только ее, любит. Но не может не влюбляться. И это естественно. Вспомним любой пример из мировой литературы. Да вот и наш современник - Расул Гамзатов: «Дорогая, - пишет он жене (это подстрочник), - ты лучше всех. Но как же я узнаю, что ты лучше всех?»
Итак, Александр в командировке. А в командировке, как сказал кто-то из мужчин, мы все холостые. Позади ночь в поезде, разговоры, махания руками. Утром цветы на перроне, хлеб-соль и красавицы в кокошниках... Вот и прием в администрации прошел, вот и, по программе, посещение краеведческого музея. Когда к бригаде писателей подходит красавица-экскурсовод, Александр влюбляется.
- Можно называть просто: Ляля, - говорит она, смущается и сообщает Александру, что поклонница его таланта.
В гостинице он возбужденно рассказывает соседу:
- Старик, ты б видел! Нервная, не понятая провинцией. Я думал, врет, что меня знает, нет, гениально вплела в текст экскурсии вот это, мое (читает), каково? Не могла же специально выучить.
- Могла, - хладнокровно говорит товарищ. - Знали же, что именно ты приедешь. Ой, старик, сколько же у тебя было этих Ляль.
- Было. Стреляй - было. Но Ляля! Ты что! Все под откос! Я уж думал, никогда не смогу завибрировать, а тут!
- На сегодня договорился?
- Естественно. Но чего это стоило! Краснеет. Где еще в мире остались краснеющие женщины? Только в провинции. Не могу. Договорился. Ух, жарко, не выпил, а в жар бросает. В глазах стоит - подошла, ведет экскурсию. Меня прямо трясет. Они ж чувствуют! Старик, мы - мужики, мы же бревна, мы же «здравствуй, дерево», а тут! М-м!
Как у него проходит встреча с Лялей, зная Александра, легко можно представить.
Он вооружен до зубов, то есть у него набор питья и еды. Конечно, шоколадный набор, конечно, кофе. И, конечно, непрерывные атаки на эту Лялю. Поэт любит повторять из Фолкнера, «что человек все может, только нельзя останавливаться».
- Коньяк? Чуть-чуть. Тши кропли, как гуторят поляки.
- Нет, нет, что вы!
- Тогда вина! Белый аист! Летит! Над Беловежской Пущей летит. Но из Молдавии. Тончайший букет. Брызги империи.
- Нет, нет, я не пью вина, - Ляля держит оборону.
- Тогда грузинского! Киндзмараули! Любимое, так сказать, товарища отца народов. А кто, дети, товарищ отца народов? Товарищ Сталин? Тогда кто отец народов?
- Не надо, даже не открывайте. Вы же, Александр (отчество), сказали: просто поговорим. Вот кофе. Я могу приготовить.
- Во-первых, если я Александр (отчество), то и вы Ляля батьковна. Во-вторых, про кофе рано и очень телевизионно. Такая светлая головка, как у вас, не может быть замутнена голубоватым пойлом телекоробки. И притом кофе - это разврат, это не по-русски. С кофе и с бритья бород началась гибель России. Вы хотите в ней участвовать?
- Уже поздно, - говорит Ляля, - я уже не успела, все погибло без меня.
- Отлично! - радуется поэт. - Отличный уровень разговора. Выходим на виражи. Ложимся на курс. Ложимся на курс, Лялечка? И вообще, какая дикость, что мы на «вы». Я такой старый?
- Нет, что вы!
- Не утешайте, старый. Если бы вы не считали старым, давно бы было: Сашенька, Саня, Санек! Тебе пора меня гонять, как сапожник гонял Ваньку Жукова. Ляля! Если я не старый, то будем на «ты», так?
- Я не могу так сразу.
- И я не могу сразу. Есть же ритуал, надо же брудершафт.
- Можно без него?
- А протокол? А этикет? А традиция? О, - как бы вспоминает поэт, - у меня ж «Советское шампанское», я же человек из той еще жизни, я же, назло всей демократии, пью только «Советское шампанское» - лучшее в мире. Уже охлаждено, уже несу. Выпьем, это сближает.
В ванной, где холодится бутылка, поэт осматривает себя в зеркало, корит за медленные темпы ухаживания и возвращается. Опытным взглядом видит, что Ляля поправила прическу.
- Открывать как: по-гусарски или как подпольщик?
- Я громко боюсь.
Поэт все-таки хлопает. Ляля вздрагивает.
- Испуг освежает, - комментирует поэт. - Ну вот, вошел - и пробка в потолок. Выпьем. Это сближает.
- Не наливайте, - сердито говорит Ляля, - я обижусь. Если вам от меня только одно надо, я сейчас же уйду.
- Мне от вас надо все, - заявляет поэт. - И это, и то, и третье, и десятое. Вы что, думаете, что сейчас я брошусь рвать на вас эту прекрасную одежду (Ляля в сиреневом)? Я увидел вас, тебя! Сердце отпало. На разрыв аорты, как сказал Пастернак, хоть я его и не люблю.
- Почему?
- Дачность, литература из литературы, раздутый политикой. Ты возьми Заболоцкого - космос! Тут начитанность. Ладно, не пей ничего. Но минеральную воду ты пьешь?
- Минеральную пью.
- Тогда выпьем минеральной. Это тоже сближает. Назавтра поэт неотступно душит товарища рассказами о своей любви к Ляле.
- Как она шептала: «Я берегла себя для тебя». Старик, я безумец, я полюбил ее навсегда. Здесь! Такое тонкое понимание! Над ней еще немножко работы, и это русский Сократ в юбке по вопросам поэзии. Я из нее вышибал дурь эмигрантскую, говорю: «Лялечка, Георгий Иванов - хорошо, немного Ходасевича - и хватит! Беглецов, - ей говорю, - не воспринимаю». - «Ах, как вы можете!» Это еще с вечера на «вы». «Дорогая, - говорю, - разлука обостряет чувства. Вот я уеду от тебя, и чувства запылают с новой силой. О, это любовь, лишенная примеси выгод, тут удар солнечный, тут как из-за угла с ножом выскочили и зарезали». Она: «Ах, вы это из Олеши, ах!» Я тут режу: «Какой ужас эта начитанность. Тебе б детей, было б не до Алеши. Начитанность ведет к глупости. Всюду, на любую ситуацию, клише и штампы. Как у актеров. Они давно расстригли себя на лоскутки ролей». Но я, старик, шел дальше и дальше, нельзя останавливаться. «Рядом с тобой я исчезаю как поэт, зачем? Я хочу нравиться тебе только как мужчина. Я же не могу вслед за Евтушонкой кричать, кричать, что поэт в России больше, чем поэт. Сейчас он сочиняет, что поэт в Америке ничтожней, чем поэт». Она: «Ты это от зависти». Я: «К кому?» Она: «Ты с ним знаком?» Я: «Это он со мной знаком». И тут же: «Ляля! Я шел к тебе всю жизнь, а мы о профессии. Я тебе ни одной строки не прочту»...
- Все равно читал, - хладнокровно говорит товарищ.
- Просила! Потом, когда я, как политрук, позвал себя в атаку и бросился на нее, она защищается: «Ты приехал случайно, ты охмуряешь провинциальную дурочку». Я кричал: ничего случайного! Читай Канта, а лучше наших, Ильина! И только Ильина, даже Солоневичем не разбавляй. Все случайное обусловлено причинностью. Детерминизация казуальности! Вся жизнь моя была залоговой стоимостью, так-то вот и так-то, без такта, эх, старик! Она опять мне: «Пастернак, Пастернак!» Я ей: «Мандельштам на три этажа выше: рыбий жир ленинградских речных фонарей - это пережито». Ляля, Ляля! - Поэт садится в кресло, потягивается, зевает и сообщает: - Так-то она Альбина.
Пора отправляться в поездку по области. «Как я переживу», - говорит поэт, все названивая про Лялю-Альбину.
А в поездке, хоть стой, хоть падай, у поэта еще приключение. Теперь уже Лиля. Она, хохотушка под сорок, сопровождает от управления культуры бригаду писателей, помогает собирать зрителей, продавать книги. Вообще незаменима. С ней проблем у поэта нет. Ему лафа - не надо ничего покупать, заботиться о ночлеге, все готовое, надо только понравиться. Ну, это Александр умеет. Он каждый раз влюбляется искренне, вот чем он берет.
После первого вечера, выйдя в коридор, он обнаружил, что, оказывается, Лиля не слушала его выступление. Утешая его, оправдываясь, она ответила, что ему больше всех хлопали. Разве это не растопит сердце пишущего мужчины? И Лиля ему понравилась. После вечера, как водится у добрых людей, - банкет. Лиля не чинилась. Когда поэт хлопнул пробкой, сел рядышком, она сразу приняла его ухаживания. Все хохотала, все повторяла:
- Шампанское после водки? Это ра-азврат. Водку заедать шоколадом? Это развра-ат.
Одно огорчало - не дали поэту отдельный номер. Но соседом его был поэт из местных, который так много пил, так мертвецки спал, что его не могли разбудить даже собственные дикие крики во сне, так что ночи Александра и Лили были спокойны.
И о Лиле взахлеб рассказывал товарищу помолодевший поэт. Он сопоставлял Лялю и Лилю. Любил обеих.
- Лилька проще, та тоньше. Но с той пока навозишься, надо говорить, нести какую-то хреноту о поэзии, здесь все ясно. Земное и вместе с тем не только физическое. Понимаешь? Осязаемое, естественное, проще, но возбудимее. Там полутона, темная вуаль, руки под ней сжимает, начиталась, дура, всего. Ах, не выдерживаю, хочу написать сопоставление, например, так...
- Не ври. Не например, а уже написал. Читай.
- Нет, старик, пока слабо, абрис, набросок, мычание, килька воображения... М-м... Рукой онемевшей не двину! на ней ты лежала всю ночь...
- Заросла веревка у колодца вьюнком, воды у соседа возьму.
- Время решит, время, кто мне дороже. Время. Люблю, старик, обеих.
Вскоре он прочно забыл и ту, и другую. И когда через год товарищ спросил, звонит ли, пишет ли он Ляле и Лиле, поэт был в недоумении:
- Что это за Ляля и Лиля, что это: Штепсель и Тарапунька?
- Я не обязан лучше тебя помнить твои подвиги. Лиля, Ляля. Поездка в такую-то область.
- А! - хлопнул себя по лбу поэт. - Вот эти два стихотворения? Да, да, да! Хорошо бы, кстати, туда наведаться. Не забыли же! Но как? Сам не поедешь, дорого. Бюро пропаганды зачахло, Союз писателей нищий, командировки не дает. Какой журнал попросить, газету? Так опять, очерк им давай. А я уж не мальчик жизнь узнавать. Да и кто теперь читает эти журналы и эти газеты? Ах, Ляля, Ляля, Лиля-Лиля. Смотри, старик, как смешно сошлось. Может, еще и объединю их. Спасибо, старик, я все вспомнил, все прожил заново.
Так что можно сказать только, что здесь рассказана история создания двух стихотворений.
