Электричка погромыхивала на стыках, скрипела и скрежетала на поворотах - это чутко улавливал Андрей, находясь рядом с тамбуром. В вагоне, разогретом за день лучами июльского солнца, было душно. Всю дорогу, как только поезд тронулся с городского вокзала, он простоял у открытого окна, облокотившись на верхнюю часть уехавшей вниз рамы и положив на руки подбородок, жадно ловил упруго бьющую в лицо струю встречного ветра. На первое время это помогало. Но постепенно лицо привыкало, и когда, устав стоять навытяжку, он втягивал голову в вагон, резким жаром охватывало лоб, щеки и уши, и он вынужден был снова высовываться наружу.
На поворотах электричка изгибалась так, что становились видны вагоны с головы и хвоста состава, в это время еще сильнее лязгали и скрежетали буфера, скрипели крепления, вагоны слегка накренялись, и поезд на какое-то время замедлял ход. И тут духота наваливалась с еще большей силой, жар снова приливал к щекам и ушам. На поворотах над передними вагонами проглядывало опускающееся в дымку июльского марева раскаленное солнце.
В такие часы кажется и мозги плавятся, думать и разговаривать ни о чем не хочется. Хорошо хоть народу в вагоне немного: сбились пассажиры на теневой стороне - молчаливые и отрешенные, тяжело отдуваясь и отмахиваясь газетами, смотрят тупо в окно вагона или перед собой.
Андрею никак не хотелось сейчас слышать или видеть кого-либо. Ему казалось, если в эти минуты кто-то попытается с ним заговорить, он молча перейдет в другой вагон, он найдет укромное местечко, где один на один с собою сможет еще раз пережить события уходящего дня. В его душе еще звучала музыка прощания. И он не позволит никому расплескать хранящиеся в его душе возвышенные чувства, не разрешит никому словом, взглядом, жестом дотронуться до того дорогого, что зародилось внутри совсем недавно и горит, и жжет все нутро. В некоем ощущении тайны и состоит ценность этого народившегося в душе света. Стоит кому-то увидеть его, почувствовать хотя бы, и он потеряет свое свойство и ценность.
Через час он прибудет на вокзал крупного города, где по соседству - на автовокзале пересядет в такой же душный, как вагон электрички, автобус, вечно пыльный и громыхающий, и поползет в свой небольшой древний городок. Там его уже наверное ждут - не дождутся родители, маленькие братишка с сестрой. Они хорошие, милые, но Андрей чувствовал, что сейчас он не хочет никого видеть, так же, как и слышать, ни о чем ни с кем говорить. Его сердце и душа, растерзанные за эти последние сутки, не вписывались своими чувствами и ощущениями в земные рамки бытия, его повседневной суеты. Он не знал и не представлял, что, а главное, как ответит матери на ее вопрос: «Ну, как съездил?». Не дожидаясь ответа она заговорит о своем: о белье, что настирала, об огурцах, которые надо обязательно на ночь полить... Ему станет как-то пронзительно жалко ее за эту обыденность, за ее красные и вспухшие от воды и мыла руки, за ее простенький и неприхотливый наряд.
Из сарайчика, где установлен столярный верстак, выйдет в мелких стружках на спецовке отец, молча поздоровается и так же молча и устало проследует в дом, закуривая на ходу. Младшие, если окажутся в эти минуты дома, бросятся наперебой и взахлеб тараторить каждый о своем, о всем, что произошло или случилось в этот длинный июльский день...
А он, не слыша и не видя никого, как будто в какой-то дымке или в тумане, будет согласно кивать головой, с безразличным видом, не задав ни одного, даже дежурного вопроса, тихонько закроется на терраске, отказавшись от ужина.
«Уж ты не заболел ли, сынок?» - встревоженно спросит мать и, как в детстве, потрогает заскорузлой ладонью его лоб. Он отрицательно покачает головой, отвернется к стене и, тупо разглядывая в тысячный раз обои, снова увидит лесную поляну, и его напитанные глухой тоской и печалью глаза опять на какое-то время оживут, в их глубине снова затеплится огонек, сродни тому, что светил последние сутки в его душе, и теперь вот горячими углями тлеет внутри. Но боль начинает стихать, незаметно уходя куда-то. Поляна оживает, наполняется светом, и вот с дальнего угла ее, из-под плакучих берез появляется девушка.. Двигающаяся от солнца, она вся насквозь пронизана его светом и потому кажется невесома, воздушна. Она не идет, а как бы замедленно скользит ему навстречу и не дойдя шагов пять широко раскрывает руки, словно крылья, сильно отталкивается от земли, взлетает и, покрывая оставшееся расстояние, оказывается в его объятиях. Она всё так же невесома, он не ощущает её тяжести. Он долго кружит ее, не ослабляя объятий, пока, закружившись и споткнувшись, не падает вместе с ней в траву...
Неужели это всё уже в прошлом? Не остановить мгновение, не перемотать кинопленку жизни назад? В одну и ту же реку дважды не войти! Но почему? Почему только в снах и воспоминаниях можно ещё мгновенье пережить тот счастливый миг, после которого - пустота и огонь в груди?
Погромыхивает электричка... Встречный поток воздуха не в силах остудить пылающее лицо, тлеющие угли в душе... Болит... очень болит внутри... И всё равно эта боль - сбоку от сердца - ничто по сравнению с сосущей пустотой, образовавшейся пустотой в его жизни. Пропастью, бездной, в которую он стремительно летит. Отчаянью, охватившему всё его существо и рвущему на части сердце, кажется нет предела. О, ужас! - он поймал себя на мысли: в этот миг, сейчас, сию минуту ему не хочется жить... Да, да, более всего ему хотелось умереть! Умереть, чтоб не думать ни о чем, чтобы не видеть и не слышать ничего, ничего не чувствовать и не ощущать, потому что терпеть всё, что с ним творилось, сопротивляться этому, не было уже никаких сил...
Ещё в самом начале пути, когда поезд бодро набирал ход, вырвавшись из жарких объятий города, он подумал: рвануть стоп-кран, выскочить из электрички, пока она не увезла его далеко, и бежать назад берегом реки - туда, где осталось сердце... Вот почему пустота, вот почему жжет и кровоточит внутри - там осталось сердце!
А ведь ещё не минули сутки, как он ехал возможно на этой же электричке, может быть даже в этом же самом вагоне в обратную сторону, туда - к ней. И не замечал он душного вагона, и не горело лицо жаром бьющей в виски крови, не разрывалось, а только сладко ёкало внутри, ничего не тлело там, где сейчас сильно бухает сердце. Он сидел у окна, далеко вытянув ноги, тем самым оберегая стрелки на брюках, мечтательно улыбаясь, смотрел в окно. Солнце светило со спины и поэтому не слепило глаза, зорко высвечивало пейзаж за окном. Рядом на сиденье лежала коробка конфет, тех самых - любимых ею «Ласточек». Конечно, он волновался, - было бы несправедливым скрывать этот факт! Дважды за время этого, не такого уж и долгого, пути выходил он в тамбур и без особого удовольствия выкуривал сигарету. Ему казалось, электричка еле тащится среди березовых перелесков, слишком сбрасывает ход на поворотах и подолгу стоит на полустанках. Он смотрел на часы, а они как будто еле-еле шли, отчего не раз он прикладывал левую руку к уху - убедиться, что они тикают, и несколько раз подзаводил пружину...
Давно ли это было? Каких-то двадцать часов назад. А сколько времени прошло с того мгновенья, когда он оторвал от борта машины побелевшие пальцы и обреченно опустился на лавочку у задней стенки кабины? Ты пропала за поворотом. Ты исчезла из моей жизни... Три часа назад... А кажется, прошла вечность...
2
Он не без усилий отыскал её дом в шумном центре крупного города. На улицах было людно. Народ толпами валил из проходных сразу нескольких, расположенных рядом заводов, и ему пришлось сначала выгребать «против течения» людской реки, полноводным потоком бегущей к вокзалу. И только после проходных его подхватила другая река - в попутном направлении и очень скоро вынесла на проспект - к Вечному огню. Здесь он и сориентировался, увидел двухэтажный дом довоенной постройки, в котором был однажды - с год назад.
Её дома не оказалось. Дома вообще никого не было. Звонок трезвонил, но на него никто не отвечал, и он уже засомневался, туда ли пришел, и уже вышел во двор, размышляя, что же предпринять, как вдруг увидел женщину, спешащую к подъезду. Он узнал её.
-- Здравствуйте! Я приехал... скажите, а где Люся? - и протянул ей коробку конфет.
Она, узнав его, улыбнулась, взяла за локоть и с небольшим усилием подтолкнула к подъезду.
- А Люся в лагере. Была неделю назад, отдохнула и снова уехала. Говорила, что работы много. Я тебя покормлю, потом провожу немного -- покажу дорогу, - только сейчас, войдя в квартиру и отведя его в гостиную, ответила на вопрос. И одним духом закончила:
- А конфеты ей и отдашь - она обрадуется.
Через час, когда солнце наметилось к спуску, и немного свалила полдневная жара, по широкой, но постепенно сужающейся асфальтовой дороге со снующими по ней автобусами и троллейбусами вышли они на окраину города, где улица незаметно перешла в заросшую травою дорогу, а затем и вовсе в тропинку, сбегающую в пойму Клязьмы.
Здесь они распрощались, и она, указав ему направление и предупредив никуда не сворачивать, ещё долго, приложив руку козырьком к глазам, смотрела вслед. Это увидел он, оглянувшись несколько раз и помахав ей, когда она уже почти исчезла из виду.
3
До чего же хорошо летом в лугах! Ни шума, ни пыли большого города. Легкий ветерок от реки освежает лицо и тело. Никого вокруг. Можно отпустить узел галстука, и пусть ветер закинет его на плечо, снять пиджак, и его туда же - за плечо, зацепив пальцем за вешалку. Впору и туфли снять и вышагивать босиком по ласковой траве, ощущая животворную силу земли. Но руки уже заняты: в одной - пиджак, другою прижата к бедру коробка конфет.
Тропинка постоянно выскакивает на высокий берег реки, подмывая который внизу под кручей говорливо шумит вода. В некоторых местах под берегом укромно примостились рыбаки, нет-нет да и вытаскивающие из воды серебристую рыбешку. Наблюдать за ними - истинное удовольствие! Но сейчас не до этого - он торопится: ему непременно засветло надо попасть в лагерь. Должен успеть!
...За воспоминаниями чуть-чуть отмякло и потеплело в груди, и возвращение в сиротливую реальность опять тоскою сжало сердце. «Эх, вернуть бы вчерашний день!» - подумал Андрей. - Всё ещё было впереди - и встреча, и слова, и радость... Зачем он так гнал время: в электричке, в городе, в пойме реки? Торопимся на праздник - торжество жизни, молодости, любви? А чем хуже праздника его ожидание? Что мы больше вспоминаем - бой курантов, сумасшедшие плески шампанского в бокалы, гвалт поздравлений или предновогоднюю суету и толчею в магазинах по выбору подарков, украшение ёлки, встречу гостей? О чем мы больше сожалеем и чего бы хотели вернуть, когда на другой день после свадьбы, ощущая шум в голове и сухость во рту, вспоминаем, как наряжали невесту и машины, как ехали в ЗАГС, встречали гостей и родственников, с которыми не виделись вечность и встретились только по такому случаю или шумное застолье сквозь дым коромыслом и пляски до рассвета?!
Человек видно так устроен: подавай ему всё и скорее! Не может он, хотя бы попытаться, хотя бы в сознании зафиксировать каждый миг, пусть самый малый - этого счастья, этого праздника, притормозить вороных, оглянуться на повороте жизни и сказать себе: «Вот, смотри, это может быть лучший миг твоей жизни, может быть такого у тебя больше не будет! Запомни его! Завтра наступит горькое похмелье с присущим ему поздним раскаянием. Цени мгновенье... «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» - вспомнилось Андрею, и он, изобразив на лице подобие улыбки, горько усмехнулся.
Вчера он торопился, как будто боялся куда-то опоздать. Вряд ли служило оправданием то обстоятельство, что дорога, выпавшая ему на удачу в этот вечер, оказалась длинна. И как бы он ходко не вышагивал, он к сумеркам не одолел и половины пути. А июльские сумерки сгущаются к полуночи. Уже скоро по всей пойме в густеющей темноте, словно сторожевые огни древних курганов, вспыхнули рыбацкие костры, извилистой цепочкой зазмеились по берегу реки. Когда он в очередной раз обозначился в причудливом свете одного из них, где уже вкусно булькала наваристая уха, и осведомился, далеко ли до Кузнечихи, ему ответили, что скоро уж, только предупредили ни в коем случае не переплывать на ту сторону Клязьмы и не сворачивать с тропинки, бегущей всегда по берегу, на котором пионерский лагерь и располагается. Оценив добрый юмор, он растроганно отказался от предложения отведать ушицы и прикурив лишь по- мужицки от головешки костра, снова растворился в темноте.
Не прошло и часа, как он очутился у ворот пионерского лагеря и долго объяснял сторожу, кто он, откуда и что ему здесь нужно. Пятью минутами позже на танцевальной веранде среди небольшой группы молодежи он увидел ту, к которой стремился за сотню километров, пересаживаясь с громыхающего автобуса в душную электричку, блуждая по погрузившейся в темноту пойме реки. Она долго не могла ничего понять и не в силах вымолвить слова... «Как же ты, откуда?» вопрошали её глаза. А он улыбался, и ему казалось, что сейчас он самый счастливый человек, и этому его счастью не будет конца...
4
Ещё окончательно не проснувшись и не открыв глаза, Андрей каким-то пятым чувством ощутил необычность своего положения: что он не дома, не в гостях у родственников или знакомых, а далеко - в лесном краю на берегу реки.
Было раннее утро, хотя солнце уже высоко поднялось над лесом и через вершины сосен, не так густо разбросанных по территории лагеря, пробивалось в комнату. В открытые на ночь форточки вливалась струя свежего воздуха, и от этого легкого ветерка качались занавески на окнах, отчего казалось, что солнце вяжет на полу между рядами кроваток и на одеялах спящих детей замысловатые узоры.
Только сейчас он разглядел беспокойное Люсино хозяйство: десятка три мордашек безмятежно разметавшихся во сне ребятишек. У входной двери на крайней кровати, через проход от него, так же безмятежно, подсунув ладонь под щеку, с полуоткрытым ртом спала хозяйка этого царства. Её сон был крепок и только вошел в силу, поскольку лишь пять часов назад её голова коснулась подушки.
Осторожно, чтобы никого не разбудить, он оделся и выскользнул за занавеску, служившую одновременно и дверью. В коридоре через перегородку от детской комнаты, в маленьком закуточке, за такой же ширмой вместо двери, спала вожатая отряда. Вчера была её очередь укладывать на ночь ребят, и ей, видимо, досталось...
Умывшись, он так же тихо вернулся в палату и осторожно, чтоб не скрипнула пружинной сеткой кровать, улегся поверх одеяла. Это была «ничейная» кровать, которая находилась тоже с краю к выходу, напротив спального места воспитателя. Закинув руки за голову и прикрыв глаза, испытывая необычайную легкость в теле и ясную свежесть в голове, ощущая поднимающийся в душе восторг навстречу бодрому утру, он погрузился в воспоминания, ещё раз прокручивая в памяти события вчерашнего дня.
Он не заметил, как задремал и когда очнулся от крепкого утреннего сна, то, ещё не открыв глаза, почувствовал, что кто-то пристально смотрит на него. Конопатая девчушка с распущенными и спутанными со сна волосами, с шелушащимся от загара носиком, водила по его лицу травинкой.
- Ты кто? - спросила она шепотом, округлив глаза.
-- Волшебник...,- в тон ей тоже шепотом ответил Андрей.
-- Правда? Настоящий? А откуда ты взялся?
-- На ковре-самолете прилетел...
-- Неправда! Ковров-самолетов не бывает. Только в сказках! Где же тогда он? - развела она руками.
Вопросам не предвиделось конца, и Андрей с облегчением вздохнул, когда девочку позвала к себе Люся. Она стояла у окна, поближе к свету, и заплетала им косички. К ней выстроилась очередь уже умывшихся и одетых на завтрак девчушек с бантами и лентами в руках. Заплетая очередную косичку, Люся ловко орудовала расческой, держа во рту пару заколок, отчего ей приходилось молча кивать или вертеть отрицательно головой на сыпавшиеся со всех сторон вопросы. Мальчишки в это время затеяли в соседней комнате возню, и с ними лихо управлялась пионервожатая Наташа.
«Проспал! Вот-те на!» - подумал Андрей, устыдясь того, что малышня уже давно встала, умылась и готова маршировать в столовую, а он тянется со сна. Он поймал насмешливый Люсин взгляд, незаметно от ребят подмигнул ей и ловко крутнувшись на низенькой детской кровати, сбросил ноги на пол, нашаривая ботинки.
Через некоторое время, выстроив ребят попарно, по звуку горна повели они свой говорливый ручеек в столовую.
- Тебе сейчас не надо идти с нами, только проводи нас чуть-чуть и возвращайся обратно, - испытывая неловкость и потупив глаза сказала Люся. - А я тебе что-нибудь на завтрак принесу...
- Да я и не голоден,- ответил он и почувствовал, как краской заливает лицо.
-- Нет, на самом деле, мы покормим тебя в корпусе, и насчет обеда я сейчас договорюсь...
После завтрака была линейка, на которой объявили распорядок дел на сегодня. Работа закипела в шесть рук, не считая ребячьих. Андрей старался во всем помочь девушкам, поскольку работа ему была знакома, да и ребята у него в отряде в прошлом месяце, когда проходил практику, были того же возраста, может на годок-два постарше.
Дети хлопотливо копошились в клумбе, выкладывая шишками, мхом, камушками эмблему, название и девиз отряда. Не прошло и часа, как Наташа «вошла в положение» своего воспитателя и клятвенно заверила Люсю ни о чем не беспокоиться, пообещав в одиночку позаниматься с ребятами до обеда.
И вот скоро, миновав проходную, они вышли за территорию пионерского лагеря.
5
Они вышли на поляну, всю залитую солнечным светом. Здесь повсюду рос горицвет, а на выгоревших бугорках грелись бархатистые «кошачьи лапки». Трава была на солнцепеке низкоросла и редка, изрядно порыжела от беспощадных солнечных лучей. Но по краям поляны, в тени раскидистых берез, она была погуще и пошелковистей. И если внимательно присмотреться, то в ее густоте можно было увидеть крупные, словно капли багряного дождя, ягоды. Даже если не видеть их и не думать о землянике, её духовитое присутствие все равно ощущалось всюду: куда не глянешь - вспомнишь о ней, как только чутко уловишь ноздрями ее ни с чем не сравнимый запах. Он тем сильнее и властнее к себе манит и о себе взывает, чем суше прогрета летним солнцем поляна. Казалось, что она в этот яркий полдень вся пропахла спелой земляникой.
Пока Люся устраивалась на полянке, сбрасывая с себя одежду и подставляя солнцу уже начинающее бронзоветь свое хрупкое и грациозное тело, выстилать одеждой место для лежака, поскольку пересушенная трава остра и колюча, он насобирал пригоршню с верхом душистой земляники и теперь кормил ее с руки, словно малое дитя. Она увлеченно захватывала мягкими губами ягоды, обдавая ладонь теплым дыханием, и это было так трогательно и мило, что он не выдержал и тихонько рассмеялся.
-- Ты чего? - оторвалась она от ладони, заглядывая ему снизу в глаза.
-- Так, вспомнилось... В детстве вот так же кормил с ладошки кусочками сахара жеребенка, и он тоже бархатными губами, шумно выдыхая, захватывал сладости, смешно щекоча ладошку.
-- Нашел с чем сравнить...
-- Да нет, ты только не обижайся я хотел сказать, что это было так же трогательно и мило, как и тогда в детстве. Трогательно доверчивостью, какой-то особой нежностью... Хотя люди и животные - разные существа, но в этой доверчивости и преданности они роднятся друг с другом.
Он присел рядом с ней и на её предложение позагорать снял одежду, сложив аккуратно брюки в тени под березой, а рубаху накинул на нижний сук дерева, где она тут же под легким ветерком вспузырилась белым парусом. Он мельком, боясь, что она перехватит его взгляд, окинул её стройную фигуру. Её красило всё: густые высветленные волосы ниже плеч, слегка смугловатый цвет кожи. Трогательно и мило выглядел и ее купальный наряд: со вкусом сшитые своими руками ситцевые трусики в мелкий темно-красный цветочек и того же материала и расцветки неглубокий изящный лифчик. Да и платье, на которое они улеглись и где уместились только их головы и плечи, тоже было сшито ею прошлым летом. И она знала, что платье это любимо Андреем, что он поощрял этот наряд всякий раз, когда она надевала его в общежитии или на прогулку в город. Сейчас они лежали ногами в противоположные стороны друг от друга и голова к голове, закинув руки назад и сцепившись ими, как одно целое, и не было в эти мгновения никого на свете счастливей их. Нет, не зря он ехал по жаре в такую даль, чтобы снова увидеть ее, ощутить ее близкое дыхание, учащенное сердцебиение, ласковое прикосновение руки к своей щеке. Слишком много, неимоверно много времени прошло с того момента, когда они сдали последний экзамен за курс и разъехались по пионерским лагерям. Целый месяц тоски и одиночества, которое не в силах были развеять приходящие регулярно письма. Что могут сказать письма? Конечно, что-то могут. Особенно замирало сердце, когда он, читая их, находил особый подтекст между строк, глубинный смысл в недосказанности. Слова писем не просто читались с бумаги, нет, они жили, дышали, отдавали всеми цветами спектра красок жизни и благоухали всеми ее запахами. И все же этого было мало исстрадавшемуся в одиночестве сердцу. Ему, раненному пронзительным чувством, было одиноко в бешеной суматохе жизни, пустынно в ее бурлящем водовороте.
Другое дело сейчас. Она вертит головой, и он ощущает щеками, ушами, шеей, плечами ее щекочущие пряди, она тихонько водит пальчиком по его ладони, крепко и горячо сжимает ее и снова ослабляет нажим. Вот она поднялась на колени и сверху заглянула ему в глаза, приблизилась к лицу, закрыла от него солнце, смешно щекоча лицо повисшими вниз густыми волосами. Он смотрит на ее, вверх ногами склоненное к нему лицо, и тут, изловчившись, резко охватывает ее голову руками и сильно пригибает к себе, лицом к лицу. И как бы она теперь не крутила головой, не прятала с трудом готовые лопнуть от сдерживаемого смеха губы, ей никуда не деться от неотвратимости встречи с его губами... Это длится долго, кажется вечность.
-- Пусти, задушишь... ненормальный, - наконец вырывается она, одним взмахом головы отправляя назад волосы.
-- Далеко река? -- ни с того, ни с сего спрашивает он.
-- В обратную сторону - через пионерский лагерь.
-- Далековато, жаль...
Они перемещаются из пекла на шелковистую прохладную траву под березой. Здесь низом тянет свежей струей застоявшаяся прохлада. Дышится легче. Тишина. Изредка, откуда-то издалека, как будто из другого мира, доносятся звуки незатихающей жизни: детские голоса, шум проезжающих машин. Стрекочут кузнечики, выстреливая то и дело из травы - им и жара нипочем! Птиц не слышно, притомились от зноя птахи, приумолкли, отпев свои песни с восходом солнца и теперь отдыхают в укромном тенечке. И такая кругом благодать, несмотря на жару и невесть откуда взявшуюся мошкару! Кажется, что в эти мгновения на всей необъятной планете стоит такая же тишина. Не рвутся снаряды, не льется кровь. Этого просто не может быть, это так противоестественно и непостижимо человеческому разуму и всему его существу...
Они все так же лежат на шелковистой траве - голова к голове, маковка к маковке. Над ними величаво в бездонном небе проплывают редкие кучевые облака - как сто лет назад, как тысячу лет назад...Вот ее рука, закинутая назад, за голову, коснулась наугад его лба, ласково скользнула по щеке, ущипнула ухо и зарылась в густых волосах. Как тепло она ворошит его упрямые пряди, сколько доброты в этих руках, нежности в их прикосновении...
-- Ты бы хотел сейчас плыть на этом облаке куда-нибудь далеко-далеко?
- Спрашиваешь...С тобой - непременно! Далеко-далеко, даже не столь важно: куда? Лишь бы плыть вдвоем да плыть...
-- Почему ты не поехал после практики сюда работать? Были бы рядом...
- А почему ты не поехала в мой пионерлагерь, как договаривались сначала?
-- Но здесь же все девчонки из нашей группы! Мама рядом. А там ты один...
-- И не только девчонки...- осторожно уточнил он.
-- Что ты имеешь ввиду?
-- Я имею ввиду, что вчера вы не скучали на веранде в двенадцать часов ночи, когда воспитателям положено находиться с детьми в павильонах. А весело было не оттого, что одни девчонки танцевали под аккордеон...
-- А ты часом не ревнуешь ли меня? К кому - к массовику-затейнику нашему? Да Юрий Сергеевич в два раза старше тебя - у него дети давно в школу ходят!
-- Ещё чего не хватало - ревновать! Поступок, недостойный мужчины, а точнее - пережиток прошлого.
- Может, ты сам сидишь вечерами дома и не кажешь носа на улицу?
-- Почему же? По вечерам мы иногда гуляем со Славиком по городу, рассуждаем об искусстве, о жизни и её смысле - все, как в любом приличном обществе. А когда он занят или его нет, я один ухожу за город и сочиняю стихи, в том числе и о тебе. Тишина и одиночество - спутники поэта...
-- «Не называй себя поэтом, пока народ молчит об этом»...- так кажется сказал один твой знакомый, если я не ошибаюсь? - мило съязвила она.
-- Да развлекайся ты со своим девчонками! Разве я против? Только чего ты в письмах жалуешься, что скучаешь обо мне? - сказал он и отодвинул голову в сторону. «Вот ведь как выходит,- подумал он, - в разлуке и дня прожить не можем, а встретимся и в первый же день готовы поссориться. Может, действительно хорошо, что живем и работаем на удалении друг от друга?».
В этот момент он почувствовал, как что-то укололо его в шею, вот куснуло за ухом: комарик или муравей? Обернувшись, он увидел, как она, набрав полные легкие воздуха и вот-вот готовая лопнуть от смеха, отдернула и спрятала за спину руку с травинкой.
Ему нравилась она такая - смешливая, лукавая взрослеющая девчонка. Бывало вечерами в общежитии найдет на нее такая сумасшедшая шаловливость, и начнет она, надломив кисти рук, наступать на него, загоняя в угол, щекотать его тонкими и острыми пальцами, и нигде не найти от нее спасения, пока сама не угомонится. Вот и сейчас он понял, что она чего-то задумала...
«Ах, ты, озорница!» - решил он разоружить ее перехватом инициативы, взвился, словно подброшенный пружиной, и быстро, скрутив ей руки за спину и снова повалив в траву, придавил собой ее горячее тело.
-- Сдаешься?
Она отрицательно вертела головой и все еще с трудом сдерживалась от смеха и поэтому молчала, как партизанка. Он щекотал ее, бегая пальцами по ребрышкам, она извивалась и увертывалась, как только могла, уже не сдерживая смеха, хохотала и визжала на всю поляну, пока не вскрикнув: «Ой!», катапультой отбросила Андрея и села, округлив глаза.
-- Сколько времени?
-- Почти час... без пятнадцати минут...- не понял он, в чем дело.
-- Детей! На обед - в столовую!..
Она засуетилась, натягивая на себя платье, расправляя складки, стряхивая налипший мусор. В одно мгновенье Андрей совсем позабыл, что задумал перед уходом с поляны опять насбирать полные пригоршни земляники, которой тут было видимо-невидимо. И дух ее был так сладок и устойчив, что, казалось, ею пропитана вся поляна...
6
Андрей только сейчас заметил, как неимоверно быстро побежало время. Ещё недавно был вечер, за ним светлое утро, казалось, - впереди весь бесконечный день. И вот - полдневная лагерная суматоха: построение, марш-бросок с речёвками в столовую, обед, послеобеденный сон. Ещё раз протрубит горн - ребята снова строем пойдут на полдник. В это же время в город за продуктами на завтра отправится машина. И сердце его сжалось... Всё - ещё час-другой суматошного времени, когда не посидеть, не поговорить - и опять разлука надолго...
Он украдкой взглянул на Люсю. От недавней хохотушки и расшалившейся девчонки не осталось и следа. Она шла вся какая-то покорная и молчаливая, опустив голову и о чем-то крепко задумавшись. Её рука, как и прежде, покоилась в его руке, и было в этом некрепком пожатии более некоей обреченности, чем желания и энергии жить, творить, сопротивляться обстоятельствам. В её потухшем взгляде, перехваченном случайно Андреем, в расширившихся темных глазах он увидел легкую поволоку печали и грусти, покуда ещё не перешедших в тоску и отчаяние...
Почему? Почему мир устроен так, что нужно делать то, что нежелательно в этот момент, то, что противоречит всему твоему существу, сопротивляется ему? Почему обязательно нужно поступать против своей воли, против чувств? Кто придумал этот непреложный закон неизбежности, тех явлений и событий жизни, именуемых судьбой? Разве, как выражался классик, человек не творец (а может - кузнец?) своего счастья? Он сам определяет, как жить, что делать, а не то, что предписано свыше: уезжать, когда это невыносимо, делать то, что в данный момент неприемлемо.
Надо - хочется. Ум и сердце, разум и душа. Необходимость и свобода... - это что-то знакомое, это мы уже наверное проходили. Извечная борьба - борьба противоречий, двигающих мир, жизнь? Виток за витком - по спирали. И в этом весь смысл жизни?!
Человеку в жизни одинаково отпущено радости и печали. Можно прожить весело и в итоге жизни испить весь ушат горестей и печали, неизрасходованных вначале. Можно наоборот: в трудах праведных вкушать радость плодов своей деятельности, превратив в наслаждение горести и печали повседневного круга забот. И праздников будет больше, если не вся ли жизнь превратится в праздник согласия: мир - с самим собой, гармония с природой и всем окружающим миром. Праздник - это светлое пятнышко среди серых и скучных будней. И чем они тяжелее, в смысле созидательного труда, в коем тоже можно найти радость, - тем ярче будет апофеоз этих трудов - то самое пятнышко жизни, вспыхнувшее в знак благодарения за труды праведные...
Эти или примерно такие мысли рождались, роились и мимолетно проносились в голове Андрея, когда он ждал в пустом флигеле ребятишек с обеда. У него напрочь пропал аппетит, есть не хотелось, но надо было. Когда еще домой попадешь?
Люся сводила его в столовую, уже опустевшую от ребят, пока дети её отряда под неусыпным взором вожатой готовились ко сну. Во время обеда к ним с кухни подошел представительный мужчина, пытливо посмотрел на Андрея, потом на Люсю, сидевшую напротив, подперевши голову руками, и ничего не сказав, вышел на улицу.
-- Кто? - одними глазами спросил Андрей.
-- Начальник лагеря. Не переживай, все нормально.
-- Да я не об этом переживаю...
-- Не торопись, все доедай, а я пока узнаю насчет машины, - и глубоко вздохнула.
...Когда они возвратились в свой корпус, Наташа уже укладывала детей спать. В палате было шумно. Еще не остывшие от игр и беготни и полные всевозможных впечатлений, они наперебой делились ими, обсуждая каждую мелочь, просили вожатую рассказать какую-нибудь страшилку, и Наташа металась от кровати к кровати, подтыкая подушки, поправляя одеяла, отвечая на сыпавшиеся со всех сторон вопросы.
-- Отдохни, я сама их уложу, - тихо произнесла Люся.
Благодарно улыбнувшись, Наташа выпорхнула на веранду, где ее дожидались подружки, успев пред этим мило улыбнуться и пообещать Андрею покараулить машину в город.
Скоро в павильоне стало тихо. Юные пионеры и отчасти октябрята, набегавшись вволю, быстро угомонились, и в чуткой тишине воцарилось мерное посапывание с легким дыханьем.
Они устроились на двух свободных и заправленных кроватях, стоящих торцом друг к дружке, как недавно на поляне - голова к голове. Они лежали поверх одеял, опираясь подбородками на сложенные руки. Их лица разделяли две - из металлических трубочек со стальными шариками на дужках - спинки кроватей. Они молча смотрели в глаза друг другу. Нет, они не молчали, они говорили - много и взволнованно. Вспыхивали и гасли попеременно огоньки в их глазах, они то светлели, то темнели, как то светлели, то хмурились их лица, но никто не слышал, о чем они говорили между собой, потому что общение это было не словами, а глазами...
Не верьте, кто говорит, что глазами или взглядом, ничего нельзя выразить. Неправда! Взглядом, как и словом, «... можно убить, взглядом можно спасти, взглядом можно полки за собой повести...». Иной раз взгляд даже становится выразительней слова, особенно, когда нет подходящих случаю слов. И не боязнь разбудить детей (они могли бы пошептаться о чем-то приятном и веселом, и не один ребенок не пошевелился бы - так крепок был их здоровый сон ), нет, не это подвигло их к молчаливой дуэли... Нет! О чем можно было говорить, какие нужны были слова, чтобы выразить все, что творилось в их душах? Стоило взглянуть попеременно им в глаза: разве не грусть, а может даже хуже - не тоска зародилась в их глубине - смертельная, мучительная тоска от поднимающейся изнутри муки и сердечной боли?! Боли не физиологической, от которой умирают, нет, другой - неизвестной медицине. Да и кто сказал, вернее, - доказал, что от нее не умирают? А лев, которому подбросили собачку в клетку - история так трогательно переданная Л.Н. Толстым? Скажете, это не то: там звери, а здесь человеки? Андрею мгновенно пришла на память фраза из повести Виктора Астафьева «Пастух и пастушка», произнесенная нянечкой санитарного эшелона, когда на остановке снимали с поезда умерших в пути: «Надо же, умер лейтенантик, а рана-то была такая пустяковая...» А откуда ей было знать, от чего именно умер молодой и красивый лейтенант: от ранения в бедро в недавнем бою или от прямого поражения в сердце две недели назад, когда его взвод на отдыхе перед боями квартировал в избе одинокой молодой женщины? Разве это не читалось в его напоенных последние дни смертной тоской глазах, разве не ее в бреду дни и ночи напролет звал он на верхней полке вагона?...
«Ну, и когда же мы теперь увидимся?» - вопрошала она широко раскрытыми глазами, раскрываемыми так только в ужасе или страхе.
«Скоро! Время летит быстро. Ты только думай обо мне всегда, как и я о тебе: вставая утром, за делами днем, ложась спать...» - попытался он успокоить её, изобразив на лице улыбку, но она получилась грустной.
Она вздохнула и разочарованно покачала головой: «Не скоро, не скоро увидимся снова...»
«Ничего, не грусти... Вот пожелтеет слегка листва на деревьях, тронутся птицы к теплым морям, а мы с тобой - навстречу друг другу. Будем на занятия ходить вместе, на лекциях сидеть рядом...» - такой примерно ответ прочитала она, и взгляд ее слегка потеплел.
«Ты пиши мне письма - часто-часто!» - умоляла она.
«Да-да, каждый день», - успокаивал он ее.
«Пиши обо всём, что случится с тобой в этот день... Даже если ничего не случится, всё равно пиши».
«Хорошо»,- охотно соглашался он и в свою очередь умолял: «А ты мне хоть изредка отвечай на письма!»
Они просили друг у друга того, чего хотели, и легко и охотно соглашались с этими просьбами, но лица их с каждой минутой от этого не становились счастливее и радостнее, а все более грустнели и угасали. Может быть эти, сказанные мысленно, слова были слабым утешением для их страдающих душ?
Они молчали некоторое время, по-прежнему не сводя друг с друга глаз. В этот момент он вспомнил то необычайное ощущение, которое испытал там, на поляне, когда, прижав ее своим телом к земле, услышал, как жалким воробушком затрепетало её загнанное в клетку сердечко. И его потухший было взгляд снова потеплел.
Она вопросительно подняла брови, а он на мгновенье опустил ресницы, как бы говоря: «Все будет хорошо...»
Они опять долго молчали, даже взглядом не обременяя друг друга в эти последние минуты. Солнце перемещало на полу свои узоры. Тени становились длиннее. Скоро вошла Наташа... Без слов стало ясно - пора... машина...
В этот момент у него как будто что-то оборвалось внутри. Он взглянул на неё. Её пронзительный взгляд полоснул по сердцу. Оно учащенно затрепыхалось, сжалось... Он испугался, что не сможет уйти, не найдет в себе сил оторвать её от себя. И он последним усилием воли подавил в себе малодушие и резко поднялся с кровати.
«Не оставляй! - кричал её умоляющий взгляд. - Я не смогу без тебя!».
А он виновато глядел на нее, пятясь к выходу, пытался улыбнуться, отчего лицо его приняло виноватое выражение, как у ребенка, готового вот-вот расплакаться...
Сердце его рвалось на части. Нет, он думал в этот миг не о себе, как ему тяжело и тоскливо, как неимоверно трудно сделать шаг к двери. Он думал о ней, видя, как кричат её глаза, представляя, как рвется её больное сердце, которое еще совсем недавно трепыхалось испуганным воробышком в её груди, сдавленной его грудью.
...Они вышли за ворота пионерлагеря. Бортовая машина уже дожидалась их, погромыхивая мотором на холостом ходу.
Вот и всё... Утонула та соломинка, за которую можно было ухватиться, чтобы подержаться на плаву ещё сколько-то мгновений. Теперь уже времени не оставалось. Может, оно и хорошо: долгие проводы - долгие слезы... Он крепко прижал её к себе - теплую, ставшую враз маленькой, хрупкой, коснулся сухими губами её теплых солоноватых губ и снова ощутил правой стороной груди под её тоненьким платьишком неровные толчки её сердца...
- Всё... всё... Пора! Я буду писать тебе каждый день, думать о тебе каждый час, каждую минуту, всегда и везде... Не скучай, здесь у вас весело, хорошо... Скоро увидимся снова...
Она молча кивала ему согласно на каждое слово, и он видел, что она с трудом сдерживает себя, чтобы не разрыдаться.
Дольше задерживать грузовик было невозможно, и он, стараясь, как можно мягче, но уверенно отстранил её от себя, шагнул к машине. Зацепившись руками за невысокий борт и уперевшись ногой в колесо автомобиля, он сильным рывком перебросил тело в кузов машины. Водитель включил скорость и нажал на газ...
Он долго, не отрываясь, как завороженный, смотрел на неё, а она всё отдалялась и становилась всё меньше и меньше, пока не исчезла за поворотом. Только тогда он оторвал от борта побелевшие руки и переместился на лавочку у кабины. В глазах ещё долго стояла её худенькая фигурка с приставленной козырьком ко лбу ладонью и другой, приподнятой в прощальном взмахе, рукой. На мгновенье мелькнул прогал земляничной поляны, и густой шлейф поднятой машиной пыли скоро застелил всё, как будто ничего и не было...
