Современная демократия явяется тормозом для дальнейшего политического развития

Ученик:

Но ведь понятия в словах должны же быть?

Мефистофель:

Прекрасно, но о том не надо так крушиться:

Коль скоро недочет в понятиях случится,

Их можно словом заменить.

Словами диспуты ведутся,

Из слов системы создаются;

Словам должны вы доверять:

В словах нельзя ни йоты изменять.

(Гете, «Фауст», часть 1, сцена 5-ая).

Даже при самом оптимистическом настроении по отношению к судьбам современной цивилизации, невозможно отрицать глубокие затруднения, выступающие на путях ее дальнейшего развития. Эти затруднения связаны с самыми разнообразными аспектами современности, в том числе и с чисто политической областью.

Каждая историческая эпоха вырабатывает свои собственные особенности, в том числе и политические. Политические особенности разных эпох сводятся, в конечном итоге, к определенным чувствам политической легитимности. Были исторические периоды, когда всеобщим признанием пользовалась лишь монархическая власть, потому что только она единственная считалась властью легитимной. За 1228 лет существования древне-римского государства и за 977 лет существования византийского государства – всего 2205 лет римской государственности – легитимной считалась только лишь та власть, которая была связана с основными понятиями и идеями этой государственности. В наше время (ставшее «нашим» после французской революции), легитимной властью считается лишь власть демократическая. И вот, политические затруднения нашей цивилизации тесно связаны с проблемами демократии, как единственно признанной легитимной власти.

Эти проблемы можно подразделить на три основные группы: практические, терминологические и идеологические. Все они имеют объективный характер, то есть, другими словами, их наличие не могут серьезно отрицать даже самые ярые сторонники демократии. В свою очередь, противоречие между идеологической приверженностью к термину демократия и сознанием присущих ей проблем создает дальнейшие затруднения, так как вместо поисков новых путей все силы тратятся на затушевывание этого противоречия.

Для разбора проблем демократии лучше всего исходить из наблюдений и заключений её приверженцев, не принимая во внимания критику демократии, исходящую от не-демократов.

В первую очередь, необходимо упомянуть проблематичность самого выражения «демократия» и его практического применения. Абсолютно все государства в мире прокламируют себя демократическими. Уже в Ялте Рузвельт мечтал о построении демократии во всем мире, совместно со Сталиным. Недавно Картер говорил об «универсальной жизненности демократии». Аргентинская газета «Ла Насион» свою передовицу от 24.5.78 озаглавила «Все ли демократы?», а за два года до этого тот же вопрос был поставлен в «Ле Фигаро». В свою очередь, в декабре 1976 года «Нью-Йорк Таймс» обратил внимание на слова кипрского посла во Франции Полис Модиноса, что в тексте Хельсинкских соглашений выражение «демократия» употребляется всего два раза, а именно когда говорится о двух демократических государствах: Германской демократической республике и Алжирской народной демократической республике. Очень трудно сузить понятие «демократии» только в приложении к так называемым североатлантическим государствам, если они сами на деле отказываются от этого термина, предоставляя его беспрекословно в распоряжение своих конкурентов.

Универсальность применения слова «демократия» сопровождается при этом такой же универсальностью применения партийных структур. «Мир разделился на кричащие партии... Кто кого перекричит?» («Вече» № 3). Разделение на три партийные под-системы (однопартийные, малопартийные и многопартийные) не объясняет всех затруднений парто-демократий. Во-первых: «Сегодня пользуются уважением, как демократические, такие партии, которые не только имеют тоталитарную структуру, но чьи философские основы глубоко связаны с чуждыми нам понятиями свободы», – пишет аргентинская газета «Эл Крониста Комерсиал» (29.5.78). Правда, такое положение действительно не только сегодня. Во время февральской революции социалисты и большевики считали себя представителями «демократии» и «демократических организаций» (П. Н. Милюков, «Воспоминания», II, стр. 305). Да и Ленин говорил о своей «революционно-демократической борьбе» и о «партийной сознательности социал-демократического пролетариата». Гитлер тоже пришел к власти при помощи созданных им партийных структур, после того как его партия получила 39% голосов на выборах в январе 1933 года. Два месяца спустя, его партия получает на выборах 288 парламентских мест, против 120-ти мест социал-демократов, 81 коммунистов и 73 групп центра.

В сегодняшнем Китае тоже говорится о необходимости усилить демократию. Но и помимо социалистических стран, существует однопартийная демократическая система в Мексике, где только одна партия выставляет кандидатов в президенты республики, причем делает это «загадочным» путем («Ла Насион», 6.7.76). В этом и заключается одно из самых глубоких противоречий парто-демократических систем: даже когда выборы производятся формально демократическим способом, они всегда ограничиваются выбором между кандидатами, назначенными не демократически и очень часто даже не по деловому признаку.

Поэтому английский политолог Роберт Мосс, которого никак невозможно обвинить в антидемократичности, в своей книге «Коллапс демократии» пишет: «Демократия не значит правление народа. Она значит правление политика, и во всех современных демократиях это равнозначно правлению партийного политика... Мы должны иметь в виду, что партийная система очень часто оставляет без представительства бесчисленных избирателей... Партидократия поощряет посредственность, вместо того, чтобы выдвигать настоящих лидеров».

Еще в прошлом веке Дизраэли сказал: «Мир полон государственных мужей, которых демократия деградировала, превратив их в политиков». И наш соотечественник Лев Тихомиров тоже обращал внимание на существование особого класса «политиканов». (Этот термин он заимствовал от жившего в прошлом веке североамериканского писателя Брайса).

В результате, большинство народа часто относится отрицательно к этой системе, но не имеет никакой возможности её изменить. В феврале прошлого года во Франции опрос населения показал, что 78% избирателей считают, что кандидаты, выставленные партиями, «больше заинтересованы в том, чтобы собрать голоса, чем исполнить то, что они сами говорят». Недавнее исследование общественного мнения в Соединенных Штатах установило, что 52 процента независимых избирателей являются сторонниками создания третьей партии, из-за недовольства двумя существующими. Два года тому назад в Англии одна правительственная комиссия рекомендовала оказать финансовую помощь партиям для того, чтобы «остановить их упадок. Но этот упадок партий и их ставленников у власти ведет к упадку самой власти и к коррупции административного аппарата. «The Economist» писал, что коррупция в азиатских странах стоит их народам меньше, чем бюрократия в развитых странах, в тех случаях, когда эта бюрократия поглощает в виде налогов больше 15 % национального дохода, без одновременного достаточного увеличения экономического роста.

Таким образом, реальная власть в демократиях принадлежит не народу, а сословиям политиканов и бюрократов. Но кроме этого, существуют еще и другие структуры власти в демократиях. Особенно в последнее время стали очевидными новые формы политической власти в рамках современных государств: крупные экономические группировки, профсоюзы, средства информации, разного рода политические клубы и иного рода гласные, полугласные или негласные корпорации. «В старых демократических нациях зачастую крупные решения должны сперва придти от этих новых форм средоточения власти, прежде чем они будут подтверждены формальными учреждениями.. Нужен новый Монтескье, который бы набросал подходящий строй разделения и равновесия для этих новых сил...» (Артуро Улльяр Пиетри, вице-председатель ЮНЕСКО).

В статье «Кризис партийной системы демократий» архиепископ Виталий Канадский (РПЦЗ) пишет: «Первое, что нас неприятно поразило, это снижение этического уровня будущих кандидатов в Парламент... Второе, что нам сильно бросилось в глаза, это оторванность народных масс от партий. Растет ров между народом и партиями... Итак, мы думаем, что партийная система явно отжила, не актуальна, создает некий вакуум между правительством и народом... Партийная система не демократична, и надо от нее отказаться, не отказываясь от выборного начала...» («Православный вестник в Канаде», № 57, ноябрь 1972).

Однако, вопреки широко распространенному мнению, выборное начало не связано специфически с демократией. Зарождение и развитие демократии в Афинах было больше связано с применением жребия, на бобах, для выдвижения на политические должности, чем с выборами. «Бросать жребий является демократическим учреждением. Выборное начало, наоборот, является олигархическим» (Аристотель, «Политика»).

Выборное начало впервые получило широкое развитие и органическое применение в римской монархии, начиная с её первого царя Ромула, разделившего город на тридцать курий (собраний) для голосований, и  достигло своего совершенства при царе Сервии Туллии, учредившем «разряды и центурии, и весь основанный на цензе порядок – украшение и мирного, и военного времени» (Тит Ливий). Затем это выборное начало перешло в Риме от монархии к республике, чтобы затем уступить место началу назначения при империи. Вообще же выборное начало применялось широко в монархических, аристократических и республиканских режимах, так что проводить аналогию между выборным началом и демократией является грубой ошибкой. Также ошибочно говорить: «решим это демократическим способом», подразумевая под этим решение на основании голосования. Если какое-то решение принимается в двух этапах, сначала узнавая общее мнение путем голосования, а затем достигая соглашение всех с превалирующим мнением, то тогда такой способ решения по-русски лучше всего будет назвать соборным решением («решим это соборне»).

 В свою очередь, А. И. Солженицын задает вопрос: «И в сегодняшнем мире все больше проступает сомнение, и маячит нам поиск: а нельзя ли возвыситься и над парламентской много- или двух -  партийной системой? Не существует ли путей внепартийного, вовсе беспартийного развития наций?» («На возврате дыхания и сознания», из сборника «Из-под глыб»). Другой нобелевский лауреат, экономист Фридрих Фон Гайек, другими путями – путями защиты хозяйственной свободы – подходит к той же дилемме:

«...Не демократия как таковая, а частные формы демократии – которые теперь считаются единственно возможными формами демократии – производят развивающееся расширение правительственного контроля над экономической жизнью... Согласно общему признанию, в демократии власть большинства должна быть неограниченна... В таких условиях, та политическая партия, которая ожидает достичь и удержать власть, не будет иметь иного выбора, как воспользоваться своей властью для того, чтобы купить поддержку групп избирателей... Таким образом, корень зла находится в неограниченной законодательной власти современных демократий... Демократическая доктрина, как и всякая другая, должна выражаться в рамках разумного, и с учетом фактов, которые на вид ей противоречат. Утверждать её, наоборот, как абсолютное верование, отметая факты, когда они не подходят к предпосылкам доктрин, будет впадением в догматизм... Есть срочная необходимость различать между догматическим понятием демократии, для которой народное согласие невозможно вне известной деятельности политических партий, и более умеренным и реалистическим понятием... Для догматического склона демократов... предпосылкой «а приори» является, что нет иного большинства, как большинства демократических партий. Однако история доказывает, что народ чувствовал иные наклонности, иногда к лучшему, иногда к худшему...». («Эл Крониста Комерсиал 23.1.78).

Ввиду постоянного политического кризиса, в котором находятся десятилетиями многие демократические государства Южной Америки, в них, особенно в последние годы, все чаще и чаще раздаются мнения, подобные только что выше приведенным. Причем эти критические поиски причин политических затруднений, в которых находятся эти страны, происходят главным образом в среде наиболее порядочных демократических кругов. Но не только в Южной Америке остро чувствуется кризис демократии, как доктрины и как практики.

На недавно состоявшихся заседаниях Mont Pelerin Society на Тайване и в Гонг-Конге, перед избранной аудиторией в 300 человек представителей со всего мира, состоящей в своем большинстве из учёных, были высказаны весьма деловые замечания по поводу демократической практики. Немецкий профессор Гирш отметил, на основании опыта последних лет, что снабжение народных хозяйств деньгами должно производиться постоянными банковыми учреждениями, а не «людьми, избираемыми каждые четыре года». Вышеупомянутый Фридрих Фон Гайек добавил, что в массовых демократиях ни одно национальное учреждение не в состоянии проводить политику стабильных денег, что и ведет к разрушению свободного рыночного хозяйства. Гайек надеется на политические реформы, исходящие из познания, что теперешняя форма демократии не является единственно возможной. Гайек говорит, что должны быть другие формы, и в частности предлагает двухпалатную систему, в которой верхняя палата состоит из лиц, избранных на долгий срок по надпартийному признаку. Верхняя палата вырабатывает «правила поведения» (rules of just conduct), в то время как нижняя палата (партийная) только может разрабатывать конкретные детали в рамках этих правил. Английский профессор Шенфильд тоже считает необходимы политические реформы, так как демократия находится в разложении и в процессе распада, и ее можно спасти только путем реформ. Принадлежащий к чикагской школе экономист Стиглер отметил, что современный гражданин часто поставлен перед порочным выбором мыслить коллективистически или «недемократически».

Скольжение демократий в сторону коллективизма заложено в самом современном понимании демократии: «Одним из самых интересных и характерных аспектов демократии является, конечно, трудность ее определения... Но я предпочитаю описывать демократическое общество, как направляемое эгалитарным духом и одержимое желанием уравнения, дать всё всем... Одним из последствий нашего технологического успеха, нашего благополучия, нашей энергии и воображения было исчезновение отличий не только между людьми, но и между всеми и каждой из вещей» (Daniel J. Boorstin. «Democracy, and its discontents»).

Испанский философ Хулиан Мариас в статье «Демократия политическая и демократия болезнетворная» (Ла Насион, 14.11.78) ссылается на статью в газете «Нью-Йорк Таймс» от 15-го июля 1978 года Вильяма Манчестера, в которой подтверждается «уравниловка» демократического общества, требующего от нас, «чтобы мы смотрели сверху вниз на тех, кто выше нас». В результате, лучшие люди («чрезвычайные души») оказываются в худшем положении, и не они, а «отбросы общества» определяют общий путь. Мариас напоминает, что шестьдесят лет тому назад, в год революции в России, Ортега-и-Гассет написал статью «Болезнетворная демократия», в которой он говорит про демократию: «Под покровом этой благородной идеи в общественное сознание было спущено порочное утверждение всего низкого и подлого». Всеобщее уравнение ведет к уничтожению самого общества как такового. Тот же Мариас в другом месте пишет: «Любое общество, это сочленение массы с меньшинством... масса организовывается, устраивается  меньшинством... Жизнь массы невозможна без меньшинства».

Путем уравнения всех и вся, демократия катится к социализму, этому общественному раку, уничтожающему органическую дифференциацию в обществе и заменяющему ее структурами насилия. В свое время немецкий философ Макс Шелер отметил, что общественные явления делятся на две категории: общественно-реальные и общественно-духовные. Общественно-реальные явления зависят от физической природы (территория, климат, раса и т. д.), в то время как общественно-духовные зависят от духовных качеств самого человека, от его свободы и от его культурного творчества.

По отношению к этим двум категориям общественных явлений, современные демократии осуществили, во-первых, «демократию вещей» и, во-вторых, «демократию мнений». Наша цивилизация основывается «не только на запланированном отживании продуктов и обслуживаний, но и на запланированном отживании всего вчерашнего. «Когда раньше существовала демократия вещей настоль широкая, цветущая и завершенная?» (Д. Бурстин). Но материалистическая демократия вещей отнюдь не значит «демократия действительности», так как действительность игнорируется мнениями. «Одной из тенденций демократии является опасность, что риторика вытеснит или, по крайней мере, возьмет верх над эпистемологией. Это есть искушение допустить, чтобы проблема убеждения подчинила себе проблему познания». Бурстин перечисляет семь основных характеристик мнений, из которых образовывается общественное мнение современных демократий. Самое важное - это то, что мнения не основываются на явлениях (феноменах), а имеют тенденцию быть независимыми от самих явлений (то есть мнения «эпифеноменальны»). Автор переводит определение Оксфордского английского словаря, определяющего мнение как «суждение, основанное на фундаментах, которые не допускают полного доказательства...». Еще Платон говорил, что между наукой и «незнанием» находятся мнения, «докса».

Точкой соприкосновения между «демократией вещей» и «демократий мнений» является реклама. Бурстин утверждает, что реклама – «эта особенная манера ссылаться на предметы» - создала новый мир мифов, «мир того, что ни подлинно, ни фальшиво».

Действительно, при помощи средств массовых сообщений, действующих одинаково как по коммерческому, так и по политическому заказу, производится искусственное намагничивание широких масс в определенных направлениях, причем мифы играют роль силовых полей. С этого момента демократия перестает в действительности действовать, так как перестает существовать свободный и самостоятельный демос. Точно так же, как железные молекулы, попадая в магнитное поле, теряют свою свободную ориентацию, так и члены демоса, попадая в силовое поле «общественного мнения», фабрикуемого искусственно, начинают поляризироваться и принимать навязываемую им извне ориентацию. Значение коммерческой рекламы выходит за рамки чисто экономических проблем, что было многократно отмечено на состоявшемся в прошлом году в Буэнос-Айресе международном конгрессе, посвященном темам пропаганды и рекламы. Интересно, что буэносайресская газета «Ла Пренса», в своей передовице на эту тему от 18 января сего года, вспомнила того самого Брайса, на которого в начале этого века ссылался Лев Тихомиров, в прошлом веке утверждавшего силу и значение общественного мнения, как источника власти.

Пресыщенное давление коммерческой и идеологической рекламы на граждан современных государств ведет к их отчуждению от действительной исторической почвы и к потере ими собственного независимого сознания. Короче говоря, пропагандный гнет ведет к беспочвенности и бессознательности граждан, что влечет за собой далеко идущие последствия.

Уже цитированный выше Бурстин, в том же самом труде, говорит: «Мы потеряли смысл истории... мы только располагаем абстракциями и утопиями, так как нам не хватает средств исторического измерения и мы забыли традиционное уважение предков и культур наций с прошлым... Мы вышли из истории... Нас так захватывает “где мы находимся”, что мы избегаем “откуда мы происходим” и “как мы дошли”...». Это и есть потеря исторической почвы, необходимой как фундамент для настоящего и будущего, а еще более нужной для оценки современности путем ее сопоставления с прошлым. Отрыв от исторической действительности облегчает загон граждан в отвлеченные идеологические надстройки, что и ведет в конечном итоге к прямому или косвенному тоталитаризму. В конце прошлого года испанский философ Мариас, выступая по телевидению в Буэнос-Айресе, рассказал давний разговор со своим учителем Хозэ Ортега-и-Гассет. Ортега говорил о впечатлениях своего посещения Германии сразу же после прихода к власти Гитлера, подчеркивая свое удивление по поводу того, что тогда немцы «грузились на свою идеологию, как на заокеанский пароход». Ортега тогда добавил, что это не может кончиться хорошо, ибо «на идеологию нельзя грузиться».

Потеря конкретного личного сознания гражданами ведет, в свою очередь, к потере соборности в обществе, так как, по словам Сергея Трубецкого, «мы держим внутри себя собор со всеми». Собор со всеми значит «собор и с предками», так что потеря соборности, в свою очередь, усугубляет историческую беспочвенность. То, что современные демократии как раз и преследуют эту цель отрыва от прошлого, подтверждается всей структурой ее учреждений, созданных на принципах прерываемости и непостоянства.

Кроме того, ущербление личного сознания граждан подрывает тот фундамент, на котором покоится само право в обществе. «Право – прежде всего, явление психическое. Первоначальным источником права всегда и везде является наше сознание» (Евгений Трубецкой). Потеря сознанием своей независимости ведет к потере объективного права, на место которого становится право субъективное, то есть положительное, ежедневно меняемое «законодательными органами» демократии. Инфляция законов, их постоянное изменение, проводимые систематично современными демократиями, ведут не только к практическим затруднениям, на которые указывал фон Гайек, но и обесценивают саму категорию права, как чего-то постоянного, нерушимого, одинакового для нас, как и для наших отцов и детей.

В связи с этим, необходимо обратить внимание на то обстоятельство, что независимо от всех злоупотреблений,  наблюдаемых в современных демократиях, сама по себе демократия является единственной безличной формой правления. По классификации Аристотеля, все три правильные формы в той или иной степени связаны с личностями: правление одного (монархия), правление немногих лучших (аристократия) и правление многих (республика, или, по-гречески, политея). Из трех неправильных форм, две тоже связаны с личностями, на этот раз с личностями отрицательными: тирания и олигархия. Только лишь третья неправильная форма, демократия, то есть власть всех, является властью безличной, отвлеченной. С одной стороны, это делает демократию наименее худшей из трёх плохих форм, но с другой стороны, это ведет к опасности захвата реальной власти в демократии тираническими и олигархическими элементами. Но кроме того, отвлеченность и безличность  демократической формы правления делает ее практически на деле почти неосуществимой. Если понимать демократию по формуле Линкольна, как «власть «народа, народом и для народа», тогда только третья часть этой формулы осуществима полностью, ибо все же можно предположить существование власти «для всего народа». Но никак нельзя себе представить существование власти, практически осуществляемой «всем народом», в то время как власть «всего народа» можно понимать лишь символически. Поэтому современные демократии заблаговременно сделали оговорку, что имеется в виду «представительная демократия». Народ правит только лишь через своих представителей, выбранных из числа кандидатов, предложенных партиями (или партией). Все держится на фикции тождества этих представителей и народа. «В демократическом режиме политика - это искусство заставить верить народ, что народ управляет» (Л. Латцарус). Но фактически это не демократия, а олигархия, или, в лучшем случае, аристократия. Что усугубляется присутствием не публичных источников власти и широко применяемой практикой управления общественным мнением граждан. Интересно, что Руссо отрицал за выбранными депутатами право представлять народ: «С того момента, как  народ выберет своих представителей, он уже не свободен... Народные депутаты не являются и не могут быть его представителями... они всего лишь его комиссары, они не могут, в конечном итоге, ничего решать». В свою очередь, Мэдисон считал, что демократия тем и отличается от республики, что в демократии управление совершается прямо, без представительства. Поэтому размеры демократических  государств ограничены, повторяет он вслед за Аристотелем.

Таким образом, в современных демократиях не публичные источники власти совместно с партиями ведут народ в определенном направлении, при помощи массовых средств сообщения и других способов воздействия на общественное мнение, причем все это прикрывается юридической фикцией, что представители партий тождественны всему народу. Такое ведение народа, с известной долей обмана, по греческой терминологии Аристотеля называется демагогия. Демагогия путем партийной гегемонии. Аристотель в «Политике» точно и недвусмысленно указывает, что «демагогия присуща тирании и демократии».

Интересно, что на известное родство демократии и тирании, кроме совместно присущей им демагогии, указывает также и общая у этих двух форм правления тенденция к эгалитарности, уравниловке. Выше мы видели, как Бурстин, являющийся убежденным сторонником демократии, определяет её, в первую очередь, как общество, «направляемое эгалитарным духом и одержимое желанием уравнения». Еще за шесть веков до Р. Х. милетский тиран Фразибул, на вопрос своего друга, коринфского тирана Периандра о лучших способах правления, долго сбивал перед его послами тростью в поле колосья, поднявшиеся выше других, ничего при этом не говоря. Совет тирана тирану был понят: в обществе никто не должен выдвигаться. Современное скатывание демократий к социализму, если даже не в политическом, то хотя бы в экономическом отношении, соответствует самой сути демократии, как неорганической формы правления, не терпящей естественных иерархий в обществе, публично признанных. Отсюда мистериальная скрытность действительных иерархий (так как без иерархий по самой своей природе общество не только людей, но даже и животных не может обойтись) в современных демократиях, а также и одновременное выкорчевывание всякой органичности в обществе. Отсюда и угроза социализма, этого культа максимальной эгалитарности и максимальной неорганичности в обществе, то есть, другими словами, культа рака в обществе. Гениальное определение Шафаревичем социализма как инстинкта смерти можно дополнить указанием, что социализм ведет к смерти через рак общества. А демократия к этому подготовляет.

Поэтому в последние время среди демократов, настроенных против социализма, делаются многочисленные попытки раздвоить демократию на два типа: демократию свободы и демократию равенства. Употребляются и другие выражения, как, например, «либеральная демократия и демократия масс», или «народническая демократия», т. н. «популизм». Один комментатор даже дает для этого теоретическое обоснование: мол, в основе обеих демократий лежит общественный договор, только последователи Локка считают, что договаривающиеся хотят обеспечить себе свободу, а последователи Руссо считают, что договаривающиеся хотят обеспечить себе равенство. Желающие  обеспечения свободы уже обладают материальными благами и хотят их свободно сохранить в будущем. Желающее обеспечения равенства считают себя обездоленными и хотят в будущем догнать (и перегнать) тех, кого они считают не обездоленными. Первые являются консерваторами, вторые социалистами. Но все они демократы. (Guicciardini, «La Aporia», “El Cronista Comercial”, 1.11.78). Но при всех этих теориях, умалчивается тот факт, что в представительных демократиях нет договаривающихся сторон, а есть сторона активная, навязываемая (кандидаты) и сторона пассивная, голосующая, но на деле условий не ставящая, и прав на контроль не имеющая.

Очень редкие комментаторы считают, что выходом из положения может быть третий вид демократии: демократии авторитарной. Английский публицист Роберт Мосс, сам убежденный демократ, считает, что для будущего необходимо рекомендовать «умеренно авторитарное правление», но он является исключением. В общем же, демократы против авторитарного строя, и до некоторой степени они правы в этом, так как авторитарными на деле являются только лишь три правильные формы правления.

Недвусмысленность аристотелевой терминологии: монархия, аристократия и республика. до сих пор была преодолеваема идеологами демократии просто путем подлога в переводах. Например, в переводах на испанский язык, там, где у Аристотеля по-гречески написано «демократия», по-испански переводили словом «демагогия». Таким образом, все то плохое, что писал Аристотель про демократию, приписывалось демагогии. Но демагогия не есть тип власти, начальства (по-гречески «кратос» и «архэ»), а является одним из признаков, действий, присущих двум формам власти: тирании и демократии. Бороться с такими подлогами в области человеческой мысли чрезвычайно трудно, как это видно, например, на живучести в течение веков исторического подлога, известного под названием «константиновых регалий», на основании которых строились папские притязания на светскую власть. В моей статье «Демократия», в № 1319 «Нашей Страны», от 10-го июня 1975 года, я детально уточнил подлинную греческую терминологию, касающуюся разных форм власти, со ссылкой на места в оригинале Аристотеля, на основании изданий «Политики» на греческом языке, с параллельным переводом на испанский, сделанным Хулианом Мариас и М. Араухо (Мадрид, 1970).

В прошлом 1978 году в Буэнос-Айресе вышла книга аргентинского философа Хорхэ Л. Гарсиа Вентурини «Политейа», в которой он тоже признает подмену одного слова другим: «До 18 века текст Аристотеля переводили верно, и тогда это слово (демократия) выражало несправедливую и заслуживающую осуждения форму правления... В мысли у Аристотеля в этом случае было то, что мы сегодня... зовем демагогия, каковое выражение он и должен был бы употребить в этом случае» (стр. 36 и 37). Получается, что Аристотель виноват, что мы сегодня неправильно переводим  его терминологию! Но Вентурини добавляет: «Мы являемся решительными сторонниками того, чтобы перевод оригинальных терминов делался буквально, между прочим потому, что этот смысл продержался в течение двух тысячелетий». Но он добавляет, что необходимо разъяснить все последующие «семантические трансформации». И в другом месте снова добавляет: «Почему Аристотель употребил выражение демократия вместо демагогия, не очень ясно» (стр. 60). Дело в том, что в слово «демократия» вложено столько «капитала», что теперь просто жалко терять это слово. Нам, русским, интересно, что Вентурини приводит, как редкий пример недемагогической власти, нашего св. князя Александра Невского: «Несомненно, становятся все менее частыми такие позиции, как Александра Невского, который перед аккламирующей его толпой, восклицающей «Мы любим тебя, княже», ответил: «Я не пришел, чтобы вы меня любили, а для того, чтобы вами управлять»» (стр. 57).

Чтобы как-то спасти это возведенное  в своего рода фетиш слово, делаются попытки не только раздвоить это понятие, как мы уже видели выше, на два типа демократии, но выдумываются и новые слова для того, чтобы на них свалить все плохое, что относится к демократии. Тот же самый Вентурини в 1975 году предложил новое выражение «какистократия», что значит «власть худших». Этот термин был подхвачен многими. В США должна выйти (или уже вышла) книга экономиста и философа Leonard Read под названием «Kakistocracy: A government of knaves for fools». Также раздаются голоса за то, чтобы пустить в оборот когда-то придуманное Ортегой словечко «демократизм».

В заключение этого перечисления разных попыток определить смысл и значение выражения «демократия», никак нельзя оставить в стороне слова известного аргентинского писателя и поэта Хорхэ Луис Борхэс: «В наше время говорится слишком о демократии. Это слово часто скрывает тиранию большинства, ту, которую Киркегаард заклеймил фразой «номер зверя или зверь номера». Это тирания, которая в прошлом имела маску антипарламентаризма. Сегодня она облачается в парламентаризм, контролированный олигархиями вне парламента, и с массами, прикованными к идеологическим мифам. Никто мне не простил эту критику и то, что я определил демократию как суеверие, основанное на статистике». («Ла Насион», 4.5.1977).

Во всяком случае, преодоление терминологических неясностей и неточностей является необходимой предпосылкой для дальнейшего развития политической мысли. Без точной терминологии невозможна никакая наука, а политика является наукой. Следующим затем шагом должно быть очищение политической мысли от идеологических предрассудков, искажающих самый смысл таких необходимых понятий, как право, авторитет, легитимность, монархия, республика и т. д.

В течение почти двух веков велась гигантская работа, чтобы помрачить смысл многих понятий. Спасение от грозящего всеобщего рабства невозможно без освобождения от словесной лжи, которой опутана вся наша современная цивилизация.

Наш великий ученый Ростовцев, исследуя причины падения западной Римской империи, приходит к выводу, что это падение стало неизбежным с того момента, когда в империи прекратилось политическое творчество и когда на смену творчеству пришло идейное и бюрократическое окостенение. Развитие государственной жизни зависит от развития политической мысли, порабощение которой ведет к политическому рабству.

Говоря про западный римский мир до его падения, другой крупный историк, Моммзен, писал: «В этом мире еще продолжало существовать много чтимых вещей, законы прошлых веков, бесконечное количество величий и блеска, но почти не было души, и еще меньше вкуса, так как только думали о наслаждениях жизни».

К сожалению, уроки истории проходят мало замеченными.

(«Наша Страна» № 1512-1513, 2 марта 1979 г.)