МЕЧТАТЕЛИ
В конце мая, прежде чем разойтись на каникулы, мы всем классом пошли за деревню Поповскую. Там большое колхозное поле.
Кто-то из нас подвозит золу. Кто-то - пророщенную картошку. Кто-то ходит вдоль борозды, окуная клубни в прорытую землю.
Во главе нашей дружной артели - старательная Корона, гнедая лошадка с белыми, как в носочках, ногами, в сверкающей сбруе, ремнях и с туго затянутым хомутом, на которое то и дело садится, подпрыгивая, синичка.
Старшей на поле - тетя Наташа. Она - бригадир. Она же и пахарь. Идет, как привязанная к Короне. Лемех плуга, то и дело повизгивает, встретившись с камешками. В углах угодья, при поворотах успевает Наташа отметить глазами все наши кепочки и платочки. Любо ей, что ребятки стараются, что-то щебечут между собой и норовят от неё не отстать.
Мы и в самом деле были быстры и проворны. Клубни все, как одно, укладываются по строчке. Зола так и вьётся над бороздой.
Чего-чего, а сажать картошку учить никого не надо. Всё это пройдено, как уроки на собственном огороде, где первой учительницей была для нас мать.
Дети, а вот ведь, как взрослые, понимаем: картошка - это не только еда, но и жизнь, в которой смешалось и то, что вчера, и то, что сегодня. Впридачу, и то, что завтра на верхосытку.
Время от времени тетя Наташа останавливает Корону. Жалеет ребят, благо все они для неё, как младшие братики и сестрички.
Наташа сама еще молодая. В то же время бывалая, с пониманием, что рядом с ней не просто ребятки, не только встающий на ноги юный народ, но и особое дружное государство.
С непривычки у нас подустали шеи и спины. Но мы не жалуемся на это. На тетю Наташу глядим с радостным обожанием. Молодая, красивая, в гимнастерке, с нежным овалом лица, на котором вот-вот запляшут смешливые ямки. А вот ведь взялась за мужскую работу. Пашет колхозное поле. Хотя могла бы и не пахать. Кто сегодня она? Бригадир. И за ручки плуга, ввиду того, что все мужчины воюют, взялся было вначале дедушка Веня. Но Наташа ему:
- Нет! Нет! Я сама!
Отвела от него Корону. И вперед. Как и не с лошадью. И не полем. А просторной рекой, по которой плывет не железный плуг, а корабль, матросы которого где-то рядом, и все, как один, готовы от тети Наташи не отставать.
Скоро или не скоро, но поле от края до края высажено картошкой. Поглаженное лучами солнца, оно, поблескивая, дымится. Летают в воздухе трясогузки. Летают стайкой. Стайкой на круп лошади и садятся. Корона их не стряхивает с себя. Идет в поводу у тети Наташи к реке. Вид у Короны немножко гордый, немножко и величавый. Как же! Такое поле преодолела.
Мы расходимся по домам. Кто в сторону Тотьмы, кто – к Чернякову. Однако не сразу. Дедушка Веня с крыльца своего пятистенка взмахивает рукой. Приглашает к себе. Только что он сходил в заулочные березы. Принес оттуда бадейку свежего сока. И вот угощает, передавая по кругу наполненный ковш. Мы утоляем жажду и улыбаемся оттого, что в ковшике рассиялась упавшая с неба веселая рожица солнца.
Земля и небо, как что-то единое. А мы у них кто? Дети-работники. И еще большие мечтатели, те, кто, сдерживая волнение, ждет задержавшихся на войне неубитых отцов.
Стоял 1944 год. Было нас 30 человек. Все из второго – б Тотемской средней школы…
КОРОЛЕВСКИЙ БУКЕТ
Васильки. Их так просто было обидеть. Перейди ветерок в крепкий ветер, и корзинки цветов, осыпаясь, покроют всё поле. Но была у цветов и защита. Рядом с ними стояла июльская рожь.
Васильки рядом с рожью. Что-то было в этом суровое, чуть ли не боевое, напоминавшее наших отцов. Все отцы у нас были там. Рядовые и лейтенанты. Капитаны и майоры. Может, даже и генералы. На большой среднерусской равнине, где окопы и блиндажи, и степная трава, над которой летит фашистский снаряд.
До войны от нас – даль немереная. А от школы, где я учусь, до хлебного поля каких-нибудь двести шагов. В тот день, который выпал на день рождения мамы моей, я решил подарить ей цветы. Поэтому в поле и оказался.
Васильков было много, и я их нарвал за одну минуту. Чтоб не измять, завернул в два больших лопуха и аккуратно положил на дно парусиновой сумки, в которой носил учебники и тетради. Хотел уже, было выбраться на дорогу, да приманили колосья. В колосьях, будто в засаде, прятались зерна. Были они еще слабые, бело-молочные, как в манной каше. Захотелось попробовать. Ну, хотя бы чуть-чуть. Вместо сладких конфет, которыми мы не лакомились с тех пор, как на нас навалилась война.
Но я удержался. Нельзя. Не положено. Даже как-то нехорошо.
Выбираясь к дороге, я увидел взрослых ребят. Было их человек 12. Все, как один, в рубахах навыпуск и красных повязках на рукавах. Комсомольский патруль, понял я. Вон и сам Федя Мельников, секретарь комсомольской организации школы, девятиклассник, высокий, решительный, очень сильный, кого побаивались порой даже ребята из выпускного.
- Попался! – крикнул Федя ликующим басом. Первым ко мне он и подбежал. Обхватил мое туловище руками, стал вертеть, ощупывая рубаху, под которой предполагал найти колоски. Ничего не нашел. Забрал мою сумку. Расстегнул и лихо перевернул, наблюдая, как падают из неё в сухую дорожную пыль учебники и тетради. Упал туда же и лопуховый кулёк со свежими васильками.
- Цветы?! – Мельников, кажется, растерялся. На хлебном поле, чего бы, казалось, и брать, как не хлеб! А тут ничего не значащие цветочки? Однако юнцы из его команды цветочкам не удивились. Хихикая, подмигнули друг другу. Кто-то насмешливо:
- Это он для своей невесты!
Мельников, словно поверив насмешникам, уставился на меня, как если бы было мне не девять лет, а все восемнадцать.
- Для невесты?
Я отчаянно покраснел.
- Нет у меня никакой невесты!
- А цветы для кого?
- Для мамы. Сегодня день рождения у нее. Вот и нарвал.
Теперь уже Мельников покраснел. В то же время и рассердился. Рассердился на пересмешников, но еще больше, кажется, на себя, отчего под его крупным носом в разные стороны, словно поводья, дёрнулись вспыльчивые морщинки. Тут же он вскинул правую руку, показывая на поле, где сквозь колосковые стебли, моргая, смотрели на нас синеющие цветы.
- А ну за ними! Живее! Живей! Пусть наш парень, – при этих словах Мельников, словно младшего брата, мягко обнял меня, – день рождения мамки своей встретит, как полагается – с васильками!
Право, маме моей ещё никто не дарил такое обилие васильков, которые не поместились в школьную сумку. И я их нёс в обеих руках. На меня, пока я добирался до дома, все, кто встреч попадался, смотрели с непониманием и восторгом, как на явившегося из сказки василькового короля.
РОМАШКА
Как и многие горожане, жили мы в годы войны, хоть и с маленькой, но надеждой. Сегодня бедно, а завтра, как знать, может, и ничего. Семья из пяти человек. Это месяц, назад из пяти. А сейчас после смерти младшенькой Саши нас стало четверо - мама моя, старший брат Миша, младший – Бориско и я. Папа был на войне. Работала только мама. Нам всё время хочется есть. Но кроме талонного хлеба, который мы получали, выстояв очередь к магазину, у нас не было ничего. Самым костлявым в семье был я. Мама была не уверена: выживу или нет?
Зимой почему-то мы постоянно мёрзли. Спасались от холода на печи. Здесь, прижавшись друг к другу, и засыпали. Слушали, как откуда-то сверху по гулкой трубе спускается вой. В нём была наша сказка. А в сказке - мама. Подаёт, всем троим, по большому, с сахарной пудрой, пшеничному караваю.
- Кушайте, детки! У меня их много. Как съедите, ещё принесу...
Без мамы нам невозможно. Копировали её. Всё, что она делала по хозяйству, хотелось делать и нам. Особенно нравились нам мамины поручения.
После первого класса мама послала меня на Пе͑женьгу. К бабушке Пуше, двоюродной папиной тётке, чтобы я помогал ей пасти стайку коз, среди которых была и наша, ещё не коза, а козочка, маленькая Ромашка, белая-белая, с быстрыми ножками и постоянно распахнутым ртом, откуда всё время выпрыгивал шустрый язык, просивший у нас какого-нибудь вкусного угощения.
Мы старались ей угодить. Особенно в майские дни, когда стали расти под заборами лопухи. Рвали их по пути из школы. А во дворе, выпустив козочку из хлева, сразу их ей и отдавали.
Ах, как была она благодарна! Съев травку, тут же вскакивала передними ножками на наши коленки. Просила ещё.
Но, увы! Травы лишней в городе не водилось. Коз держали многие горожане. Из-за чего лопухов, как и всякой другой подзаборной травы, хватало не всем.
Интерес меж Ромашкой и нами был обоюдный. Подай козочке свежей травки. Нам же - свежего молочка. Мы то и дело, присев на корточки, заглядывали туда, где у Ромашки должно появиться вымя. Проверяли: не подросли ли её сосочки?
Очень уж нам хотелось попробовать молочка. А ведь и пробовали когда-то. Однако не от Ромашки, а от Гуля͑вы, большой долгорогой козы, которая вдруг в разгаре зимы куда-то пропала. Стояла с края двора в маленьком хлевушке - и до свиданья. Кто-то увёл у нас наше сокровище.
Однако мир не без добрых людей. Узнав о нашей пропаже, к нам из соседнего с городом хуторка пришла баба Пуша. Пришла не одна - с шестимесячной козочкой, белой, как снег, живой-преживой с забавными крохотными рожками. Мы назвали ее Ромашкой.
Бабушка Пуша в своём хуторке держала по семь-восемь коз, козла Ерофея и целую стайку козлят. Были ещё у неё и куры. Яйца и молоко продавала в город, куда постоянно и отправлялась, зимой - пешочком с санками на верёвке через плечо, летом - на лодке.
В подпасках у Пуши кто-нибудь из ребят нашей школы. Нынче в подпаски попал и я. Потому меня мама туда и определила, что надеялась: жизнь на хуторе даст моим косточкам нужные килограммы, и я, как Саша, от голода не помру.
А ведь и вправду, вольная жизнь на хлебах бабы Пуши пошла мне на пользу. Спи, сколько хочешь. Ешь картофельные лепёшки, а то и яйца, сваренные вкрутую. Пей трижды в день драгоценное молоко.
Да и работа - не из тяжёлых. Сбегать куда-нибудь к лесу, где оказалась отбившаяся от стада привередливая коза. Вернёшь её, и опять, знай, погуливай возле стада. А то в лесок на полянку шмыгни, где начинает зреть сладкая земляника. Или заляжешь куда-нибудь за валун. Левым глазом следишь за стадом, правым - за облаками. Не заметишь, как и заснёшь. Проснёшься же оттого, что кто-то тебя старательно лижет. Лижет и смотрит влюблёнными глазками на тебя. Разумеется, это Ромашка. Она себе на уме. Никуда от тебя ни на шаг. Только с тобой. Иногда тебе кажется, что она вовсе и не коза. Просто ей притворяется. Тогда как на самом деле она - девочка-шалунишка. Хочет с тобой играть. И будет играть, даже если ты этого и не хочешь.
Вот и сегодня, зашёл я в осиновый перелесок – узнать, не растут ли боровики? И она тут как тут. Ходит, словно к тебе её привязали. Куда ты, туда и она. При этом не забывает отщипывать то сочную дудочку, то цветочек и тебе показывает на них, мол, и ты давай ешь. Очень вкусно и очень полезно.
Тихо. Слышно, как наливаются пуговками лекарственные рябинки, как раскрывает белые крылышки земляника. А вон кто-то, кажется, из людей. То ли ряженый, то ли тот, кого ищут, и он прячется среди леса. В гимнастёрке с ремнём, на котором чехол с походным кинжалом, в военной фуражке и высоких, почти до колен морщинистых сапогах. Спрашиваешь себя: чего ему тут? Будто ищет кого?
Так и есть. Неизвестный подкрадывается к Ромашке.
Хрустнул, ломаясь, куст ирги, настолько резко метнулась Ромашка, спасаясь от рук чужака, который пытался её поймать. Но козочка не далась.
- Не уйдёшь! - ядовито пропел он своим тенорком. - Быть сегодня мне с шашлыком...
И тут он заметил меня. О, сколько ненависти блеснуло в его сощурившихся глазах.
- Тебя мне только и не хватало, - тонко взвизгнул и, подбежав ко мне, ударил ногой, а потом и второй, дабы я убрался с его дороги.
Я сам не заметил, как оказался лежать в ивняковых кустах. Я бы, пожалуй, тут и вскочил, чтобы сбежать, если б не белое мельтешение, с каким Ромашка прыгала по кустам, увёртываясь от гневного человека.
- Бе-е! - всплакнула козочка, и я услышал в плаче её человеческое:
- Спаси-и!..
Бедная козочка. То пропадает среди трепещущих листьев, то пробирается среди них. Ко мне бежать не решается. Наверно, думает: не спасу.
Ловец от Ромашки не отстаёт. Вот и нож уже выхватил из чехла.
Я неловко перевернулся, учуяв бедром, где был карман у моих штанов что-то вдавившееся в меня.
Рогатка! - сообразил. И парочка, как орехи, кругленьких камешков. Это моё оружие. С ним я не расстаюсь уже третье лето. Мечтаю попасть в какую-нибудь летящую птаху. Чтобы домой её. Пусть мама сварит нам суп. Дважды она варила его. Суп из подстреленных голубей. Подстрелил их за нашей улицей мой старший брат. Я тоже хотел бы, как брат. Принести маме, летя͑тинку для обеда. Но мне не везло. В городе птиц было мало. Зато здесь, в заброшенном хуторке, что куликов, что дроздов - целые тучи. Однако стрелять в них я отказался. Зачем? Бабушка Пуша не голодала. И убитую птицу из рук моих, точно бы, не взяла...
Вот и сейчас прошумело со свистом над головой. Одновременно и жалобное блеянье.
Ромашка, вывалив мокрый язык, летает туда-сюда меж деревьев. Ей бы на хутор. Однако она в беспокойстве, и одна, без меня на хутор не побежит. Хочет помочь мне, но как это сделать, не понимает. Оттого, наверное, и страдает.
Чужак весь в азарте. Солнышком заблестела его рука. Это от лезвия на ноже, по которому заскользил узкий солнечный луч.
Солнышко суматошно вскочило и прыгнуло за Ромашкой. Ромашка - в сторону. Это её и спасло. Однако тут же она и запнулась. Боднула мох остренькими рожками. Хотела встать. И не встала. Чужак мгновенно повеселел:
- Так-то вот лучше...
Было до него с десяток шагов. Я приподнялся. Увидел потное, изъеденное комарами лицо. И лоб увидел под козырьком. В середине лба сидела лесенка грязных морщин. Эту лесенку я и выбрал, как цель.
Пальцы мои - к бугорочку рогатки, где сидел затаившийся камешок. Потянули за обе резиновые полоски. И отпустили.
Я не поверил своим глазам. Преследователь Ромашки скривился в поясе и, складываясь, упал куда-то под ёлку, где рыжел от иголок взъерошенный муравейник.
Испугался я, завертев в панике головой. К счастью, увидел выгон перед собой. А там, за выгоном огород, в котором таилась бабы Пушина банька. Туда и рванул. Бежал и слышал, как кто-то гонится следом за мной. Оглянуться бы. Да не смел. Так, запыхавшийся, весь в перепуге достиг калитки бабы Пушиного подворья. Открыл её и едва устоял: меж ног моих к крыльцу, где отдыхала бабушка Пуша, метнулось белое. Я перевёл дыхание: наша Ромашка.
Баба Пуша, увидев меня, сняла с коленей чёрного, с ленточкой на ошейнике слабенького козлёнка, кого выхаживала, как няня.
- Али кто напугал?
Я еле вымолвил:
- Не он меня! Я - его! Не напугал - убил! Из этой! Отдал старушке свою рогатку.
Бабушка растерялась, не зная, верить мне, или не верить. Неловко встала. Пробормотала что-то невнятное про себя. И пошла к калитке, как неживая.
Возвратилась она, наверное, через час.
- Померещилось, видно, тебе, - сказала, - нет никого. Вот только это. - Из кармана фартука достала нож. - Кто-то из городских. Ходил, поди, по грибы. Обронил.
О, какая гора свалилась с плеч у меня! Дабы убедиться, что никого рогатка не застрелила, я тут же выбрался в переулок. И быстро-быстро туда, где разбойничала рогатка. Рядом со мной, то, обгоняя, то, отставая, бежала, подскакивая, Ромашка.
Вот и закиданная тенями деревьев маленькая поляна. Муравейник с заснувшими муравьями. Здесь и лежал тот, кто хотел разделать Ромашку на шашлыки. Но где он сейчас? Куда подевался? Как ни странно, но знать об этом я не хотел. Одно во мне шевельнулось, уверенно утверждая, что человек отсюда ушёл на своих двоих. Значит, живой!
"Я никого не убил!" - кричало во мне. Однако радости не было у меня. Любитель козьих шашлыков, видимо, остерегается встреч с людьми, коли куда-то пробирается безлюдными путями. И тут мне стало ясно: не на войну спешит. С войны. Идет оттуда, где сейчас воюет мой отец. И я, будь старше, тоже б воевал...
- Ромашка! - молвил я, подставив для довольной мордочки свои ладони. - Какие мы с тобой не боевые, - добавил с сожалением, - что не умеем, эту окая͑нницу остановить...
Окаянницей я называл войну.
Мы возвратились к бабе Пуше. Та, как сидела с козочкой на стареньком крыльце, так и сидит.
- Всё ладно? - улыбнулась.
Я тоже улыбнулся:
- Всё...
Где-то рядом, за узенькой, как ручеёк, речкой Пе͑женьгой прогрохотало, точно от выстрела из пушки, какой послала нам сюда далёкая война. Я посмотрел на бабу Пушу:
- Это чего-о?
- Осина упала. От старости, - ответила баба Пуша.
Словно чья-то рука подтолкнула меня к крыльцу, и я в сию же секунду - около бабушки Пуши. Сюда же, к моим ногам пристроилась и Ромашка.
Поздний беззвёздный вечер. Две запоздалые птицы, пролетевшие между ёлок. И тучи, тучи. Идут колоннами, похожие снизу на тёмные танки. Идут туда, где мой папа. Идут торопливо, словно на помощь. На помощь к тем, кто родину защищает. Я взволнованно спрашиваю старушку:
- Баб Пуш, а война к нам сюда не придёт?
- Коль придёт, тут же назад и отскочит.
- Почему?
- Все живые подымутся на неё!
- И ты подымешься?
- Как в половодье Вы͑чегда, подымусь.
- Вычегда - это река?
- Да. Река моего далёкого детства...
Стояла беззвёздная ночь. Даже и не стояла, а шла и шла куда-то на запад вместе с быстрыми облаками, унося с собой два тёплых голоса, переполненных ожиданием той самой жизни, в которой всё будет именно так, как хотелось того бабушке Пуше и мне. Этого же, наверно, хотели и присмиревшие возле нас доверчивые козлятки.
ЖИВО-ОЙ!
Почтальонка разносит по городу письма. Надо бы маме их разносить. Да она сегодня на сенокосе.
Почтальонку встречаю я. Та подает мне тоненький треугольник. От кого? Ещё не взяв письмо из рук почтальонки, мое сердечко затрепетало. А вдруг оно не от папы? От командира его? Или товарищей по окопу?
Я беру письмо дрогнувшими руками. Разворачиваю его.
«Здравствуйте милые! У меня всё нормально. Но и вы постарайтесь не унывать. Скоро этот кошмар закончится. Отправим зверя в его берлогу. Будет тихо, как до войны…»
Между строчек письма какие-то жёлтенькие комочки. Да ведь это окопная глина! Один комочек даже чуть-чуть расплющен, а на нем отпечаток, да-да отпечаток мужского пальца. Значит, папа писал письмо из окопа. И в это время бомбил, наверное, самолет.
Я понюхал письмо. Оно отдавало землей. Той землей, которая папу обороняет, спасая от тех, кто нас хочет завоевать. Я наклоняюсь к письму. Целую.
Целует письмо и мама. Целуют следом за ней и прибежавшие с улицы Миша с Бориском. На губах у нас вьётся самое теплое слово. Самое-самое дорогое:
- Живо-ой!..
ИГРУШЕЧНАЯ ВИНТОВКА
Самый неунывающий в классе у нас – Гришка Чиликов. Дома у него одна только бабушка. Была и мама да умерла. Отец, как у всех у нас, на войне.
Гришка все лето бегает без обутка. Ни сапог у него, ни ботинок. И в школу он отправляется босиком. Это было б еще ничего, ибо в школе нуждающиеся могли получить на время уроков общественные ботинки, верх у которых был из холстины, низ – из картонки. Но наступала поздняя осень с ее ледяными узорами на дорогах и серебрящимся инеем на мостках. Голые пятки, ступая по ним, еле терпят. Гришка думает, как бы спасти свои ноги? Для чего он делает остановку. Разгружает школьную сумку от учебников и тетрадей. Прячет все это себе под пиджак. А в сумку, как в теремок – обе ноги. После чего он уже не идет, а, подпрыгивая, взлетает. Прыг да подпрыг. Не мальчик, а зайчик в огромном папином картузе. Прохожие, кто улыбается, кто смеется. А Гришка, знай, продолжает свою дорогу. И вот уже мост через ров. А там, в сорока прыжках от моста и кирпичная школа. А в ней – крыльцо, коридор и просторная раздевалка. Здесь Гришку знают, и он получает матерчатые ботинки. Торопится Гришка в свой класс. Торопится с ним и удаленький стук, с каким отсчитывают шаги общественные ботинки.
Нине Петровне, нашей учительнице, жалко Гришку. Сочувствуя мальчику, как-то она принесла из дому два рукава подержанной шубы. Помогла их обуть Гришке на ноги.
- В самый раз?
- В самый раз!
Гришке так они поглянулись, что стал он ходить в меховых рукавах не только по улице, но и по школе. И дома с ними не расставался.
Но вот наступила зима. Рукава прорвались. В дыры стал попадать декабрьский снежок. Гришка не растерялся. Прибежал однажды после уроков к колхозному плотнику деду Вене. Тот жил в деревне Поповской, рядом со школой. Показал ему на свои рукава:
- Снег попадает. Ты, дедо, у нас на все руки мастер. Придумай чего-нибудь, пока я ноги не отморозил.
Дедушке что оставалось? Внять просьбе гостя. Тут же взял и обрезал изношенное ножом, а целое прикрепил на гвоздики к детским лаптям, в которых бегал когда-то его сынишка. А чтоб было не холодно и не жёстко, не поленился сходить на сарай. Принёс оттуда соломы. Запихал в рукава.
- Носи на здоровье! Как износишь, опять приходи. Придумаем что-нибудь. Не дадим морозу обидеть будущего солдата!
Гришка даже заволновался.
- Дедо, а как ты узнал, что я хочу быть солдатом?
- По глазам и узнал. Вон, на той моей лавке, ты, поди-ко, оружие разглядел?
Дедушка взял Гришку за руку. Привел его к старой лавке, на которой лежали обструганные ножом лук со стрелами, сабля, штык и маленькая винтовка.
- Что по͑ любу, то и бери.
Гришка выбрал игрушечную винтовку.
