УХОДИМ
На улице я начал вести дознание:
- Итак, ты местный. Местный, значит, был тут раньше этого высокого собрания.
- Именно так! - восторженно крикнул Аркаша. - Высокого. Когда они появились, я подходить боялся.
- А кого они поминали?
Аркаша остановился.
- Вот которого похоронили, он их возглавлял. Они вырабатывали какую-то программу по всем статьям. Они мозгачи, башки огроменные. Что этого вояку взять, или этого Ильича лысого. Тот же Ахрипов. Они единицы с ба-альшими нулями.
- Ты сообразил их споить.
- Не спаивал, а утешал. Они не сопротивлялись. А тоже, ты и сам представь – работа не идёт, с довольствия сняли. Тут начнёшь керосинить. Первый раз они засадили на кладбище, когда твоего предшественника закапывали. Страдали, что без отпевания. Хотя Алёшка чего-то по своим книжкам читал. Я шёл мимо с пятилитровкой.
- То есть подскочил, как Тимур и его команда, и втравил в пьянку. Аркаш, ты самый настоящий бес.
- Так получается, - согласился он.
- И ещё хочешь у меня жить.
- Не в тебе же. - И пообещал: - Я пить буду, а курить не брошу. Курить вредно, а умирать здоровым обидно. Смешно?
- Изыди! - вспомнил я заклинание.
- Как пионер, всегда готов. Но куда?
Белые снега около дома походили на полотно художника, которое раскрашивали во время санитарных выскакиваний цветными пятнами, от желтого до красно- коричневого.
- Не хочется мне в дом, - вздохнул я. - А ночевать надо. Утром уеду.
- Ты что, не вздумай. Мы только с тобой воспрянули. Они пить перестанут. Отучим. А с тобой потихоньку будем для ради здоровья. Я им! Как приучил, так и отучу. Хоть они и профессора всякие, а я верх держу.
- У тебя баня есть?
- Всё будет! Я тут решил, что у тебя жить буду. Пусть и Юля. Хозяйка же нужна. А им вели отчитаться за прошлое. Они мно-ого намолотили. Каждый по своей программе. Когда после его смерти они загудели, я часа два бумаги на чердак таскал, чуть не надорвался.
ОПЯТЬ В ДОМЕ
В дом я всё-таки вошел. И жизнерадостно сказал этим программистам:
- Волоките ваши свершения, начну проверять.
- Так сразу? - испуганно закричали они.
Из кухни возникла румяная кудрявая Юля, сказала, что как ни сопротивлялась, эти сожрали весь борщ и теперь их, сытых, не напоить. От Юли явно пахло сигаретным дымом.
- Хороша Юленька? Всё сама стараюсь, беззатратная. Я для тебя выгодная. Экономический класс. Из репертуара сестрички: «Аля, ку-ку, лови момент, пока доступен абонент. Ты хочешь допинг? Скорей на шоппинг». – И опять исчезла.
Подскочил Вася и подобострастно сообщил:
- Погода на месяц вперед определяется на четвертый-пятый день новолуния. Но это-то все знают. Как вы думаете?
- Нет, я не знал.
- Не может быть! - Он расцвел от счастья взревел: - Гаудеамус и-ги-тур…
- Не эту! – перебил композитор и завёл свою: «За честь Отчизны я жизнь отдам, не дам в России гулять врагам! За честь Отчизны я постою. В ученьи трудно, легко в бою!» Маршируйте! – Помолчал и сообщил: - Мы спИлись, но не спилИсь, и еще не спЕлись.
- Эх! – крикнул оборонщик. – Святым бы кулаком, да по харе бы по поганой!
- Рано, рано! – закричали ему.
- Ох, пора бы! – прорезался социолог Ахрипов. - Разве не факт, что министр культуры, не разрушающий культуру, демократам неугоден. И как их назвать?
Людмила поднялась из-за стола, приняла ораторскую позу:
- Русский язык не отдам никому, русский язык прекрасен! Я русский выучу только за то, что на нем разговаривал глухонемой Герасим! А вот моё, подпевайте: «Мы лежим с тобой в маленьком гробике».
Но подпеть не получилось, слов не знали. Поэт, неизвестно встававший ли, евший ли, пивший ли, сообщил:
- Жена грозит разводом, опять напился зять,
Ну как с таким народом Россию подымать?
И вновь улёгся.
Я посмотрел на публику, на разорённый стол, махнул рукой и вышел. И на крыльце опять попал на Алешу, снова навзрыд плачущего.
- Ты что?
- Я не могу им показывать слёзы. Я плачу, я паки и паки вижу мир, - он повёл мокрой рукой перед собою. – Я вижу мир, виноватый пред Богом. Мир данную ему свободу использует для угождения плоти. Не осуждаю, но всех жалею. Только обидно же, стыдно же: старец надеялся, что я пойду в мир и его спасу. Откуда, как? Спасётся малое стадо. В него бы войти.
- Ну ты-то войдешь.
- Разве вы Бог, что так решаете? Нет, надо с ними погибать! Они все были очень хорошими, все говорили о спасении России только с помощью Православия. И верили. А от них другого ждали, и их не поддержали. Но не отпустили. Тогда они с горя и сами веру потеряли. Её же надо возгревать.
- Но кто же им не поверил?
- Приёмщики работы.
- Какие приёмщики?
- Не знаю. Но так ощущаю, что злые очень.
- А ты, Алёша, у Иван Иваныча жил?
- Я же не только у него. Но он хотя бы крестится. А то еще был старец, того вспоминать горько. Всех клянёт и даже не крестится, объясняет, что нехристи крест присвоили, ужас, прости ему, Господи. Я всё надеялся, а зря. То есть, я виноват, плохой был за него молитвенник. Да и вообще плохой. Опять грешу, опять! – воскликнул Алёша. – Опять осуждаю. Лучше пойду, пойду! – Он убежал, клонясь как-то на бок.
НАКОПЛЕНИЕ ЭКСПОНАТОВ В МУЗЕЙ МЫСЛИ
Вскоре день, как писали ранее, склонился к ночи, надоело ему глядеть на нашу пьянку. Убавилось ли ночлежников, не считал. Обречённо улегся я на панцырную сетку и просил только не курить. Засыпал под звон сдвигаемых стаканов и возгласы:
- Ну! По единой до безконечности!
- За плодоношение мозговых извилин!
Ильич добивался признания и его мысли:
- Но есть же, есть же душа каждой строки! Неслучайно раньше восклицательный знак назывался удивительным. Запомнили?
- Народ! – кричал Ахрипов, - я забыл, вот это стихи или песня: «Кругом ж**ы, одни ж**ы, но мы посередине»? Только я забыл, это строевая или застольная?
- Какая разница? Запевай! – велел Георгий. - Петь могут все! У всех же есть диафрагмы. Внимание сюда! Подымаю руку, замираем, вдыхаем, наполняем грудь большой порцией воздуха. Ах, накурено! Итак! Взмах руки – начало звука. Звука, а не ультразвука! Поём Пятую Чайковского. И-и!
- Обожди, дай произнести тост.
- Говори по-русски! Не тост – здравицу. Учить вас!
- Здравица за мысль. Кто бы нас тут держал, если б у нас мыслей не было.
- Уже не держат. Но за мысль пью! Вы хочете мыслей, их есть у меня! Мы же музей мысли создавали, забыл?
- Да, туда вот эту закинуть, что не Герасим утопил Муму, а Тургенев, а дети думают: Герасим. Тургенев утопил. А вообще – дикий западник.
- Хорошо, западник. Но у него хоть есть что читануть. «Хорь и Калиныч», «Живые мощи». А Достоевский твой что? Прочтёшь - и как пришибленный. «С горстку крови всего». Шинель ещё эта. Её потом на Матрёнином дворе либералы нашли. То-то к топору Раскольникова русофобы липнут. Нет, коллеги, Гончаров их на голову выше. Но не пойму, как не стыдно было в это же время выйти на сцену жизни Толстому с его безбожием? И явился, аллегорически говоря, козлом, который повёл стада баранов к гибели. А уж потом вопли Горького, сопли Чехова, оккультность Блока. Удивительно ли, что до щепки окаянных дней солнца мертвых стало совсем близко.
- Тихо, поэт проснулся!
И в самом деле поэт монотонно прочёл:
- И откуда взялась Астана? И откуда вся эта страна? Владеют казахи задаром Уралом-рекой, Павлодаром. Знать, надо к порядку призвать сию незербайскую рать. Еще: И не хохлам с караимом володеть нашим Крымом. Мы в Россию его возвратим, и да здравствует русский наш Крым! Еще: И тут уж пиши не пиши – стреляли в царя латыши. И ты позабыть не смей: командовал ими еврей…
- Спасибо, спи. И предлагаю ещё в экспозицию мысль о мысли.
- Мысль о мысли? Теряешь форму.
- Пиши: Страсть состоит из страсти. Так?
- А масло состоит из масла.
- Не сбивай. Но страсть начинается с мысли. То есть? То есть проведи опыт, отдели страсть от мысли.
- Люди! Я удивляюсь, что не могу прорваться со своими мыслями о банкирах. Банкиры – все жулики, иначе они не банкиры, так? И они лезут в чужие карманы. И их ловят за руку. Русский банкир честно признаётся: грешен. Еврей: ни за что, это не моя рука, а сам в это время лезет другой рукой в другие карманы.
- Это и записывать не стоит, тут нет новизны. Если у еврея руки под такое заточены. Лучше записать общее понятие теперешнего устройства России: Русские пишут законы, евреи их истолковывают. Это легко на примере музыки. Интерпретируют, как хотят.
- Что вы всё на евреев? – голос Лёвы. - Пожалейте их, они и так несчастны. Походите-ка сорок лет по пустыне. Хорошо нам, русским, в лесах отсиделись.
- Тихо вы – начальника разбудите.
- Да он спит.
- Сейчас проверим. Ты спишь? Э! Начальник!
- Сплю, - отвечал я сердито.
- Видишь – спит. Он же не может врать.
- А если не может врать, значит, он во сне говорит? Ну, ребята, чувствую – придётся на него пахать. Если и во сне не спит, вот уж запряжёт так запряжёт.
- Под утро меня посещает идея: пора уже нам припахать иудея.
Под такие и им подобные словоизвержения я засыпал. Засыпал не с чужой, а со своей мыслью: уезжать! Другой мысли не было. Ничего себе, завёл домик среди снегов. Я боялся не заснуть, но и эта ночь, как и предыдущая, с трудом, но всё-таки прошла. Удымилась в пропасть вечности, а вот и новый день, летящий из будущего, выбелил окна, осветил пространство душной избы и позвал на волю.
ДЛЯ ПАМЯТИ ИЛИ ДЛЯ ЖИЗНИ?
Очень приглядно было на улице. Легко и целебно дышалось. Так розоватились румянцем восхода убелённые снегами просторы, так манила к себе туманная стена седого хвойного леса, что подумалось: ладно, успею еще уехать. Ещё же и красный угол не оборудовал, живу без икон, прямо как таманские контрабандисты. «На стене ни одного образа – дурной знак», - как написал о них Лермонтов. Эти же у меня, я так их ощущаю, люди приличные. Хотя становится и с ними тяжело.
Решил обследовать двор дома. Бывшие хлева нашел заполненными навозом. Мелькнуло внутри - весной пригодится. Значит, душу мою уже что-то здесь держало. То есть захотелось и весной тут быть. А где весна, там и посадки, а где лето, там и уход за грядками, а там уж и подполье заполнено, и зимовать можно.
За хлевами был обширный сарай. Замок на дверях легко разомкнулся. Внутри огляделся, снял с окон фанерные щиты, стало светло.
Было в сарае полно всякой всячины, тутти-кванти, в переводе с итальянского. Но никакие итальянцы не смогли бы объяснить назначение и применение хотя бы десятой части здешних вещей. Мне же, потомку крестьян, находки говорили о многом. Были тут и рубанки, и пилы, и топоры с ухватистыми топорищами. Металл топора звенел, когда я ногтем щелкал по нему. Ах, захотелось срубить хотя бы баньку. Рукоятки инструментов, отглаженные прикосновениями, ухватками хозяев, просились из темницы сарая, звали к работе. Что-то упало сверху. Это напомнила о себе фигурка лошадки. Ею, видно, не успели наиграться.
В углу стояли самодельные лыжи. Взял их, провел ладонью по гладкой скользящей поверхности днища. По бокам днища были проделаны ровные углубления, сделанные рубанком - дорожником. Опять же и слово пришло в память - дорОжить. Дорожить тес для крыши, то есть делать на досках желобки для стока воды. Широкие, прочные лыжи, залюбуешься. С толстыми кожаными петлями. Для валенок. И валенки тут же стояли.
Вынес лыжи во двор, выбил валенки о косяк и вернулся в сарай. Да, тут было всё, чтобы изба и её хозяева были независимы от любой действительности. Конская упряжь, хомуты, дуги, чересседельники, седелки, плуги, а к ним предплужники, бороны, всё было. Слова из крестьянского обихода всплыли со дна и радостно её заполнили. Скородить, лущить, настаивать стог, волокуша, метать вилами - тройчатками, лён трепать, кросна. Тут и ручная льномялка стояла, а у боковой стены ткацкий стан, видно, в исправности, на валу была намотана нитяная основа для тканья половиков. Садись и тки, пристукивай бердом. На стене, на деревянном колышке ждала пряху раскрашенная прялка. Снимай, ставь на широкую лавку у окна и пряди. В щели стены были воткнуты раскрашенные полосатые веретёна. Сколько они отжужжали как пчёлы. Зажужжат ли ещё?
В сарае вдруг посветлело. Это сквозь грязное, тусклое оконце проник солнечный луч, сделавший оконце золотым. Луч в пространстве сарая серебрился от пыли.
Огляделся. Да, праздных вещей и предметов тут не было. Детская лошадка говорила о труде на пашне и о радости дороги, кукла, завернутая в одежду из лоскутков - о будущем материнстве. Сравнивать ли её с нынешней куклой Барби, этой минипроституточкой, которая требовала покупки все новых нарядов для развлечений: для бала, верховой езды, гольфа, курорта, путешествий с бойфрендом.
В сарае было всё не музейное, всё то, что кормило и поило и одевало предков нынешних глотателей химической пищи в американских обжорках. Но до чего же легко оказалось обмануть этих потребителей. Почему же нынешние не зададут себе простой вопрос: если жизнь была у старших такая, какой её показывают демократы, то есть страшной, полной лишений, стукачества, голода и холода, страха, мордобоя, измен, издевательства, то, что же тогда дедушки и бабушки вспоминают эту жизнь с радостью, со слезами благодарности? И теперешняя чернуха и мерзость радио, экрана, печати, не вызывает ли еще один вопрос: что ж вы, демократы, все врёте про наше Отечество?
- Бедно жили, а жизни радовались, друг дружку тянули, пропАсть никому не давали. На работу с песней, с работы с песней. А праздник придёт - босиком плясали. – Вот ответ моей матери рабы Божией Варвары на теперешнее очернительство недавнего прошлого России.
И, конечно, воспоминания о матери открыли для взгляда старинный, резной оклад для иконы, помещенный над дверью. Но вот беда – самой иконы не было. Пообещав себе на будущее перенести оклад в красный угол и найти, или купить икону для него, я решительно вышел в холодное пространство зимнего дня.
Хватит нам сюжетов о том, как кого-то принимали не за того-то. Объяснюсь с ними, что к их ареопагу я никаким боком, умничайте без меня. Приходите на чай, буду рад, куплю баранок. Выпили со встречи и для знакомства, спасибо и до свиданья.
БЕЛАЯ ДОРОГА
Прекрасен был наступивший день, пришедший всего на один день. Потерять его было бы грустно и невозвратимо. Я решил запечатлеть его лыжной вылазкой. И, по возможности, немаленькой. Еще и для того, что не будут же эти программисты сидеть у меня и без меня, и без подпитки. А мне пора жить.
Вcё мне подошло: и валенки, и лыжи. Палок я не нашел, а пока искал, понял, что их могло и не быть. Какие палки, когда руки заняты топором, ружьем, рыбацкими снастями, полезными ношами с реки, лугов, из поля и леса.
Скольжение по снегу было такое, будто лыжи только что смазали. Накат получался размашистый. Вспоминались способы ходов по лыжне: двухшажный, одношажный, попеременный. Свернул с дороги к близкому лесу. Наст держал. И даже как-то весело вскрикивал, будто дожидался именно меня.
На свежем воздухе вспомнил, что в эти два дня, с этой профессурой, и не молился, и спать ложился без молитвы. Стыдно. Но чего я хотел? Из такой избы, пропитой, прокуренной все ангелы – хранители уйдут. Это же в сарае этим окладом без иконы мне знак был – отходит от меня благодать. «Смотри!» - сказал я себе и перекрестился, и оглянулся перекрестить село.
Оглянулся через левое плечо - Аркаша. Да не на самоделках, как я, не в валенках, а на спортивных лыжах с ботинками.
- Не гони! - сразу закричал он. - Подожди Сусанина. «Сверкнули мечи над его головой. - «Да что вы, ребята, я сам здесь впервой».
Да, нашел я нагрузочку. Аркаша тараторил, что сегодня квартиранты дом покинут, Юля все приберёт, к ночи останемся втроем.
- К ночи я останусь один.
- Как скажешь, как повелишь, - торопливо соглашался Аркаша. - Я тогда на крыльце перележу, я привычный.
Вдруг он отпрянул назад, будто кто толкнул его в грудь, как на что напоролся. Я проехал по инерции метра три и остановился. Аркаша будто муха в паутине бился с чем-то неведомым. Лицо его было растерянным. Он сунулся вправо от лыжни, ткнулся вперед, не получилось. Перебирая лыжами, побежал вдоль чего-то невидимого влево и опять споткнулся. Жалобно заскулил:
- Руку дай! Дай руку. Меня здесь уже отбрасывало. Даже летом. Шел за вениками. Потом отбросило, когда за ягодами. И осенью, когда за грибами.
Я протянул ему палку, как утопающему. Потянул за нее. Нет, безполезно.
- Это, наверное, партия зеленых вычислила твою частоту и дала приборам указание - не пускать. Видно, грабишь природу. Грибы не срезаешь, рвешь с грибницей. А? Сознайся. Вообще, лучше иди к ёй.
- К кому, к ёй? - испуганно спросил он.
- Ты же сам писал: выбор был большой, но женился ты на ёй. Ё с точками. Такое слово есть. Как сказала одна из женщин: «Врач назначил мне приём, я разделася при ём".
- Но ты-то прошёл! – воскликнул он.
- Это тебе доказательство, Аркаша, - назидательно сказал я, - дух первичен, материя вторична. Материя, это ты, рвёшься не проходишь.
Бедняга даже не улыбнулся.
- Ты вот издеваешься, а до меня только сейчас дошло: ведь их же тоже отсюда не выпустят. Никого.
Он побрёл назад, оглядываясь. Я же поскользил дальше, совершенно уверенный в том, что всю эту пантомиму с якобы непусканием его кем-то через что-то невидимое, Аркаша выдумал. Было бы слишком поверить в сверхсовременную степень невидимой ограды. Сам не захотел пойти со мной. Конечно, что ему делать в зимнем лесу? Ни тебе аванса, ни пивной.
На опушке леса увидел вдруг, что в лес уводит аккуратная накатанная лыжня. Странно это было. Будто кто-то изнутри чащи прибегал сюда. Но какой-то тревоги я не ощутил. Видимо, за лесом другое село или деревня. Вскоре смешанные деревья опушки: березы, ивняк, клены, пригнетённые лохмотьями снега, сменились елями и соснами. Снег на хвое лежал пластами. Свет с небес плохо достигал сюда, и я остановился, думая возвращаться. Вдруг впереди показались двое мужчин в куртках со сплошными карманами.
- Ты говоришь: купаться, а вода-то холодная. - Это я даже вслух произнес.
Они подошли, поздоровались, назвали по имени-отчеству. Я нашёл в себе силы не показать волнения и сказал:
- Вы сами-то представьтесь.
- Мы - люди служебные. Нам себя звать не положено. А вас приказано проводить.
ПОВОРОТ СЮЖЕТА
Меня ввели в ворота, засыпанные снегом, или побеленные, так как их даже с пяти шагов не было видно, предложили снять лыжи, вслед за этим я оказался в помещение с камином, креслами и столиком. У камина стояла…
- Юля? - растерянно сказал я.
- Вика, - укорила девушка. Хотя похожесть её на Юлю была стопроцентна. Может быть, в том было отличие, что Юля была попроще, а эта такая шоколадненькая, так миленько предлагала: - Кофе по-турецки, арабски, итальянский капуччино? Делаю по-любому, не вопрос.
- Сейчас негр придет, - спросил я, - и разожжет камин? А на камин вспрыгнет белка и запоёт: "Во саду ли, в огороде".
- Ну, вы нормально, вообще супер, - отвечала Вика, - ещё же не факт, если кто-то приходит. Мне лично интереснее именно ваш возраст. Те же, что? Только же лапать. Я на это не буду реагировать Мне надо общаться, горизонты же надо же раздвигать, вот именно. Будете руки мыть?
- Да зачем надрываться? – отвечал я. Сколь ни мойся, чище воды не будешь. После смерти нам их и так помоют.
- Ну, вы снова нормально, - восхитилась Вика. – Я вам стихи прочитаю, бешено хорошие. «Эх, цапалась, царапалась, кусакалась, дралась. Как будто псина драная с верёвки сорвалась». Велели вас развлекать. Репертуару у меня выше крыши. «Старичок старушечку сменил на молодушечку. Это не трюкачество, а борьба за качество». И припевки, вот! Дроби отбить? Эх! – Вика подергала плечиками: - «Она не лопнула, она не треснула, только шире раздалась, была же тесная». Ох, это все так нравилось Плохиду Гусеничу, сюда на совещания приезжает. Только появится, сразу: «Вика здесь? Нет? Уезжаю!». Да они же, - Вика понизила голос, - они же все у него с руки клюют. Вы не подумайте, у меня с ним ничего не было, ему ерунды этой хватало и без меня. Он занятый человек, любил только в дороге, женился к концу рейса.
- Так он Плохид или, может быть, Вахид, может быть, Гусейнович?
- Ой, я не знаю, все тут засекреченные жутко. Мне-то это без надо. Говорит: ну, Викуля, только ради тебя этих короедов спонсирую. Обожает! Как запузырю: «Отомщу заразе: это было не в сарае, а вообще в экстазе». Он катается. Я добавляю по теме: «Нам не тесно в могиле одной». То есть в том смысле, что в постель же противно идти, прямо как в могилу, так ведь? Или у вас не так? А он заявляет: «Ну, ты втёрла в масть!». А я: да ладно, Гусенич, не смеши, и так смешно. Агитирует в законную жизнь без обману, а я в ответ: «Да ты ж, Гусенич, меня пополам старше». То есть в два раза. То есть, если мне… ну, неважно! Он меня прикидами заваливал с головой: барахло, всякие там серьги. Я ему: что ли я афроазиатка, чтоб в ушах болталось? А перстни зачем? Всё равно снимать, когда посуду мыть. Он в полном ажиотаже: «Ты, Вик, прошла все испытания. Подарю тебе виллу и счёт в банке страны, которой мы разрешим выжить». Я ему: не надрывайся, мне и тут климатит. Он: «Ой, нет, тут такое начнётся, надо готовить запасные точки». Но я на это: а куда я без родины? Он тут как заплачет, прямо как в сериале: «Викуся, а моя-то родина где?». Говорю: посмотри в паспорт. Он ржать.
Вика отошла к бару, на ходу продолжая рассказывать:
- Тут он меня как-то заревновал, Отелло придурошный. Увидел, какой у меня постоянный взлёт успеха. Говорит: «Люблю тебя, моя комета, но не люблю твой длинный шлейф». Я возмутилась, чего-чего, а умею ставить в рамки приличия: «Если они кобели, так что ли я су**а? А к тому же, один ты, что ли, говорю, ценитель прекрасного, что ли?». Правильно отрапортовала?
- А шлейф из кого состоит?
- Охранники там разные, шоферня, водилы. Но они же понимают, если что, им тут не жировать. И вообще даже не жить. Дальше комплиментов не идут. Повар только в коридоре прижал, прямо туши свет. «Ошшушшаешь?» В смысле, чувствую ли я искомое волнение? Но тут же и отскочил. Боятся же все жутко. А я не боюсь! Я с кем угодно могу закрутить, но нЕ с кем же, его же все трепещут. И есть от чего. Он не только с деньгами, это и дураки могут, но и умный. Я раз подслушала их заседание. Он так резко кого-то перебил: «Сядьте! Вы думаете, что сказать, а я говорю, что думаю».
Вика переставила вазу с цветами со стола на подоконник.
- Раз я его чуть не уморила до смерти. Частушкой. «Милый Вася, я снеслася у соседа под крыльцом, милый Вася, подай руку, я не вылезу с яйцом». Что было! Он хохотал до покраснения морды. Я испугалась, даже пивнула из его рюмки для спокойствия. Думала в первый отдел звонить. Я же положительная женщина, зачем мне убойные ржачки? До кипятка хохотал. Ожил. Икал только долго. Вот такая моя планида, - сказала Вика, вдруг пригорюнясь. - Я - копия женского пола, нам много не доверяют… - И тут же встряхнулась: - А рассудить, так больше-то нам, бабам, зачем? - Вика вновь загрустила. - Дни мои идут, я тут заперта. Иван же царевич не придёт же. Ох, вот бы пришел, я бы посмотрела на него взором, он бы ответно посмотрел, это же было бы вполне не хуже, так ведь именно?
- Он придёт, - пообещал я.
НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ
Явился белый человек, лет пятидесяти. Крепкий, доброжелательный. Такими бывают важные референты у больших начальников, без которых начальники ни шагу. Коротко пожал руку, представился Николаем Ивановичем, предложил сесть. Мы сели в дорогие кожаные кресла напротив друг друга. Он немного помолчал, видимо ждал какого-то вопроса с моей стороны, и заговорил сам:
- Существует выражение: «Человек - самое высокоорганизованное животное». Вот до какой дикости додумались высокоорганизованные животные. " Кого цитирую? - Я молчал, он продолжил: - Или: "Несчастья человека никогда не прекратятся, пока он будет думать о земном, а не о небесном." Или: "У Бога нет смерти. у Него все живы. Душа безсмертна, поэтому надо готовить себя к вечной жизни". И ещё: "Россия всех ближе к Небесному престолу". Еще? «Демократии в России – не власть народа, а власть над народом». Еще? «Где Конституция – там видимость справедливости, при ней человек безправен». Или: «Воруют не в России, а у России». Далее: «Любые реформы демократов увеличивают число дармоедов и ухудшают условия жизни». Блестяще! А эта? «Вся система российского образования теперь – это конвейер производства англоязычных егэнедоумков». Или на десерт: «Чем необразованнее бизнесмен, тем он успешнее». А? Песня! Так бы повторял и повторял. Да листовки бы с такими текстами разбрасывал.
Мы оба молчали какое-то время. Молчать было невежливо, я сознался:
- Да, это цитаты из моих работ. Но приписать их себе не могу. Это написано на основе прочтения Священного писания, Святых отцов. То есть тут я просто передатчик их мыслей. Пчела собирает нектар с цветов, но не для себя, несёт в общий улей.
- Нектар, пыльца еще не мед, их еще надо переработать.
- Это нетрудно, - решительно заявил я. – В пединституте нас учили рассказывать другим то, что узнал. А разбрасывать листовки? С вертолёта? Сразу собьют. Да и толку? Все же всё знают. - Я помолчал. - И хорошо было б, если мне было позволено вернуться.
- И вам неинтересно, откуда мы тут взялись, такие умные?
- Догадываюсь. Я тут третьи сутки.
- Тут вы первые минуты, - резонно заметил Николай Иванович.
- А общество умников в селе?
- Это привезенные сюда прославленные научные мозги. Но не оправдали надежд. Правда и мы, в девяностых, были не на уровне. Прямо сказать, растерялись: уж очень легко как-то всё само ехало. Демократия вкатилась в Россию, как в сказке, но без подкладки теории. Её-то и предлагалось им создать. А не опровергать. Да ведь вот и вы - противник демократии, но живёт же как-то Америка.
- Именно как-то. Демократию держит дубинкой и долларом. Но сколько ещё протянут? Дебилизируют народ, заставляют, например, верить, что дерьмо художника – это искусство.
Я пожал плечами и замолчал. Чего говорить известное?
- А вам неинтересно знать, чем мы здесь занимаемся?
- Естественно, строите планы спасения России. Или её умершвления?
- Что вы, коллега, мы на такой фашизм неспособны. Мы были тогда в плену обычных представлений о государственной машине: экономика, политика, оборона, культура, демография. То есть вроде всё учли. А не стартануло, не взлетело. Почему такая обезкрыленность?
- То есть, умники не ответили на ваши вопросы?
- Да, мы платили, заказывали музыку, но где отклик? Мы поступали с ними как коммунисты, они тоже вывозили мыслителей в закрытые территории, давали все условия для трудов. - Мужчина развел руками: - Но воз и ныне там. Посему, когда мы прочли какие-то ваши работы, остановились на вашей кандидатуре. Так что помогите сию теодицею разжувати.
Темнело, поэтому я решил не церемониться. Мне же ещё предстоит марш-бросок по темному лесу и лунному полю.
НАДО УХОДИТЬ
- Николай Иванович, всё, что вы процитировали, так сказать, из меня, всё это легко прочесть в Священном Писании. Оно сейчас настолько доступно, что неприлично не знать его. Даже и последние безбожники, атеисты, циники, кто угодно, увидели, что Советский Союз развалился от того, что уронили экономику, ослабили армию, и вконец изоврались, что партия, что комсомол. А Россия жива. Благодаря Богу. Церковь выстояла, вот и все. И других секретов живучести России не будет. Чего тут разжевывать? На месте иудейской пустыни была земля, «текущая млеком и мёдом», но Господь «преложил ее в сланость от злобы живущих на ней».
Встал с кресла. Нелепо выглядел я в своей телогрейке и в валенках медвежьего размера на фоне ковров, паркета, камина.
- А ужин? - любезно спросил Николай Иванович.
- И ваш вопрос, какое вино я предпочитаю в это время дня?
- Нет, нет, тут не литература. Конечно, вернётесь в село. Пожалуйста. Но проведите ночь по-человечески. Да, сермяжна Русь, но иногда хочется немного Европы. То есть здесь всё в вашем распоряжении. Но помните, вы здесь благодаря нам. Вас сюда завлекли в самом прямом смысле. Для вашей же… пользы. Нет, не пользы, это грубо, скорее, для помощи в реализации ваших страданий по России.
- Как? - я даже возмутился. - Я занял в этом селе дом. Тут эти интеллектулы.
Здесь он взял снисходительный тон:
- Так кто же вам присоветовал ехать в сию благословенную глушь, а?
Я поневоле вспомнил, что на адресе именно этого дома сильно настаивал мой недавний знакомый. Уж такой весь из себя патриот. Да-да, он прямо висел над ухом. Добился же своего, дрогнул же я перед словами: север, исконная Русь, лесные дороги, корабельные сосны, родники.
- Да, вспомнил вашего агента, - признался я. - Подловили. Но, думаю, вы поняли, что я безполезен.
- Решать это не вам. Да! Наш старец вас хотел видеть. Он благословил меня, я правильно выражаюсь? благословил меня пригласить вас к нему.
- К старцу? Отлично! Страшусь старцев, но куда без них?
- Почему страшитесь?
- Насквозь видят.
- Наш очень демократичен.
- То есть не видит насквозь? Но если еще и старец демократичен! Не пойду. Лучше прямо сейчас примем с вами по грамульке. У вас же всё есть. Но! Среда сегодня или пятница?
- У нас свой календарь, - хладнокровно отвечал Николай Иванович. - Что хотите, то и будет. Можем и ночь отодвинуть и время года сменить. Продемонстратировать? - Николай Иванович изволил улыбнуться. - Это у нас такой преподаватель был, семинары вел по спецкурсу. Объявлял: "Демонстратирую", - и шел к демонстрационному столу. Еще он говорил: "У меня интуация". А дело знал. Достоконально. Иноструанцы его уважали.
Появилась Вика, несущая обнаженными руками круглый поднос. Опуская его на чёрный круглый столик, произнесла:
- Аперитив. - И спросила меня, назвав по имени – отчеству: - Пойдете в сауну, или примете ванну в номере? Николай Иваныч, за компанию? Вы же гурман еще тот. – Она подняла бокал: - Я не официантка, мне позволено. Прозит! А их, как говорит сестричка, чтоб кумарило, колбасило, и плющило!
- Кого?
- Наших же общих врагов.
- Спасибо, Вика. Уже полдня трезвею. И ванну мне заменит и умножит баня. Мой камердинер Аркадио топит баню в моем поместьи.
- Но это же где-то там. Только какая же я Вика, я Лора.
Я долго в нее вглядывался. Как же это не Вика? Может, Юля переоделась? Тоже полная схожесть.
- Вы, что, почкованием размножаетесь?
- Это я объясню, - мягко вмешался Николай Иванович. - Было три близняшки. Для вывода, далеко не нового, о том, что на человека более влияет среда, нежели наследственность, мы поместили малышек в разные обстоятельства. Первая, ваша сельская знакомица Юля, выросла грубоватой, курящей, пьющей, Вика простенькая, весёлая как идеальная нетребовательная жена. Лора, пред вами, образованна, умна, холодна. Но, думаю, что все настраиваемы на определенную волну. Понимаете, да?
- Не совсем.
- А как иначе, - объяснила Лора. – Ещё Гоголь сказал: баба, что мешок, что положат, то и несет.
- Умница, - похвалил ее Николай Иванович.
- Да и сестрички мои тоже далеко не дуры, - заметила Лора и спросила меня: - А халат какого цвета вам подать?
- Арестантский. - Это я так пошутил.
- Ну-к, что ж, - Николай Иванович дал понять, что время бежит: - Не будем драматуизировать, но всё-таки, всё-таки пока к старцу! - и скомандовал: - Лора, проводите. – До скорой встречи.
К СТАРЦУ, ТАК К СТАРЦУ
- Прошу! – Лора повела лебединой рукой и повела по коридору.
Я поинтересовался:
- А вы тоже глушите порывы женских инстинктов голосом разума, как и Юля?
- А-а. Ну, это у нас семейное. А чего глушить, никаких порывов, все искусственно убито.
- Как?
- Давайте возьму под руку. Объясняю. Кто наши родители, мы не знаем. Мы – жертвы науки. То ли мы из пробирки, то ли клонированы. Нас поместили в различную среду, но одно опыление было одинаковым, телевизор был обязательной процедурой. Он и вытравил в нас все женское. После него ничего не интересно. Читали – в Англии придурки с телевизором венчаются? Харизма у них такая. Телевизор, как вампир, все чувства высосал. Еще и Интернет. А этот вообще умосос. Юлька с ее гулянками все-таки меньше опылялась: загуляешь, так не до экрана, вот объяснение теперешних русских запоев - лучше травиться водкой, чем дурманом эфира. Так что Юлька немножко сохранилась, да и то. А уж как пристают. – Лора брезгливо потрясла белой кистью. - Сбрендили они со своими трэндами и брэндами. Оторвутся от компьютера, кого-то потискают для разрядки, вот и вся любовь. Они, конечно, думают, что живые. Машины. Даже хуже: джип же не лезет на хонду. Постоим? – Пролетела минута молчания. Лора взмахнула ресницами: - К вам такое почтение, позвольте спросить, кого вы представляете?
- Только себя.
- Ой уж, ой уж. Тут никого от себя. Тут такая лоббёжка идет!
Видимо, остановка была предусмотрена: на стене высветилась огромная карта мира, глядящая сквозь тюремную сетку параллелей и меридианов. Везде были на ней какие-то знаки: треугольники, кружочки, квадраты. Особенно испятнана была Россия. Желтые, зеленые, коричневые и черные кляксы портили ее просторы.
- В Греции были? – спросила Лора.
- Да. А что Греция?
- Предстоит. А с другой стороны, на Святую Гору Афон не сунешься. Женщинам там – но пасаран!
- Но пасаран. Да ведь и правильно, а?
- Как сказать. Хотя, думаю, такое вот рассуждение – была же бабья целая страна – Амазония. Была. И что мы доказали? А ничего. Вымерли амазонки, очень уж воевать любили. А мужчины молятся, вот и живут в веках. Хорошо на Афоне? А чем?
- Там никто за полторы тысячи лет не рождался, все приходят умирать.
- Страшно. – Лора поежилась.
- Нет, там всё иначе. Там молчание и молитва. Я вначале, в первые приезды побаивался ходить в костницы, где черепа лежат на полках, сотни и сотни, тысячи, потом стало так хорошо среди них. Вообще, Афон, как и Святая Земля, совсем русский. Идешь один по тропе, даже и не думаешь, что заблудишься и вдруг так хорошо станет… Это я вам всё очень приблизительно.
- А на Афоне, на самом верху есть какая-то главная церковь, да?
- Она везде главная. В любой сельской церкви чудо свершается. Преложение хлеба и вина в Тело и Кровь Христовы. А всё ещё какие-то чудеса ищут.
Мы помолчали.
- Николай Иванович доволен опытом, произведённым над сестричками – близняшками?
- Ну, доволен, ну, недоволен, что с того? Вообще, у сестричек соображаловки иногда буксуют, но живут легче меня, умной такой. Я разумом пытаюсь осмыслить, а они махнут рукой на проблему и живут дальше. Я думала, мы – цыганки, уж очень мы безразличны ко всем. Кармен мужика в тюрьму сунула, и хоть бы что – героиня. Потом анализирую, нет, мы далеко не цыганки. Те всё-таки активно плодятся, а мы - никакого интереса к плодоношению. Может, мы не близняшки, а всё-таки клоняшки, клоны. Или действительно из пробирки.
- Для пробирки вы чересчур хороши.
- Правда? Это комплимент? Вообще, думала, покорять мужчину могут только восхищалки и обожалки. «Ах, какой вы непонятый! Ах, какой вы необласканный». А вас кто бы мог покорить? Загадочная? Печальная?
- Многодетная, - засмеялся я.
- Осторожней, - предупредила она, сжимая мой локоть. - Нам уже близко. – И я услышал её шопот: - Скажу потом!
Коридор, выстланный вначале паркетом, потом мрамором, потом узорной плиткой, сменился утоптанной и посыпанной песком глиной. Стены пошли бревенчатые. Да и Лорин строгий костюм превратился в красный сарафан, а под ним засветилась белейшая, разукрашенная вышивкой, кофточка. Надо ли сообщать про сафьяновые сапожки?
- Неплохо, а? – спросила она о своем наряде.
- Еще бы, - восхитился я. – Все бы так наряжались.
- Никто и не запрещает. Смотрю хронику о Москве, женщины там сплошь хроники, то есть все в штанах. Будто их на сельхозработы гонят. Да еще и курят. Хамки, халды, лахудры, больше никто. Оторвы, в общем.
Я вздохнул и пожал плечами.
- А здесь, - показала Лора на стальную дверь, - живут наши колдовки, фобии.
- Кто, кто?
- Колдуньи, фобии. Впервые слышите? Фобия, по-русски - ненависть. Зовут их Ксеня и Руся. Ксеня Фобия и Руся Фобия. Имя и фамилия. Жрут только мясо и исключительно с кровью. Отожрутся, отоспятся и опять на работу. Возвращаются и жрать, жрать. Как мясорубки жрут. Стервы такие. По любому сто пудов. Или не так? – Не дожидаясь ответа, да я бы и не знал, как ответить, Лора оглянулась, приблизила свою голову к моей и прошептала на ухо, я даже почувствовал, как шевелились её теплые губы: - Он не Николай Иванович, это такой клеветун. – И отшатнулась, громко сказав: - Ну-с, мы у цели. Вам сюда.
Продолжение следует
