Моя двоюродная сестра Галина Афанасьевна Осипова, в девичестве Ковалёва, вместе со своей мамой пережила первый, самый тяжелый год блокады Ленинграда, когда по карточкам давали всего сто двадцать пять грамм хлеба в день. Вот что она рассказала о том времени.
ЗА ДЕНЬ ДО ВОЙНЫ
Когда началась война, мне было девять лет. Я только что закончила первый класс и должна была ехать на лето к дедушке в псковскую деревню Федосы с тётей Аней и двоюродными братьями Володей и Толиком. Уже были куплены билеты на 21 июня, но в последний момент папа с мамой решили, что я поеду туда позже, вместе с ними. Вот так, ровно за день до войны близкие родственники разделились; одни вскоре оказались в оккупации, другие - в блокаде...
«ОНА НЕ ПОЕДЕТ!»
Летом город сильно бомбили. Мы, задрав головы вверх, смотрели на немецких пилотов в шлемах, у них даже ноги свешивались вниз. Это было хорошо видно, так как конструкция самолётов была открытой.
Школу, в которой я училась, эвакуировали по Ладоге на барже. Но мой старший брат Лёня сказал: «Она не поедет!», и меня оставили. Наша соседка, когда видела меня, плакала, а я не могла понять, почему. Оказалось, что баржа затонула, на ней была и её дочь.
БАБУШКА
Мы жили на проспекте Обуховской Обороны (село Смоленское) в двухэтажном деревянном доме на четыре семьи. У нас была однокомнатная квартира с кухней, на первом этаже. Помню, как до войны к нам в гости приехала моя бабушка из деревни. Утром все ушли на работу, меня отвели в садик, а она осталась дома одна. Когда мы снова собрались, бабушка поделилась своими впечатлениями: «Так много людей прошло мимо окна, и ни одного - из нашей деревни!»
ДОМ РАЗБОМБИЛИ
Наш дом разбомбили в сентябре. Я и мама были в это время в бомбоубежище. Оно было оборудовано в каменном здании. Там были вода, радио (черная тарелка), по нему объявляли, что где произошло. Дома оставался мой брат Лёня, ему было семнадцать лет. Он прилег на кровать после ночного дежурства: тушил зажигалки на крыше. Мама предлагала Лёне пойти с нами, но он сказал, что не может вместе с женщинами и детьми прятаться в бомбоубежище.
И вот объявили, что в здание №53 попала бомба. Это был наш дом. Мама побежала туда, я – за ней. Вместо дома была яма… А навстречу бежал Леня, живой и здоровый! Его выбросило взрывной волной с кровати на проспект Обуховской Обороны.
НАС ПРИЮТИЛИ
После бомбежки мы остались ни с чем: голые, без документов, без жилья. Мамин двоюродный брат, Белоусов Иван, приютил нас в своей двадцатиметровой комнате на втором этаже по Херсонской улице, это на Старом Невском. Он работал инженером на Кировском заводе. Когда завод вывозили в Челябинск, специалисты уехали вместе с ним, и брат тоже. Перед отъездом он сказал, чтобы мы пользовались всем, что есть в комнате. Мы с мамой стали жить тем, что осталось от брата и его семьи. Топили буржуйку одеждой, книгами, дубовой мебелью, шёлковыми одеялами. У нас собирались близкие, соседи по коммуналке, знакомые, чтобы погреться. Воды в квартире не было, мы с мамой ходили за ней в Неву. Зимой делали лунки во льду. От пролитой на ступеньках дома воды образовывались ледяные горки. Поднимаясь по лестнице, люди скользили и падали.
ГОЛОД
Все опухли от голода, и мы с мамой тоже. Ноги как тумбы, внутренние органы не работают… Я спрашивала маму только про еду: как варят картошку, надо ли наливать воду… Кто-то уже ничего не соображал от голода. Дошло до того, что мы были как ходячие скелеты
Хлеб был с добавками, черного цвета, тяжелый, как глина. Мы его резали на мелкие кусочки и сушили, чтобы есть понемногу.
Ели столярный клей, которым делились друг с другом, перец, лавровый лист, жарили хлеб на олифе.
Лежали в тряпках, иногда выползали на улицу, а там снег, мороз сорок градусов. Иногда врачи заходили, иногда девушки-добровольцы: проверяли, нет ли умерших.
На карточках было написано: «мясо», «масло», но давали только хлеб. Очередей больших не было. Ходили на Бадаевские склады после пожара и собирали снег с соком капусты. Это было лакомство. Иногда получали талоны на дрожжевой суп. На углу Исполкомской и Староневского была столовая, там мы отдавали талоны официантке, а она приносила мутную жидкость, в которой не было ничего, кроме дрожжей и соли.
Кто-то ходил в театр музкомедии, отвлечься. Но мы с мамой не ходили. Не было сил.
ЛЕПЁШКИ
Помню, как я собирала в Александро-Невской лавре зеленые листья и траву, из них мама пекла лепешки. Этими лепешками мы угощали и папиного родного брата, который иногда заходил к нам. Дядя Коля работал следователем в «Большом доме» на Литейном. Он был очень худой, как мы, и не получал по карточкам больше, чем все.
ОЛАДЬИ
Был такой случай: я очень просила у мамы оладьи. Почему оладьи, не знаю... Мама пошла на рынок и выменяла на отрез бостона поллитровую банку муки. Это была большая удача, и мама радовалась. Муку она развела водой и стала жарить оладьи на олифе. Они очень хорошо отставали от сковородки. Я схватила одну оладью: во рту обожгло, было очень горько и противно. Мама тоже не смогла их есть. И тут как раз к нам пришёл дядя Коля. Он голодными глазами ошарашенно смотрел на тарелку с оладьями: “Откуда?” И съел их все. Позже выяснилось, что какие-то женщины на рынке под видом муки продавали порошок для чистки алюминиевой посуды с добавлением муки... Мы боялись за дядю Колю, но ничего плохого с ним не произошло.
НЕСЪЕДЕННОЕ ПИРОЖНОЕ
Как-то перед войной папа принес домой несколько пирожных к чаю. Каждому досталось по пирожному, и еще одно осталось. Папа предложил мне съесть второе пирожное, а я отказалась. И потом всю войну вспоминала это несъеденное пирожное…
ПАПА
Мой папа, Ковалёв Афанасий Михайлович (1902 года рождения), был военнообязанным. Он сам явился в военкомат и попросил отправить его на фронт. Однажды машина, в которой их везли, наскочила на мину. Его ранило в голову, в лицо, в живот, в обе ноги, в руку. Он лежал в госпитале, вернее, это была школа, оборудованная под госпиталь (Лиговка-Обводный канал). Маму к нему пускали, а меня – нет. Раненых нечем было кормить, в госпитале даже объявления висели: воды нет, еды нет… Раны у папы начали заживать, но из-за ранения в живот ему требовалось особое питание. Мама обменивала на Конном рынке (Херсонская улица), свои 125 грамм черного хлеба на кусочек белого для папы. Но это не помогло. Папа умер в 1942 году. Мама щадила меня, о многом не говорила, не сказала даже, что папа умер.
ЛЁНЯ
Мой старший брат Лёня тоже рвался в бой, но его не взяли. Только когда ему исполнилось восемнадцать лет, его призвали в армию, и он попал на Ленинградский фронт. Иногда Лёня приезжал на какой-то машине и забегал к нам на несколько минут: тощий, оголодавший... Как-то раз он увидел цветок на подоконнике и спросил у мамы: “Можно ли этот цветок есть?” Воевал Лёня недолго: через полгода он погиб на станции Песочная. Где похоронен - не знаем.
НА БОЛЬШУЮ ЗЕМЛЮ!
В начале сентября 1942 года нас с мамой эвакуировали на Большую землю с Финляндского вокзала по Северной дороге. Ехали мы на поезде, занимали сидячие места в плацкартном вагоне. Перед отправкой всем выдали по буханке хлеба и предупредили, что есть можно понемножку, об этом даже объявляли по радио на вокзале. Но мама хотела съесть весь хлеб сразу. Мне пришлось её удерживать. Кто не смог устоять, умирал…
Через Ладогу плыли на барже. Бомбили и поезда, и баржи. На наших глазах немцы потопили одну такую баржу с людьми…
На другом берегу нас накормили манной кашей, дали банку сгущённого молока и плитку шоколада на каждого. Но хлеба почему-то не дали.
В ЭВАКУАЦИИ
Эвакуировали нас в глухую Башкирскую деревню Тарабердино Кушнаренского района, это в пятидесяти километрах от Уфы. Мы так плохо выглядели, что местные жители нас даже боялись. Здесь почти ничего не знали о войне: ни газет, ни радио не было. Хозяева, у которых мы жили, имели огород, корову, кур, гусей, овец. Нас они кормили всем, что у них было. Лицо у меня сразу округлилось.
Иногда нам выдавали вино для поддержания сил, вместо витаминов, а мы относили его хозяину. Он был очень этому рад и взамен давал нам солёные арбузы, огурцы, помидоры. Школа, где я училась, находилась в четырёх километрах от деревни. У меня не было обуви, и я рыдала: не хотела идти туда в лаптях. Мне раздобыли калоши.
Позже нам разрешили занять любой пустующий дом, и мы переселились в соседнюю деревню. Рядом с нами стоял еще один дом. Мама зашла туда и увидела четверых детей, которые жили одни. Старшей девочке было 13 лет, остальным – двенадцать, пять и самому младшему – около двух лет. Все оборванные, сопливые... Мама спросила: «Где ваши папа и мама?» Дети сказали, что мама умерла до войны, а папа на фронте. Мама стала их обихаживать: стирала, убирала, еду готовила, колхоз выделял какие-то продукты. Мама их всех жалела.
Дети попросили нас жить у них. И мы переселились к ним в дом, так было удобнее всем. Дети написали папе в письме, что тётя Шура им помогает, а папа в ответ написал: «Спасибо тёте Шуре». Он дошел до Берлина и вернулся домой, - статный, по возрасту – как мама. Привёз всем подарки: отрезы ткани, шерстяные свитерки детям. Мне он тоже подарил свитер и кусок ткани.
В 1946 году Семён Филиппович сделал маме предложение. Он сам подошел ко мне и спросил, не буду ли я против, если они с мамой поженятся. Я очень удивилась, что со мной советуются в таком важном деле, и согласилась. Они расписались и жили хорошо, дружно. Когда у мамы отнялись ноги и она слегла, то Семен Филиппович куда только не возил её, чтобы вылечить.
В ЛЕНИНГРАД!
Со временем жизнь устроилась, дети выросли, старшие женились, вышли замуж, но мама рвалась в Ленинград. Она как-то уговорила Семена Филипповича, и в 1952 году мы приехали к тёте Ане на Коломенскую, 15. Спали на полу.
Нам удалось прописаться только во Всеволожском районе, на съемной квартире. Чтобы получить ленинградскую прописку, нужно было доказать, что мы жили в Ленинграде до войны, а никаких документов у нас не было. Была только маленькая бумажка - эвакуационный листок, в котором было написано, что нас, маму и меня, такого-то числа эвакуировали из города. Мы не догадались, что его можно считать документом. Но когда я все же показала эту бумажку в какой-то канцелярии, мне сказали: «Что же вы раньше молчали, этого достаточно для прописки!» Позже мы получили двенадцатиметровую комнату в Автово, но только на меня и на маму, так как Семен Филиппович не жил в Ленинграде до войны, поэтому они с мамой так и остались во Всеволожском районе.
ЭПИЛОГ
Мама умерла в 1957 году. Семен Филиппович очень переживал, и через три года тоже умер. Моему сыну Андрею удалось установить, что во время войны Семен Филиппович был представлен к медали «За отвагу», но не получил её.
Мои родные живут в другом городе, поэтому мы редко встречаемся. В прошлом году я виделась со своей правнучкой Алисой, ей тогда было пять с половиной лет. Алиса спросила у меня, что такое блокада и голод. Я немного рассказала ей об этом. Алиса задумалась, потом спросила: “Даже детям еды не было? И нельзя было никак прорваться, чтобы хотя бы детям привезти еду?” Я сказала: “Конечно, прорывались, но все равно еды не хватало”. И тут случилось неожиданное: она взяла мою руку и поцеловала её…»
Лариса Калюжная, СПб
