Дом

Дом:

- строение для жилья

- семейство, семья, хозяева с домочадцами

- род, поколение

(«Толковый словарь живого великорусского языка», В.И.Даль)

Передо мной лежит старая тетрадь, исписанная летящим маминым почерком со вклеенными в нее пожелтевшими фотографиями и карандашными зарисовками. Мама исполнила мою давнюю просьбу: написала о своей жизни, о родных, которых знала сама или о которых ей рассказывали родители, составила родословную. Мне всегда хотелось узнать побольше о моих дедах и прадедах, об их жизни; и еще я поняла, что это необходимо сделать для моей подрастающей дочери.

И вот я перелистываю тетрадку с воспоминаниями, и во мне медленно переворачиваются все мои школьные представления о прежних временах. Я начинаю понимать, почему мама ничего не рассказывала о своем детстве и юности, почему мой отец-фронтовик не любил вспоминать военные годы, и, к моему великому удивлению, никогда не ходил смотреть фильмы «про войну», и еще многое-многое другое... В чертах повседневной жизни моих родных, о которых сохранилась семейная память, неожиданно проступает нечто большее - ход истории. Вот только исторические сведения, почерпнутые мною ранее из различных источников, не увязываются с маминым рассказом, достоверность которого для меня очевидна. Даже мелкие подробности быта и событий, о которых упоминает мама, а может быть, именно они, очень убедительны своей бесхитростной простотой. От этих трогательных мелочей душа моя плачет и радуется, обретает способность различать добро и зло и потихоньку тают в ней нагромождения ложных убеждений и понятий, так долго и тщательно нам внушаемых.

Мама родилась в крестьянской семье и первые десять лет своей жизни, с 1921 по 1931, год прожила в родительском доме. Дом жил степенной нехлопотливой жизнью, каким-то чудом сохраняя уклад и порядок прежних, дореволюционных времен. Все в нем было устроено просто, но вместе с тем, удобно и красиво. Внешние устои отражали внутреннюю суть обитателей дома: все было строго подчинено их трудовым и духовным нуждам.

Удивительной для меня новостью оказалось то, что бедности и нужды в доме не было, крестьянская семья жила в достатке, трудом добывая все необходимое для жизни. Из поколения в поколение передавались навыки ведения крестьянского хозяйства, секреты ремесел, которыми занимались в зимнее время.

Труд был привычкой, необходимостью и радостью. Но и забота о хлебе насущном не была самоцелью. Сутью всего строя жизни в семье была вера православная, и это проявлялось в устройстве дома, во взаимоотношениях между членами семьи, в труде и в беде. Из маминых воспоминаний я выбираю странички о ее жизни в отчем доме. Вот ее рассказ.

«Мое детство прошло в Тверской деревне. Это никогда не забываемая пора, дорогая память на всю жизнь. Мой папа - Василий Иванович и моя мама - Ирина Ивановна, были очень религиозные, держались православной веры. Летом они занимались крестьянским трудом, зимой шили обувь, и папа возил ее продавать в Тверь и в Москву.

У нас был твердый уклад семейной жизни, в основе которой лежал труд. Но в большей степени, как я теперь понимаю, глубинным, невидимым стержнем жизни нашей семьи были вера, молитва и любовь.

Нас у папы с мамой было трое: мой старший брат Коля, моя младшая сестра Лида и я. Мы с раннего детства были приучены к порядку: в одно время вставали, ложились спать, отдыхали, играли. Все наши вещи лежали, стояли, висели на своих местах. Для детей папа сделал маленькие грабли, цеп, ворошилки, но не для игры, а чтобы удобно было работать. И мы с радостью, как большие, помогали взрослым сушить сено, жать рожь, овес, копать картофель, даже молотили цепами снопы.

Наша семья жила в двухэтажном бревенчатом доме, обшитом тесом и покрытом железной крышей. Крыша и дом были выкрашены в темно-красный цвет, а резные наличники - в белый. Двухэтажные дома в нашей деревне не были редкостью. Прямо напротив нас стояли два двухэтажных дома, один - обшитый тесом и выкрашенный в зеленый цвет, другой - просто из новых бревен с крашеными голубыми наличниками. Только несколько семей по разным причинам жили бедно. Хозяин одной из них, я помню, целыми днями сидел на завалинке и играл на гармошке. А некоторые семьи еще не успели встать на ноги, потому что у них было много маленьких детей.

В нашем доме было три входа: один - парадный, с двустворчатыми дверями, с широкой лестницей, ведущей в коридор второго этажа, второй - с противоположной стороны с такой же лестницей. Перила на лестницах поддерживались фигурными столбиками. Я хорошо помню эти столбики, потому что мне часто приходилось их мыть. Третий вход был через голдарейку, так называли большую открытую веранду под общей крышей дома.

Второй этаж делился на две половины: летнюю и зимнюю. Комнаты наверху считались парадными, там стояли изразцовые печи с синим рисунком, отдушины на них закрывались медными крышечками, которые тут же и висели на цепочечках... Начищены они были до блеска. В летних комнатах стены были просто деревянные, вытесанные, желтые; остальные комнаты - внизу и наверху - аккуратно оклеены светлыми обоями с золотыми разводами. В летней половине висели тюлевые занавески на карнизах, а в зимней - белые с кисточками. Столы наверху были покрыты белыми скатертями. Комнаты внизу содержались попроще, столы накрывали клеенкой, темные занавески спускались на всю высоту окна. На первом этаже принимали странников и нищих, им стелили свежую солому, давали домотканые простыни, одеяла, подушки.

Во всех комнатах на божницах стояли иконы в киотах, украшенные восковыми цветами, белыми льняными полотенцами с вышивкой и кружевом. Перед иконами горели лампады. В зале висела большая, очень красивая фотография Иоанна Кронштадтского в раме под стеклом, а также три картины, объединенные одним евангельским сюжетом: Голгофа.

В доме были книги, больше религиозные: Библия, Евангелие на русском и церковнославянском языках, Закон Божий, большая книга о Страшном Суде, жития святых, молитвословы, календари церковные, святцы. Помню книгу об Иоанне Кронштадтском с красивыми портретами и цветными иллюстрациями. Были географические книги с картинками, мы с сестрой любили их рассматривать. Папа с мамой читали книги по праздникам, а иногда и рано утром и вечером.

У нас с сестрой был деревянный сундучок с игрой: выточенные из дерева посеребренные и позолоченные человеческие фигурки, церковь, ворота, ограда, колокольня. Из них можно было составить целый церковный приход.

Лишних вещей в доме не было, но в буфете стояла фарфоровая посуда для гостей, а на столе - большой самовар на красивом подносе. В праздники на стол ставили медную полоскательницу для рук. На колени гостям подавали льняные вышитые полотенца. В будни ели из общей, чаще всего глиняной, посуды. Бывало, едим суп, а мясо никто не вылавливает до тех пор, пока папа не стукнет по краю миски и не скажет: «Таскать!»

К коридору первого этажа примыкал хлев во всю длину дома. Туда можно было пройти не выходя на улицу. В хлеву стояли лошадь, корова, там же размещались овчарня и курятник. Свиней не держали. Зимой для новорожденного теленка разбирали несколько половиц в углу прихожей и он там жил в тепле первое время.

Дом строили хорошие мастера, нигде ничего не протекало, не перекашивалось, не хлябало, не скрипело; все плотно прилегало, закрывалось на крючочки и щеколдочки.

Дом содержался в чистоте и порядке. Мама вставала рано утром, кормила животных, доила корову, топила русскую печь, готовила завтрак, обед и что-то на ужин. Когда мы вставали, у мамы уже все было готово. Я и сейчас удивляюсь, как только мама успевала все сделать?

Перед домом находился палисадник, огороженный штакетником с резным верхом, тоже выкрашенным в темно-красный цвет. В палисаднике росли рябины, сосны, кусты сирени и две березы, между которыми висели качели для детей. До сих пор любимый запах для меня - запах сирени из детства.

За домом стояли баня с двумя предбанниками и дровяник, дальше начинался сад. Между яблонями размещались ульи и домик, где находилось все необходимое для ухода за пчелами: рамки, вощина, сетки, дымарь. В одном из уголков сада между двумя соснами были посажены лесные ягоды: брусника, черника, земляника, клюква, малина. Мы, дети, очень любили этот уголок. За садом находились сарай, амбар и житница.

Был у нас хороший погреб для хранения летом продуктов: молока, мяса, масла. В конце зимы его заполняли кусками льда. Погреб был с крышей, дверью, вниз вела лестница. Покрашен он был в тот же цвет, что и дом.

Папа умел пахать, косить, делать сани, плести корзины и лапти. Но главное ремесло, которым папа владел в совершенстве и которое кормило семью, было сапожное дело. Для того, чтобы сшить хорошие сапоги, говорил папа, сапожник должен знать девяносто девять операций. Вопреки расхожему мнению, что «сапожник ходит без сапог», все члены нашей семьи имели удобную красивую обувь, которую шил папа, каждому по мерке. Слова «пьет как сапожник», тоже были не про папу и всегда вызывали у меня удивление. В деревне папу уважали, звали по имени-отчеству, он был церковным старостой. Папа умел слушать собеседника, понимал шутку, был умным, немногословным, трудолюбивым. В доме никогда не употребляли бранных выражений, не говорили даже слов «дурак» и «черт».

Мама была хорошей хозяйкой: готовила, вязала, вышивала, косила, помогала папе в сапожном деле, обшивала всю семью. Папе и моему старшему брату она шила рубашки и штаны, нам с сестрой - платья, белье и даже пальто. А папе с мамой пальто шили настоящие портные. Они у нас жили и все шили, а потом шли обшивать соседей и жили уже у них.

Конечно, пока мы были маленькие, маме трудно было управляться одной, поэтому на лето брали работницу. Всю работу она делала вместе с мамой, ели мы за одним столом, жили как одна семья. Я помню двух таких женщин-карелочек, Шуру и Лену, работавших у нас в разное время. Когда они приезжали на заработки, то старались попасть именно в наш дом.

А еще мама любила читать. Хорошо знала Библию. В праздничные дни она рассказывала соседкам разные истории из Священного Писания, из житий святых. Рассказывала как сказительница, немножко протяжным голосом. Мы очень любили ее слушать. Мама знала много сказок и стихов, помнила наизусть молитвы и нас учила запоминать их.

В церковь мама ходила не к заутрене, а к обедне, а мы, стоя на службе с утра, только и ждали, когда мама придет и принесет нам испеченные рано утром пирожки или ватрушку.

Папа очень жалел и берег маму. Они жили в большом согласии и были для нас идеальным примером семейной жизни. Мы очень любили своих родителей и слушались их с одного слова.

В 1931 году, когда мне было десять лет, нас раскулачили: отобрали полдома, описали вещи, они теперь стали не наши, папу «лишили голоса, и всех нас стали звать «лишенцами». Опись проводили самые большие деревенские лодыри, один из них был нашим дальним родственником. Вещи увезли на нашей же лошади, по дороге уронили швейную машинку и разбили. Наше хозяйство обложили «твердым заданием», стали присылать повестки, чтобы мы вывезли хлеб на приемный пункт. Бывало, папа не вернулся еще из одной поездки, как уже приносят новую повестку. Так вывезли последнее, даже оставленное для фуража, зерно. И уже нечего стало вывозить.

Вскоре папу арестовали и отправили на год в ссылку, а потом в тюрьму. Но прежде он успел отвезти семью в город. Приехали мы с тем, что уместилось на телеге. Нас приютила семья маминой сестры. Спасибо тете Даше и дяденьке Илье за то, что они разрешили нам пожить внизу на кухне, ведь у них самих было четверо детей.

Теперь мы вчетвером, без папы, жили в восьмиметровой комнате под лестницей, посредине которой стояла русская печь. Места для сна всем не хватало. Вечером я шла на второй этаж, где спала на полатях вместе с тети Дашиными детьми. С ними мы жили очень дружно, придумывали разные игры, бегали купаться на Волгу. Ничем дельным я теперь заняться не могла: ни огорода, ни скотины, ни сада у нас больше не было.

Есть было нечего. Мама ходила на базар и выменивала на еду те немногие вещи, которые у нас остались: то блузку свою на хлеб выменяет, то ножи, то вилки, то тарелки... Что ни даст нам тетя Даша, мы в одну минуту съедали. Помню, мы с сестрой все перебирали и грызли пыльные сухари, которые она сняла нам с чердака. За какое-то количество муки мама отдала тете Даше маленькие часики, которые берегла для меня.

В школе я сидела за одной партой с Капой - тети Дашиной дочкой. Капа очень хорошо одевалась, ей часто покупали новые платья, красивые шапочки с шарфиками. В то время она уже носила на руке часики, те самые, которые мама берегла для меня. И хотя в глубине души, по-детски, мне это было неприятно, я не завидовала Капе. Мы смирились со своей судьбой и рады были, что нам ничего не угрожает. А с Капой мы дружили, она была моей лучшей подругой.

Года через два, когда папа, уже больной, вернулся из заключения, нам стало полегче, он поступил на работу в артель обувщиков, и мы переехали на другую квартиру.

Конечно, у папы с мамой болела душа о детях, и они делали для нас все, что могли. Бывало, встанем утром, а папа всю нашу обувь с вечера отремонтирует, начистит до блеска и поставит в рядок перед входом. Моей подруге-евреечке, которая заходила за мной по дороге в школу, очень нравилось, как заботится обо мне моя мама. Она говорила, что ее родители так о детях не беспокоятся.

Я думаю, что папа с мамой верно понимали многое из происходящего и стойко переносили выпавшие им испытания. Помню, мы с мамой пошли на отобранную половину нашего дома, нам разрешили забрать часть мягких вещей, а там уже устроили «красный уголок» и повесили большой портрет Ленина во весь рост. Мама плюнула в его сторону и сказала: «Антихрист!».

В то страшное время многие поколебались в вере, но мама говорила: «Хоть режьте меня, а все равно скажу, что Бог есть!»

А однажды мама сказала мне: «Если наступит такое время, когда нельзя будет носить крест на шее, то ты себе хотя бы пуговки на платье пришивай крестиком».

Каждое воскресенье и в праздники мы все, как и раньше, обязательно шли в церковь. Папа с мамой не отступили от этого правила до самой своей смерти.

Спустя некоторое время после нашего переезда в город до нас дошла весть, что осиротевший без хозяина наш дом сгорел.

Но хотя мы теперь были бездомные, скитались по чужим углам и голодали, я не помню, чтобы папа с мамой жаловались на свою судьбу. Мы благодарили Бога за то, что мы все вместе, живы и здоровы».

Я переворачиваю еще страничку. С семейной фотографии на меня смотрят строгие и спокойные глаза дедушки и немного печальные - бабушкины. Их непривычные к праздности руки неприкаянно лежат на коленях. У меня сжимается сердце: никто из них не знает того, что знаю я: семье еще предстоит принести огромную жертву. В 1939 году бабушка похоронит своего мужа, моего дедушку. А в конце войны она получит коротенькое извещение о том, что ее любимый единственный сын Коля, служивший в танковых войсках действующей армии, пропал без вести. Последнее письмо от него датировано августом 41-го. Оно пронизано любовью к маме и сестрам. С первых дней войны он верил в победу.

Я вглядываюсь в фотографию, и мне кажется, что я должна дать ответ на вопрошающий взгляд этих дорогих мне людей. Я понимаю, что этот взгляд - не с мертвой фотографии, он уже - из Вечности. Вот только - что я отвечу?

Бабушкино наследство

Когда мне было десять лет, умерла моя бабушка. Мама приехала с похорон и привезла мне от нее наследство: медный нательный крестик, маленькую иконку Николая Чудотворца, домотканое льняное полотенце с кружевами и черную шелковую вязенку - так называлась длинная кружевная накидка на голову. Много позже я узнала от мамы, что эти вещи были в числе того немногого, что удалось вывезти из дома моего дедушки, когда его раскулачивали.

Но и до маминого рассказа, хотя мой ум отмечал некоторую бесполезность и архаичность этих вещей, они были для меня дорогой семейной реликвией, памятью о доброй, любимой бабушке. И когда я уезжала из родного дома учиться в город, то положила на дно чемодана и крестик, и иконочку, и даже бабушкину вязенку...

Впервые я достала черную накидку и повязала ее на голову через пятнадцать лет после смерти бабушки, когда умер мой отец. Но прошло еще много лет, прежде чем я сознательно надела на себя медный нательный крестик, с которым, как выяснилось, бабушка крестила меня во младенчестве, тайком от моих родителей. Вскоре я повесила на стену в своей комнате иконку Николая Чудотворца, для молитвы. Точно такую же я с изумлением увидела как-то за стеклом витрины в Новгородском музее. Белоснежное льняное полотенце с кружевами украшает теперь большую икону Пресвятой Богородицы «Иверская». Во время поста я заменяю его на черную вязенку и всякий раз удивляюсь, какое во всех отношениях необходимое наследство оставила мне моя бабушка. Через эти предметы протянулась невидимая ниточка, таинственно связавшая меня с моими православными предками. Может быть даже этот дар любви был той спасительной соломинкой, которая не дала мне утонуть в болоте безбожия. Кто знает, от скольких бед спас меня святой Николай Чудотворец, чей образ я, пусть тогда еще не по вере, но по любви к своей бабушке, неизменно укладывала в чемодан, отправляясь в дальнюю дорогу!

Верующая бабушка воспитывала нас с братом в условиях, когда о вере говорить было опасно. Теперь-то я знаю, как тяжело ей было смотреть на двух своих внуков, ничего не ведающих о Боге. Сколько терпения, смирения, любви и надежды угадываю я в бабушкином подарке! Она верила, что когда-нибудь, я это пойму.

Лариса Ильинична Калюжная, Санкт-Петербург

На фотографии семья Чичигиных: Василий Иванович, Ирина Ивановна, Коля, Лида и Оля - крайняя справа, автор воспоминаний. Август 1936 г.