ЗА ЛЮБОВЬ, КРАСОТУ И НЕЖНОСТЬ
Такая огромная даль отделяет нас от первых Рубцовых. Никто ее не измерит. Шли и шли оттуда они в нашу сторону, пока не вызрел тот, кого теперь знает вся мать-Россия. Лучшее от всех лучших, где зрело древо Рубцовых, забрал Николай-свет Михайлович и понес его дальше, сквозь все времена туда, где никто еще не бывал. Там, в лазоревом и зеленом, где перешептываются ромашки, и светится, словно праздник, лик русского небосвода, ты и явил себя миру, чтобы остаться в нем, как щедрейшему богачу, подарившему миру свои шедевры.
Родился ты, Николай Михайлович, 3 января 1936 года. 84 года исполнилось бы тебе недавно. Возраст весьма почтенный, но после смерти своей человек не стареет. Поэтому для нас ты всегда был и будешь 35-летним, великим лириком, подарившим всем нам неиссякаемое богатство.
Спасибо тебе, Николай Михайлович, за любовь, красоту и нежность, которые ты, как золото, отправил в наши сердца. Спасибо от всех вологжан.
***
Рубцовская гармонь
Далекое прошлое. Иду по нему, как по комнатам нежилого дома, в котором когда-то кипела жизнь. Тишина и глухая настороженность. Неожиданно слышу говор гармошки. Конечно же, это Сережа Прокошев - светловолосый, в рубашке с распахнутым воротом, и голубыми, как голубика, глазами. Тонкие пальцы его так и летают по планкам баяна. Тотьмичи обожали Сережу. Как же? был половинкою баяниста и мог выражать себя чуть ли не голосом человека. Мальчишка, а так понимает свой инструмент, как если бы этот баян был половинкою баяниста и мог выражать себя чуть ли не голосом человека «Летят утки», «Дунайские волны», вальсы, фокстроты - все, что заказывала душа, летело по улицам Тотьмы. Играл баянист, где придется. Но чаще, конечно же, там, куда приглашали. То на дощатой лавочке около дома. То под березами, где киоск. То на семейном празднике у знакомых, к кому приехал с фронта раненый сын.
Вспоминаю Сережу Прокошева, а вижу Колю Рубцова. Ведь и Колю никто не учил музыкальным азам. А, поди ж. В 10 лет мог играть на гармони на многих праздниках и вечерках. Как в большой деревенской избе, так и в клубе, и в школе, и в спальной комнате детского дома. Играл он не только под пляску, где пелись отчаянные частушки, но и в свое удовольствие, просто так, выражая музыкой настроение, какое владело им в эту минуту.
В годы Великой Отечественной войны все гармонисты Никольского были на фронте. Однажды мальчику довелось увидеть сидящую возле дома вдову с гармоникой на коленях. Ей на днях принесли похоронку от мужа. Не зная, куда себя деть, она вышла под крышу крыльца, и, усевшись на лавочку, попыталась извлечь из гармони душевные звуки. Но играть вдова не умела, и гармонь как бы плакала, жалуясь на хозяйку. Проходивший около дома в стайке детдомовцев Коля Рубцов так весь и вытянулся к гармошке:
- Можно я? - попросил, протягивая ладони.
Женщина уступила. И Коля, усевшись с ней рядом, заиграл, а потом и запел боевую «Катюшу». Слова этой песни прилетели к кому-то в Никольское с фронта в треугольном солдатском письме, и Коля, запомнив их, пел, пел и пел.
Разлетелись головы и туши, -
Дрожь колотит немцев за рекой.
Это наша русская «Катюша»
Немчуре поёт за упокой.
В страхе немец в яму прыгать станет,
Головой зароется в сугроб,
Но его и здесь мотив достанет,
И станцует немец прямо в гроб
Ты лети, лети, как говорится,
На кулички, к чёрту на обед,
И в аду таким же дохлым фрицам
От «Катюши» передай привет.
Расскажи, как песню заводила,
Расскажи про «Катины» дела,
Про того, которого лупила,
Про того, чьи кости разнесла
Все мы любим душечку «Катюшу»,
Любо слушать, как она поет, -
Из врагов вытряхивает душу,
А друзьям отвагу придает!
Коля сызмала был участливым человеком и, если видел, что было кому-то не по себе, то пытался понять - почему? Такое сочувствие к горемычным было свойственно всем воспитанникам детдома. На их долю в те невеселые годы выпало столько печалей и бед, что они поневоле тянулись друг к другу. Самое мрачное, невозвратимое и больное лежало у них через детство, когда рядом были и папа и мама, и вот - никого. Чаще всего от сиротских раздумий их отводила душевная песня.
Живший многие годы в Великом Устюге писатель Анатолий Мартюков, чье детство прошло рядом с Колей Рубцовым, вспоминает, что любимыми песнями были у них: «Между гор, между Карпатских», «Жила-была букашечка», «Жил я у пана», «Сема первый был на улице злодей», «Послали меня за малиной», «С нами брат и сестра бьют на фронте врага», «Шел отряд по берегу», «Раскинулись рельсы широко», «Скакал казак через долину», песня про Зою Космодемьянскую, про краснофлотцев и много-много других. Среди этих других были песни, которые только что прозвучали в просмотренном кинофильме. Пели обычно в спальне. Подыгрывал на гармошке Рубцов. Если сбивались с мелодии, то Коля тут же вносил поправку, благо на музыку был восприимчив, запоминая ее навсегда. Детдомовская гармонь стала одной из первых, благодаря которой Рубцов постигал разнообразные прелести русских песен. Гармонь была для детдома центром культурного очага, и ее берегли, запирая на ключ. Так что пользовался ею Рубцов лишь в дни репетиций, при подготовке к какому-нибудь торжеству, или в те счастливые вечера, когда надо было усвоить мелодию только что прозвучавшей по радио песни.
Кроме детдомовской, Коля знал дорогу и к тем гармошкам, которые в ряде домов украшали комоды и горки. Он умел находить причину, чтоб зайти в такой дом, завести с хозяевами беседу, и в разгаре ее, обласкав глазами гармонь перевести разговор на нее, чтоб, в конце концов, попросить.
- Можно мне чуть-чуть поиграть?
Редко кто отказывал пареньку. Постигая звуки гармони, он пытался произвести не только нечто известное, но и то, что лежало в глубинах души, отвечая его запрятанным думам. Учителей не было у него. Зато был природный талант, перешедший к нему от его музыкальных родителей, знавших толк, как в гармонной игре, так и в русской душевной песне. Тонкий слух, очень чуткое сердце, летящие из забытого времени прародительские подсказки и трепещущая в ладонях гармонь настолько явственно понимали друг друга, что пробуждали в нем сильный дух, с которым всегда и всё получалось у мальчика так, как надо.
В лесном техникуме Рубцов играл на гитаре и мандолине, которые находились в Красном уголке девичьего общежития, куда он заглядывал постоянно. Там и освоил технику игры на этих двух инструментах, - и опять же самостоятельно, без подсказок. Часто по майской поре, устроившись где-нибудь на зеленом пригорке около общежития, Рубцов бренчал, настраивая гитару. А потом что-то пел, собирая вокруг себя любопытствующих студентов. Баян же ему выдавали, когда в просторном, всегда почему-то при темных шторах высоком актовом зале открывались вечерние танцы. Танцы сопровождались то громкой музыкой духового оркестра, то энергичным напевом баяна.
Иногда за баяном сидел Рубцов. Играл, бросая взгляды в заманчивый зал, где танцевали его однокурсники – худощавый и длинный, как журавель у колодца, Валька Борзенин и сама элегантность - красивый и стройный Саша Гладковский. И тот, и другой ныряли по залу, как быстрые щуки. Выбирали эффектных девиц, что-то им весело врали, плыли под Колину музыку, и радостно млели, готовя себя к гулянию после танцев.
Рубцов завидовал им. Тоже хотел бы нырнуть в стайку праздничных платьиц, улыбнуться кому-то из самых красивых, пройтись ястребком в быстром танце и этим девушку удивить, пробудив в ней к нему любопытство.
В конце концов, так однажды все и случится. Оставив баян, под музыку оркестрантов он, в хорошо отутюженных брючках и куртке, русоволосый, при ясной улыбке выберет пришедшую к ним из города учащуюся педагогического училища Агафонову Таню. А после танцев пойдет, словно тень, вслед за Таней и тем, кто ее провожал. Пойдет через мостик над речкой Ковдой, через безлюдное поле, до самой Тотьмы, где и расстанется в смелой надежде, что однажды не кто-то другой, а именно он пойдет провожать красивенькую брюнетку, и что встречи будут теперь у них постоянно.
Никто не знает, какое количество танцев провел Николай, играя то на гармонике, то на баяне! С баяном не расставался и в пору службы своей на Северном флоте. Представляю, как после смены на миноносце, поужинав, Николай садился среди моряков, поднимал на колени матросский баян. Мало того, что играл на нем всевозможные вальсы, фокстроты и танго, мало того, что пел под его аккорды лихие народные песни, но ухитрялся еще и плясать, и не просто так, выбивая ногами привычную дробь, а вприсядку. О чем подтверждают и фотографии, на которых Рубцов, право, выбрасывает коленца, сам смеется, смеется с ним и баян, одаривая хохочущих моряков тем раздольным весельем, каким во все времена и на все народы славилась Русь.
В 1962 г., после того, как, сдав в Ленинграде экстерном экзамены за 10 класс, выпустив сборник стихотворений «Волны и скалы» и поступив в Литинститут, появился Рубцов в Николе. Появился в приподнятом состоянии человека, которому всё удалось, и перед ним распахнулась сама свобода. Именно в эти дни и познакомился он с Гетой Меньшиковой. Гета работала в клубе. И с Николаем она подружилась через гармонь, когда тот пришел посмотреть, чем и как дышат стены культурного заведения. Танцы, где Николай опять и опять играл на гармошке, прогулки по улицам, проводы в армию новобранцев, семейные вечеринки - все это сблизило их, и вскоре они поженились, сыграв веселую свадьбу, на которой гуляло почти полсела. Однако законными мужем - женой так они и не стали, ибо в загс невеста идти наотрез отказалась, вероятно, почувствовав в Николае иного полета, особого человека, запись в загсе с которым могла бы обоим испортить жизнь. Чем и смутила Рубцова, который волей-неволей, вновь оказался холостяком.
Холостяк, но с уздой семейного человека, который ответственен был за свою жену и за дочку, родившуюся 20 апреля 1963 года. Вот почему, год спустя, когда я появился в Никольском, Рубцов, отправляя меня ночевать на сарай в объятья душистого сена, которое там хранилось, сказал:
- Я бы тоже поспал с удовольствием здесь, но не все от меня зависит. - И спустился с сарая по лестнице в дом, где ждали его, как хозяина, нерасписанная жена, дочка Лена и теща Шура.
Тещу свою - Александру Александровну Меньшикову, женщину богатырского телосложения, которая была на голову выше Рубцова, он называл в хорошем расположении - мама и матушка, в плохом - Гренадер.
Именно в эти дни я слушал игру Николая на клубной гармошке. В первый раз, когда он мирил сцепившихся в пьяной стычке двух молоденьких забияк такой неистово-страстной игрой, что задирухи тут же и расцепились, отринувшись друг от друга, и даже пошли в неуклюжий, но ладный их настроению пляс.
Второй раз Рубцов разводил меха у гармони на ближнем лугу, шагах в 100-150 от дома, куда собрались местные девушки и ребята, и танцевали до первой звезды в небесах. Говорю об этом уверенно потому, что и сам участвовал в этих танцах. Лишь Рубцов не участвовал, ибо играл, и заменить его в этот вечер никто почему-то не догадался.
Слева: корреспондент центрального радио Энгельс Федосеев, с баяном – Николай Рубцов и художник Евгений Уханов
Иногда для Рубцова гармонь была чем-то вроде приятеля по беседе. В такие минуты к нему лучше не подходить. Ну, а если уж подойдешь, он сверкнет на тебя угрожающим взглядом, нервно вздернет плечом, цыкнет «Тц-ц» - и ты сразу поймешь: в этот миг для него ты не существуешь.
Это было его особое состояние. Он общался с тем, кого не было рядом. С пустотой или небом, а может, с самой судьбой. Однажды я слышал, как он запел не словами, не голосом, а невесть откуда поднявшимся плачем:
Брат, столько лет сопутствовавший мне,
И ты ушел, куда мы все идем,
И я теперь на голой вышине
Стою один, - и пусто все кругом.
И долго ли стоять тут одному?
День, год-другой - и пусто будет там,
Где я теперь, смотря в ночную тьму
И - что со мной, не сознавая сам...
Бесследно все - и так легко не быть!
При мне иль без меня - что нужды в том?
Все будет то ж - и вьюга так же выть,
И тот же мрак, и та же степь кругом.
Дни сочтены, утрат не перечесть,
Живая жизнь давно уж позади,
Передового нет, и я, как есть,
На роковой стою очереди.
Пропел, прошептал, проплакал, будто молитву, и посмотрел на меня отдаленно-тревожным, блуждающим взглядом:
- Ты знаешь, кто пел сейчас вместе со мной?
- Не знаю, Коля, - пожал я плечами.
- Так знай. Сам Федор Иванович Тютчев. Такого поэта не будет еще двести лет.
Гармонь поднимала Рубцова на небеса. Она же свергала его оттуда на землю. И тут превращался поэт в деревенского, своего на сто лет, привычного человека. Кругом мужики и бабы, девушки, дети, холостяки. Все румяные. При улыбке. И гармошка подстать, как шутка. И уже невозможно без бойкой частушки. Играя, Рубцов с удовольствием слушал других. Иногда подключался и сам, благо этих частушек он помнил - море.
Кто-то ходит, кто-то бродит
За рекой у мостика.
Кто-то уточку стреляет
Небольшого ростика...
Рубцов, как известно, был снисходителен к слабым частушкам, которые сочиняли глуповатые стихотворцы. Он считал, что частушка сильна проявлением творческой мысли, которую мог взлелеять и вынести в мир лишь народ, самый талантливый мастер, умеющий из огромного множества мимо души пролетающих слов выбрать только одно, но такое, какое запомнишь на долгие годы.
Рубцов понимал, что играет он на гармошке великолепно. Есть ли такой гармонист, который был бы такого же уровня, как и он? Есть. Вернее, не есть, а был. Саша Рачков - гармонист, журналист и артист. Горячего нрава, открытый, кто ничего не боялся, и всегда заступался за тех, кого унижали. Однажды он за сестру свою заступился. Избил обидчика так, что его посадили в тюрьму. Короче, прошел Александр Николаевич все мыслимые и немыслимые страдания и, несмотря на это, остался прежним весельчаком и благородно-порядочным человеком. С Рубцовым его подружила гармонь. В городе Соколе, на одном из праздничных новоселий Рачков потребовал от Рубцова игры на гармони, под которую он, Александр Николаевич, будет плясать.
«...Гармонь в руках Рубцова, - вспоминал Александр Рачков, - пела по-особому, когда он сам был настроен “на душевный лад”. А это был его вечер, его настрой. И в темной рубашке он выглядел светло и нежно, порозовевший от застолья и внимания. И казался таким молодым и счастливым, что, глядя на него, и мне захотелось превзойти самого себя.
- Николай! А ну-ко ту...
- Да я...
- Ничего, подпляшусь...
В этот миг, кроме нас, никого нет: он играет - я пляшу. Глаза в глаза. Потом Николай, как по команде, поворачивает голову влево (так некоторым гармонистам легче играть), и я увидел на шее вздувшуюся от напряжения вену. По душе, как кнутом, стегнуло, человек из всех сил выкладывается, а я дурацкой ревностью мучаюсь. Подобрал дробь под не совсем четкий перебор и спел частушку. Чувствую, музыка легла ровно, и меня, как на плавной качели, без рывков и ускорений, повела рубцовская мелодия дальше - от частушки к частушке. А когда сел, отдышался, подошел Николай и спросил:
- Ты можешь повторить песню, где “ночки темные, осенние спокою не дают?”
На слове “спокою” он сделал ударение. Я тут же спел:
Ночки темные, осенние -
Частые дожди льют,
А глазки серые, веселые
Спокою не дают.
- Ну, спасибо. А я думал, что ослышался. Вот ведь как: неправильно, а красиво...»
Профессиональный гармонист, как никто другой, может не только угадывать, но и чувствовать состояние игрока, всецело слившегося с гармонью.
«Общение с гармонью у Рубцова, - продолжал Александр Рачков, - было особенное, свое. Когда он брал ее в руки, то словно совершал какое-то таинство. И ставил на колени не резко, как это иногда делают пьяные гармонисты, а мягко, как живое существо. И не рвал меха, а разводил их умиротворенно, сливаясь с музыкой не только душой, но, казалось, и всем телом. Поза его была порой невероятной. Накинув ногу на ногу, он умудрялся их так сплести, что диво-дивное.
Осень 1985 года. Дни памяти Николая Рубцова в селе Никольском. На переднем плане - Василий Белов. В центре с рубцовской гармошкой - Александр Рачков. Рядом с ним справа – Александр Грязев.
Гармонь в таком случае поднималась на колене высоко, и Николай без труда склонял голову на неё подбородком или приникал щекой, как мать к ребенку. Уединение с гармонью могло длиться долго. В эти мгновения он исповедовался, думал, пел и плакал - все вместе...»
Уверен, что под словами Рачкова подписался бы и Василий Белов. Василий Иванович, сам человек темпераментный и азартный, в минуты душевных переживаний, как и Рубцов, находил утешение в русской гармошке, выправляя на ней свое настроение, чтобы снова и снова себя ощутить полноценным бойцом. Не случайно гармонь свою он подарил Николаю, чтобы та, как живая душа, помогала поэту всегда.
Притихшую, с тусклыми пуговками гармошку можно сегодня увидеть в Доме писателей-вологжан. Она покоится под стеклом, как свидетель жизни двух великанов русской литературы. Глядишь на нее и чувствуешь прикосновение к ней рук Белова и рук Рубцова. Прикосновение, которому продолжаться и продолжаться и не кончиться никогда.
В те же дни осени 1985 года. В том же Никольском. На крыльце Дома культуры. Слева направо: Сергей Багров, Геннадий Морозов, Елена Рубцова, Александр Грязев
