От горизонта до горизонта
Какие румяные, озорные! Идут после утренней дойки. Все четверо в полушалках.
Апрельское солнце выкралось из-за леса, и низкий свет его так прошелся по женщинам, что видишь на них не ватные телогрейки, а соболиные шубки, а около бёдер играют складками не халаты, а выходные атласники-сарафаны.
От коровника до деревни – полкилометра. Такой широкой дорогой, чтоб простиралась она до самого горизонта и, чтоб сияла не снегом, а серебрящимся скатом, по которому катятся, как колеса бодрые голоса, можно только гулять, и обязательно в праздник, когда кто-то выглядывает тебя, и ты кого-то до счастья ошеломляешь.
- Совнышко! Эко заподымалось!
- Краснопогодье!
- А наст-от! Наст-от! Крепкой какой!
- Что вторая броня!
- По экой броне только по сено и ездить!
- А мы уж раза обернулись. Сани-то в креслах. Вдвое шире дровянок. Полстога вместилось! Везешь, как Москоськую башню!
- Сёстры, поди, пособляли?
- Гранька с Галинкой! Обе на выданье!
- Девки тугие! Женихов бы им поздоровше!
- Таких бы, как нашенские мужья!
- А то!
- Они у нас сортовые!
- Элитные!
- Супер! Супер!
По искристому насту катится смех. От горизонта до горизонта. Умеют русские женщины веселиться и быть счастливыми от погоды, от незатейливой шутки и даже от запаха белого наста, который бодрит и вливает в чуткую грудь что-то душевное и родное, от чего становится по-весеннему трепетно, как на свидании, где тебя с нетерпением ждут.
НИЗКАЯ ВОДА
От синеющей Сухоны против Крутца по заросшему ивами склону ползут снизу вверх меж перил тесаные ступеньки. Краснощёкая, в белом платочке молодка, забравшись на берег, снимает с плеча полукруглое коромысло, ставя на землю вёдра с водой.
Я как раз проходил этим местом. Шучу:
- Молодая, а запыхалась?!
Молодая кивком посылает меня посмотреть, откуда она появилась.
- Лестница шибко крутая, - заговорила круглым, на «о», серебряным голосочком, - на 705 ступенек. Тут сердце надо с овин, чтоб залезти без передыху, да ещё с парой вёдер на водоносе. Сухонская водица у-у как низко бежит!
- А на вкус какова? – спрашиваю с улыбкой.
- Сладкая, если по правде. Чай из Сухоны можно без сахара пить. Правда, её, эту сладкую, - молодая снова кивает, кончиками платочка отправляя меня поглядеть, откуда берут в этой местности воду, - ещё надо поднять! - И берётся за водонос, осторожно вздымая его на плечо.
ДОЛГОЖИТЕЛЬ НА БЕРЕГУ
Был холодный осенний вечер. Ты бродил по улицам Тотьмы, приподняв воротник продуваемого пальто. Был ты молод, в груди колотилось тревожное сердце, и глаза прорезали неверную мглу, где дремала не только Тотьма, не только Вологда и Россия, но и вся вечереющая Земля.
Ты так много бродил, что устал и уселся на бронзовую скамейку, отвернувшись от Сухоны, чтоб не видеть парома и лодок. И задумался о грядущем, проникая умом в тот непрожитый день, где тебя назовут бесстрашным поэтом, кто дерзнет разговаривать с собственной Смертью и, осилив её, утвердиться на тотемском берегу, как его естественный долгожитель.
Поэт на берегу реки. Сидит на бронзовой скамье, ну как живой, с чуть проступающим раздумьем на лице и взглядом глаз, который говорит: «Я здесь, как на земле обетованной. Среди своих. Что меня соединяет с Божьим миром? Незабываемые узы братства и тайный мир, куда меня зовут, ушедшие в него».
БРЕМЯ
Вслед за Николаем Рубцовым ушли в неведомое Сережа Чухин, Герман Александров, Коля Дружининский, Виктор Коротаев, Леня Беляев, Александр Романов, Юрий Леднев… Все они были поэты. Очень любили родину. И хотели жить, жить и жить.
Родина! Где твои урожайные нивы? Богатые зверем леса? Рыбоносные реки? Неужели проданы и пропиты?
Родина! Кто ползет по твоим косогорам? Неужели новые паразиты?
Родина! Подскажи всем нам праведный путь, без которого мы погибнем?
Но в ответ тишина, в мертвых сенях которой меркнет трепетная душа, словно бремя, отвергнутое землею.
БОРОВИКИ
Много стало вождей у Родины и политиков всех мастей. Растут и растут, как по теплой погоде боровики. Стремятся стать во главе какого-то дела, движения, офиса, клана. Жили, как люди. Не лучше, не хуже. Но вышли, как в песне поется, все из народа. А кто из народа вышел, тот никогда обратно в него не войдет. Невыгодно. Да и обидно, что можно вновь раствориться среди народа и опять оказаться никем.
ДРУГ
Чибис плачет. Летит над проселком, поросшим с обочин малиной и красноталом, и во всем, что движется по дороге, видит большую опасность, оттого и бросается вниз и вверх, рассекая воздух кругами.
- Я не враг тебе! – заявляю встревоженной птице.
Но слова человека для чибиса – те же пули. И он падает на меня. Мне отрадно за дерзкую птицу. Поднимаю ладонь.
- Я – твой друг! – и весело бью себя в грудь.
- Что вы! Что вы! - смущается чибис и уже не кругами, а ломаной линией рассекает пространство над головой.
ИДУ-У
Земля прекрасна на закате лета! Но еще прекраснее в плену осенних дней, когда вблизи чернеющей реки висят, как паруса, прохладные туманы. Когда сторожко, как карась, крадется по реке не вспугнутое солнце. Когда, кивая хохолком, летит к рябине бойкий свиристель. Когда на избяном стекле танцуют быстрые лучи. Когда в просторы скошенных полей спускается полуденный покой. Когда, как откровение, вдруг открываются ворота неба, и в них ты видишь чистое лицо с глазами Бога, который тщательно рассматривает нас, дабы понять, кому он в этот миг всего нужней. И кто-то с колотящимся от счастья сердцем услышит среди сонма звуков негромкое, но чёткое: «Иду-у»
ЖИВАЯ ПЫЛЬ
Пыль на старинном сундуке. Она с тех самых дней, когда его вносили на чердак и ставили в укромный уголок. В том сундуке - фамильные бумаги, ленты и косынки, парчовые альбомы с фотографиями деда, бабушки и мамы, коллекция камней, подшивка «Нивы» и льняные кружева.
Пыль – как само былое. В ней – силуэты тех, кого давно не стало. Дед, бабушка и мама глядели пристально оттуда на меня, когда я открывал сундук.
ПОЭТ И ЦВЕТЫ
Поэт, в отличие от обычных людей, не только видит цветы на лугу, но и слышит, как в эти цветы пробирается жизнь, чтобы стало вокруг всё значительно и красиво.