Мы познакомились, когда Светочке только стукнуло 40 лет. Я тяжело болел, но в больницу ложиться не хотел, мне назначили инъекции и сказали, что будет приходить домой медсестра и делать уколы. Вот пришла Светочка, так я стал звать её с первого дня, поскольку она действительно производила светлое впечатление. Была внимательна, предупредительна, аккуратна и, главное, светилась готовностью оказать помощь. Да и внешне была какая-то светлая. Это была не медсестра-робот, которая молча воткнула иголку, повернулась и ушла. Светочка всегда справлялась о здоровье, предупреждала, что укол будет болезненным, надо потерпеть, но потом всё будет хорошо, говорила, когда придёт завтра и спрашивала, удобно ли мне время её приходов. Признаться, я никогда больше такого обращения медсестры не встречал. На третий или четвертый день она спросила: «Вы ученый? – у Вас так много книг».
– Да, – признался я – профессор, психиатр.
– Ой, как интересно. А Вы не боитесь, ведь это так опасно.
Пришлось разъяснить, что настоящие психические больные совершают на порядки меньше опасных действий, чем считающиеся здоровыми. А действительно опасные больные опаснее дома, на улице, а не в стенах больницы, где их лечат.
– Федор Викторович, я не тороплюсь, если можете, расскажите самый страшный случай из своей практики.
Я тоже не торопился и, признаюсь, соскучился по живому общению.
– Светочка, когда я начал работать, то каждый день, приходя домой, рассказывал жене всякие «страшилки». Но потом, вроде бы, и рассказывать стало не о чем, хотя, конечно, жизнь не переставала преподносить новые трагедии. Я даже не знаю, что рассказать про серийного убийцу Чикатило, которому проводил экспертизу – просто я, наверное, потерял так называемую эмоциональную память. Поэтому и сейчас помнятся в основном самые первые случаи сорокалетней давности.
– Расскажите.
– Да, конечно, расскажу, но разрешите, я потом немного расспрошу о Вашей жизни. Так вот, вспоминается мне экспертиза молодой, лет двадцати девицы. Её застали соседи за страшным «занятием», если так можно сказать: она гоняла у себя во дворе как футбольный мяч отрезанную голову своей соперницы по любовным делам, подбивала её ногами, приговаривая: «Вот тебе. Вот тебе. Теперь не будешь заглядывать, куда не надо!». Она была трезва, но так озлоблена, что соседи едва могли её остановить. На экспертизе она была мрачной, но без признаков депрессивности. Не отрицала обвинение в предумышленном убийстве, о содеянном не сожалела, говорила: «так ей и нужно было, я же просто боролась за своё счастье. Не я такая первая и не я последняя, а как иначе надо? Если иначе, то своё счастье можно упустить». У неё не было выявлено каких-либо признаков психического заболевания. Хотя, конечно, говорить здесь о нормальной психике нельзя, но эта ненормальность не от душевного расстройства, а от духовной ущербности, однако это уже не относится к психиатрии, сие – проблема нравственности, духовности. В те годы, когда было совершено это преступление, за умышленное убийство с отягчающими обстоятельствами полагался расстрел, но эта упорная искательница счастья сумела избежать его: она как-то до начала суда нашла случай забеременеть, а это от расстрела освобождало.
– Да . . . – протянула Света. Она задумалась, видимо, вспоминая что-то своё, а потом спросила: «Можно я расскажу о себе, а Вы потом скажете, что было не так в моей жизни».
Она начала свою повесть о жизни с самых дальних воспоминаний.
– Сколько я себя помню, всё мое детство прошло в детском доме. Как я туда попала – не знаю, мне не говорили. Сначала я не тяготилась, что «детдомовская» – кругом все такие, я была как капелька в чашке с такими же капельками. К нам относились хорошо, и мы думали, что наша воспитательница – это наша общая мама (я тогда и не знала, что такое родная «мама»). Потом стали приезжать (особенно часто, когда нам было по 3 - 4 годика) «мамы» и «папы», которые искали «своих» детей. Вот тут и начались наши переживания. Как нам хотелось, чтобы нас «нашли». Кого-то находили . . . Боже, как мы им завидовали!
Потом мы поняли, что это не совсем родные папы и мамы, но всё равно как хотелось понравиться этим дядям и тетям, что приезжали нас выбирать: их приезд был для нас таким переживанием, которое просто не могут представить дети, имеющие родных родителей. Но время шло и шло, и я оказывалась «обойденышем», хотя вроде бы была не хуже «найденных». Со мной не раз беседовали «выборщики», помню с каким трепетом я отвечала на вопросы одной молодой пары, читала им стишки, пыталась понравиться, увы, меня опять обошли. Видимо, не судьба, кстати, с это времени я стала верить в судьбу. А потом мы со сверстниками выпали по возрасту из списка перспективных претендентов на усыновление.
Мы стали интересоваться, а почему нас потеряли родные родители, как так случилось, что мы оказались в детдоме. Мне (но как потом оказалось – не только мне) объяснили, что родители попали в автокатастрофу и погибли, я была с ними, но осталась жива. Документы пропали, точную фамилию установить не удалось, а поэтому нельзя было найти других родственников. Кто-то верил в такие рассказы, кто-то – нет. Я не поверила, но как бы приняла к сведению – всё же это лучше, чем родители были бы пропойцами, преступниками или ещё хуже кем. Между собой мы об этом старались не говорить, не трогать больные мозоли.
Начали учиться в школе. Училась я хорошо, много читала. 7-ой класса закончила с почетной грамотой. Я уже всё поняла: раз судьба – стало быть, судьба. Вот сейчас я думаю, сколько же серьезных переживаний, неведомых обычным детям, имеют их детдомовские сверстники, насколько они быстрее взрослеют. Мне уже тогда захотелось иметь свою семью. Крепкую семью, много детей и, главное, как опору не мужа, а старшего сына – почему так мечталось, не знаю.
Поначалу всё складывалось хорошо. Я окончила медицинское училище, получила жилплощадь, меня детдом устроил на хорошую работу. Оставалось только одно, главное, – завести свою семью. Но и здесь я всё время оказывалась «обойденышем». Мне говорили, что я симпатичная, интересная в беседе, хорошо танцую, но в невесты выбирали других. А время шло и шло: вот уже 20 . . . 25 лет – и всё в девках. Нам в медучилище говорили, что беременные после 26 лет считаются уже «старородящими». Что-то надо делать!
Я с подругой-детдомовцей, такой же холостячкой, решили поехать в Крым искать «курортного» мужа, мы слышали, что не так уж сложно потом из этого «курортного» сделать настоящего мужа. Так поначалу и получалось. В Алупке на танцплощадке около одного дома отдыха познакомились с двумя парнями. Танцевали, потом ходили к морю, целовались, гуляли по парку. Мне, дуре, оба понравились. Когда подруга «определилась», я была не против «кадрить» другого. И докадрилась . . . в общем, перестала быть девицей. Он говорил, что свободный, неженатый, что полюбил, дал домашний адрес, обещал ждать после возвращения. Такое же получилось и у подруги. Вернулись в Москву, она сразу же нашла своего хахаля, а я вот нет. По тому адресу, что он дал, такого не проживало. Я попросила у подруги узнать у своего адрес его друга по курорту, он дал, и действительно адрес оказался другим.
Время шло, я почувствовала, что забеременела. Стала активнее искать отца ожидаемого ребенка, писала, говорила ему, что забеременела, но ответа не было. Неожиданно ко мне домой явилась разъяренная женщина. Она сказала, что приходится сестрой моего курортного друга, что он женат, имеет детей, что я шлюха, которая подлегла под её брата, а теперь пытаюсь разбить его семью и занимаюсь шантажом. Стала угрожать прийти ко мне на работу и рассказать, какая я дрянь. Я настолько растерялась, что выслушала всё молча, была какой-то застывшей и, кажется, с открытым ртом. Ничего не ответила, только рукой показывала: уходите. А потом разрыдалась до истерики. Что делать? – судьба!
Решила аборт не делать, ну, не удалась полноценная семья – буду растить ребенка. Родился сын – это было неописуемое счастье! А как были рады за меня мои сотрудники и друзья по детдому. Какие это были прекрасные года моей жизни, сын быстро рос, был крепыш, красавец. Конечно, я его баловала, давала то, чего не имела сама в своем детдомовском детстве. Но... Но судьба есть судьба. Шла я с ним в тот страшный вечер из сельского клуба в подмосковной деревне. Шли по дороге без освещения, шли как нужно по правой стороне, я держала его за руку… И вдруг какая-то машина, не известно откуда взявшаяся, выбивает сына из моей руки и без остановки уезжает дальше. Я завопила, народ сбежался, стали кричать: «Врача, врача!», но сын уже оказался без признаков жизни. Что со мной было дальше я не помню. Меня отвезли в Москву и положили по скорой помощи в психиатрическую больницу. Сына похоронили мои сотрудники. Я не сразу пришла в себя в больнице, но всё же как-то восстанавливалась. Мной занимался хороший психотерапевт, он был христианином и сказал, что полное успокоение я смогу найти, только обратившись к Богу. Про Бога я слышала лишь то, что Гагарин летал в дальнее небо и нигде Бога не нашел. Мне поставили диагноз «реактивный психоз», Вы, Федор Викторович, знаете – это острая реакция на стресс. Психотерапевт, видя мою положительную реакцию на предложение обратиться к Богу (почему я так отреагировала – не знаю), сказал, что свяжет меня со знакомым священником и всё устроит, в том числе крестины. Вы, Федор Викторович, верующий человек? Наверное, раз у Вас крестик на груди и икона в доме.
Вот так, через свою трагедию и я стала христианкой. В церкви я познакомилась со многими светлыми людьми. Стала много читать религиозной литературы, слушала лекции профессора Осипова о религии, начала паломническую жизнь, была в Девееве, в Псково-Печерском монастыре, много раз у Сергия Радонежского и даже в Иерусалиме. Собираюсь в Оптину Пустынь и в Шамордино. Я получаю искреннюю радость от всего этого. А вообще, Вы только не удивляйтесь, я хотела бы стать монахиней: меня тянет из этого мира к Богу.
– Да, Светик, я сразу почувствовал, что Вы светлый человек. Вы много хорошего можете сделать людям, и больше на монашеской службе, чем в миру. Будем друзьями.
– Да, конечно, Федор Викторович. Спасибо, что Вы меня выслушали, я прошлась по всей своей жизни, прошлая жизнь моя была в поисках счастья здесь, в миру, а оказалось, что оно меня ждет там, в жизни при Боге.
Через некоторое время Светлана позвонила мне и сказала, что уезжает послушницей в Шамординский монастырь и мобильник брать с собой не хочет. Поэтому ей звонить не нужно, и она звонить не будет.
В 2010 году я по приглашению настоятеля монастыря Оптина Пустынь архимандрита Венедикта жил дней 10 при монастыре, трапезничал с братией, был в усыпальнице трех иноков, убитых на Пасху в 1993 году в этом монастыре моим будущим подэкспертным Николаем Авериным, выслушивал «исповеди» некоторых монахов как «психолог-психиатр» – так меня представляли братии. В один из дней я попросил отвести меня в Шамординский монастырь, что находится не очень далеко от Оптиной Пустыни. Не сразу я нашел в этом женском монастыре мою Светочку, но нашел: она была еще послушницей, и я её застал за уборкой в одном из пяти приделов Казанского собора после окончании литургии. Мы были взаимно рады этой встрече, она рассказала, что здесь, в монастыре, нашла настоящее успокоение и служит Господу и людям от всего сердца. Поделилась со мной с ожидаемым счастьем: скоро она будет пострижена и станет настоящей монахиней, наверное, с именем Иулиания. «Вот тогда я совсем уйду из этого полного греха мира и буду жить по воле Господа. Какое это будет счастье!».
Так, наверное, и случилось. Я, к сожалению, больше мою Светочку увидать не смогу, но мои друзья были в Шамордино, передали монахине Иулиании от меня привет и привезли в ответ её заверение, что она ежедневно молится за мое здоровье – я это чувствую.
Каков же урок? – достойный человек всегда получит своё счастье: оно само найдет его.
