Продолжение, начало см.
Медиолан - город немаленький, но Риму он, конечно же, уступал и в размерах и по красоте. Хотя застройка Вечного города не была плановой, однако многоэтажные здания, ухоженные сады, статуи в неожиданных позах и мозаичные вывески поразили медиоланских провинциалок. Не то чтобы они чувствовали себя подавленными, скорее уставшими и до краёв заполненными изобилием и пестротой римских впечатлений.
Особняк Рессамнии Соэмии тоже показался им громадным после их скромного миланского домика. Но хозяйка - массивная немного неряшливая женщина, мать двоих детей, - встретила их чрезвычайно радушно. Первыми её словами, обращенными к Сапиэнтии, были:
- Как я мечтала вытащить тебя из твоего Медиолана! Ты там, наверное, скисла после смерти мужа. Но, признаться, я удивлена тому, что ты, наконец, откликнулась. Все отпираешься да отпираешься. Ладно, это лирика. Давайте с дороги помойтесь, поешьте и отдохните. Сейчас покажу вам ваши комнаты.
Раб и рабыни засуетились вокруг Сапиентии и её дочерей, потащили багаж куда-то наверх, хозяйка и гости поднялись вслед за ними. Скорби и болезни в этом доме не чувствовалось.
- Ты не возражаешь, если твоя комната будет рядом с моей? А девочек мы поселим чуть дальше. Вот здесь они будут довольны. Я даже каждой выделила отдельную кровать. Окна выходят в сад, они не услышат уличного шума. Заходите, дети, устраивайтесь.
Вот Фидес уже девица хоть куда. Я бы не прочь её взять в невестки, однако... доктора говорят, что мой Фиделис долго не протянет. Самое печальное заключается в том, что один из наших братьев, которого Господь наградил даром провидения, утверждает то же самое. А было бы здорово - Фиделис и Фидес.
- О, если пророк так утверждает, то это серьёзно, - поддержала разговор Сапиэнтия . Её ревность уже приготовилась ринуться на почти забытого ею Фиделиса, но он был безнадежно болен, а его мать - лучшая подруга детства и юности, поэтому ревности пришлось остаться при своих интересах.
- Пойдем, покажу тебе Фиделиса, ты его помнишь совсем маленьким, а к девочкам сейчас придет Юния Верона, она на год старше Спес, если ты помнишь.
- А где Фиделис?
- Его комната на первом этаже. Оттуда удобнее выносить его в сад.
Женщины спустились вниз. Через атриум вошли в крытую галерею и отдернули занавеску на двери большой спальни, где на широкой постели на белой льняной простыне лежал худенький мальчик, который никак не тянул на свои 14 лет. Глаза у мальчика были закрыты, и дышал он с трудом. Под желтой туникой обозначились острые плечи. На остриженной макушке топорщился маленький вихорок. «Кожа да кости. Что ж ты так-то, детонька?» - подумала Сапиэнтия. Она отметила про себя, что спальня Фиделиса - возможно, единственная комната в доме, где наблюдалась некоторая видимость порядка. В остальных помещениях многое, похоже, находилось не на своих местах и, хотя по дому сновало достаточно рабов, и грязи особой не было, он производил впечатление неухоженности и неубранности, подобно его хозяйке. Впрочем, она такой была всегда, как и ее мать и бабка. Сапиэнтия не считала себя большой аккуратисткой, но ей казалось, что внешняя и внутренняя упорядоченность взаимосвязаны. Поэтому порядок в своем доме, хотя и не идеальный, она поддерживала.
У изголовья мальчика на спинке кровати сидел серый попугай с оранжевыми щечками. Когда Сапиэнтия подошла к постели, он взлетел, перебрался на миртовое деревце в углу комнаты и стал чистить перышки, с любопытством и настороженностью поглядывая на гостью.
- Привет тебе, Фиделис.
Пергаментные веки распахнулись:
- И вам радоваться. Я рад, что вы к нам приехали. Я вас помню, - мальчик говорил с трудом, видно было, что общение с людьми уже дается ему нелегко, - мама, у тебя красивая подруга. Глаза, как садовые фиалки.
При виде больного ребенка Сапиэнтия почувствовала, что в средостенье у нее запульсировал мучительный комок, и от этого взгляд действительно стал глубоким и фиалковым. Она погладила потянувшуюся к ней худенькую ручку и спросила:
- Ты мадригалов не сочиняешь?
- Нет, но могу. Хотя мне это неинтересно.
- Тебя не интересуют красивые женщины?
Мальчик горько улыбнулся:
- Сейчас уже нет. Мне важно, чтоб человек был нешумным.
Сапиэнтия хотела сказать, что он еще поправится, но поняла, что эти слова прозвучат фальшиво, и она продолжила беседу просто:
- Тогда тебя заинтересуют мои дочери. Они, правда, красавицы, но шуму от них нет, это точно.
А попугай негромко, но отчетливо выдал:
- Господи, помилуй! Гоша очень хороший. Спасайтесь от садовых бандитов! Козел! Козел! Господи, помилуй! Ох, козлы! Гоша хороший, Гоша хороший!
- Помолчи, Гошка. Мама мне часто рассказывала обо всех вас. Но сейчас я бы немного передохнул. Да и вы с дороги.
- Тогда до встречи.
- Да.
- Господи помилуй садовых бандитов! - надрывался неугомонный попугай с оранжевыми щечками.
Сапиэнтия вышла в сопровождении подруги.
Они молча проследовали в триклиний и возлегли. Рабыня принесла хлеб, сыр, кислое молоко, вареные овощи. Вдруг занавес, отделяющий триклиний от остального дома, резко дернулся, и в комнату влетела босоногая девочка-подросток в длинной оранжевой столе. Волосы её были небрежно сколоты на затылке и кое-как подвязаны синей тряпицей. Миловидное прыщавое личико сердито морщилось, черные бровки соединились у переносицы. Девочка, похоже, передвигалась, главным образом, бегом. Она резко притормозила, увидев Сапиэнтию, мотнула головой, черная прядь упала на плечо:
- Приветствую вас, - это Сапиэнтии, и - матери:
- Ма, эти козлы опять протиснулись через дырку в заборе и лопают нашу капусту, как будто так и надо. Я скажу Ремигию, чтоб он их поколотил, как следует.
- Юния Верона, я тебя просила не ходить босиком!
- Ой, ма, на улице жара, птички дохнут.
- Но в доме холодный пол!
- В доме классно, ма.
- Вот что ты с ней будешь делать?
- Короче, ма, я этим козлам дрына дам.
- Пусть лучше Ремигий заделает дырку в заборе. А дрына зачем? Это же животина, она не соображает. Вели Ремигию вывести козлов и заняться дыркой. Вот мои хлопоты, - повернулась Рессамния к Сапиэнтии. - А это моя дочь Юния Верона. Прошу любить и жаловать. Знаешь что? На втором этаже в розовой комнате дочери госпожи Сапиэнтии. Отведи их в малый триклиний и покорми.
- Бут сделано!
Девочка повернулась на одной ножке и выбежала.
- Это моё шило-веретено и моя верная помощница. Соседи не следят за своей животиной, и она с удивительной регулярностью оказывается в моём огороде. По-хорошему, надо менять забор, да все руки не доходят.
- А соседей призвать к порядку нельзя?
- Это хлопотно. Они считались с моим мужем, он все-таки всадник и даже в эдилы выбился, но после его смерти многое пошло наперекосяк. Устала смертно. Держусь ради детей.
- Да, это я понимаю. Я тоже устала. И от хлопот о семье, и от того, что через душу проходит много человеческого горя. Ну, наши господа, как Владыченька выражается, то есть бедолаги нашей общины, давно уже на мне. Это понятно и, можно сказать, законно. Но после кончины Юлиана Бестия у меня возникло две проблемы - принять всех, желающих меня утешить, а это чуть не все подзащитные моего мужа, и утешить тех, кто раньше грузил его своими проблемами, то есть все тех же подзащитных. А чем я могу им помочь? Очень сложно втолковать людям, что вначале нужно поменять кое-что в мозгах, а потом искать адвоката. Если он ещё после этого понадобится. А вообще я только по смерти Юлиана поняла, что это был за человек, хотя он и не знал Христа.
- Ну, мы всегда самые высокие баллы выставляем близким посмертно.
- Не скажи. Мы папочку нашего очень уважали, дочерей он любил, меня жалел, даже баловал иногда. Хотя, ты права, я все-таки при жизни его недооценивала. Знаешь, он все время пропадал по своим делам, денег, естественно, не было. Дом на мне, имения на мне. А уж клиенты его всенепременно только на мне. До сих пор.
- Мой Юний Верон тоже не сказать, чтоб уделял нам много времени, хотя был христианином. Работа, дела общины, а на семью его почти не оставалось.
- А почему твоя очаровательная дочь изъясняется, как грузчики в порту?
- Мне кажется, это форма протеста. Я не обращаю внимания. С тех пор, как заболел Фиделис, наша жизнь закрутилась вокруг него, и Юнию Верону я порядочно забросила. Она виду не подает, но переживает, и это у неё выражается в "портовых" оборотах.
Сверху послышался самозабвенный лай.
- Это твоя Милочка?
Сапиэнтия улыбнулась:
- Если она будет мешать, поселим её на улице.
- Нет, что ты! Я же тебе писала: всех четверолапых тащи с собой. Юния Верона обожает всякую живность. Фиделис, правда, прикипел только к своему попугаю, но прочее зверьё он терпит. Ничего, терпеть ему полезно.
- Этого терьера Юлиану Бестию привезли из Британии для меня. Так что своего рода память.
- Если всё так серьёзно, то госпожу Милочку будем тетёшкать все.
- Её особенно не потетёшкаешь.
- Ты совсем не изменилась.
- Это лесть?
- Есть немножко. Но я хочу сказать, что мы столько лет не виделись, а я сейчас не чувствую этих лет, хотя последнее время они давили меня неподъемным грузом.
- Тогда с завтрашнего утра начинаем новую жизнь. А сейчас по матрасам?
- Давай!
Женщины поднялись от трапезы и направились наверх. Не успели они подойти к лестнице, ведущей на второй этаж, как дом опять огласил милочкин лай.
- Интересно, что ей у нас не нравится? - спросила Рессамния.
- Думаю, она просто притирается к окружающей среде.
- Она всю ночь будет притираться?
- Нет, сейчас отнесем ее домик в вестибюль, и собака угомонится.
А причиной милочкиного беспокойства стало следующее. В розовую комнату, где три сестры разбирали свой багаж, прикидывая, что им и где определить, влетел вихрь в виде черноволосой прыщавой девчонки с веселыми зелеными глазами и с порога затараторил:
- Так, девушки. Меня зовут Гайя Юния Верона. Прошу в порядке старшинства огласить ваши гражданские имена.
- Ты говоришь прямо как в претории.
- А откуда ты знаешь, про преторию?
- А у нас папа - бесплатный адвокат.
- Прямо-таки бесплатный? Он христианин?
- Нет, он настоящий римлянин - с достоинством ответила Спес. Обычно во внешнем мире Спес брала представительство на себя. Фидес была импульсивной, поэтому не сразу соображала, что следует сказать, потом задним умом она понимала, что на эмоциях ляпнула что-то невпопад, а Спес со свойственной ей обстоятельностью перед каждым ответом всегда делала едва уловимую паузу, и за это время в ее рыженькую головку влетала светлая и свежая мысль. - Наш папа настоящий римлянин, хотя он никогда не был в Риме. И мы тоже здесь первый раз. Меня зовут Спес Юлиана Бестия, а это мои сестры Фидес и Каритас.
Когда Юния Верона ворвалась в комнату сестер, на коленях у Каритас удовлетворенно урчали Ванди и Вимка; при появлении незнакомого человека Ванди моментально соскользнула под кровать, а Вимка продолжал блаженствовать под ласковыми ручками Каритас.
- Ой, а можно потискать эту красоту? Какие у него бровки интересные! А что это за лысый ёжик бросился под кровать?
- Это не ёжик, - важно ответила Каритас, - это Ванди, кошка. Она дикая, поэтому чужих боится. Охо-хо!
Юния Верона стремительно ринулась к Каритас и Вимке, но наперерез ей из корзинки выскочила Милочка и, самоотверженно лая, стала с исключительной отчаянностью защищать своих исконных врагов.
Сестры дружно расхохотались.
- Ни за что бы не подумала, что Милочка так себя поведет, - смеялась Фидес, - ну вы посмотрите - трусит, а не подпускает. А Каритас и Вимка её противники номер один.
Юния Верона остановилась и тоже прыснула, а потом небрежно протараторила:
- Обычно животные копируют своих хозяев. Наш отец всё твердил по любому поводу: «Господи, помилуй!» А Гошка летал за ним, и в один прекрасный день мы услышали от него: Господи, помилуй!
Фиделис после смерти отца воевал с козлами из соседского огорода, так второе слово, которое усвоил Гоша, было «козёл». Теперь иногда случается такая лажа: заходит какой-нибудь кент, а Гошка орет: «Козёл!» Кент правильно считает, что это о нём, и обижается. Мы с Фиделисом вначале так ржали!
- Наша Милочка - папино чадушко, - весело сообщила Фидес, радуясь новому знакомству, хотя её несколько покоробили отдельные выражения Юнии Вероны, - он её принёс, чтобы мама не скучала дома без него, хотя маме скучать было некогда. Он ей дал имя. Папа Милочку кормил и приучал к корзинке, в которую она делает свои дела. Мама, глядя на Милочку, говорила ему: «Твой портрет. Как вцепится в то, что ей нужно, и ни за что не отдаст, так ты вгрызаешься в очередное дело и пока не отобьешь подзащитного, не успокоишься».
- А ваша собака ещё и врагов защищает. Христианизированная зверюжка.
- Ну, какие мы ей враги, - запротестовала Каритас, - она ест и даже спит иногда с Вимкой. Это у нее игра такая - не подпускать нас к маме. Потому что она ревнивая. Охо-хо!
Милочка поняла, что поле брани осталось за ней, но не спешила его покидать, а, косо поглядывая на Юнию Верону, повернулась к ней боком и напряженно застыла на месте.
- А Ванди почему такая странная? Её можно поймать?
- Мы её и Милочку постригли перед дорогой, чтоб не было жарко, а Вимку не успели. А еще у Ванди задние ноги больше, чем у домашних кошек, поэтому она страшненькая. И рожица у неё особая - кажется, что ей на нос села бабочка с разными крыльями и положила крылья на мордочку, потому что половина мордашки у неё серая, а половина рыжая. Ты потом посмотришь. Это очень красиво. А ловить не вздумай. У неё когти, как лезвия. Порвет на клочки. Но когда она к тебе привыкнет, увидишь - она очень преданная и благодарная.
- У вас есть мыши или крысы? - поинтересовалась Спес.
- Как же без них?
- Вот Ванди с Милочкой поживут у вас неделю, и вы о них забудете.
- И собака мышей ловит?
- Ещё как! И, кроме того, зайцев и лис. Когда мы сюда ехали, она нам каждый день приносила добычу. Положит возле ног и ждет, чтоб похвалили.
- И сама не ест?
- Не ест, пока не позволим.
- Интересно. Но я должна позвать вас на хавчик.
- Долго же ты собираешься гостей кормить, - послышался голос Рессамнии Соэмии, - идите теперь в большой триклиний, там ещё не убран стол и скажи Реции, чтоб принесла свежего молока. Покормишь девочек и отнесешь молока Фиделису.
- Бут сделано, ма. Поехали вниз, - и Юния Верона вылетела из комнаты.
Каритас аккуратно сняла Вимку с колен, Фидес прикрыла баул, из которого она вытаскивала свои вещи, а Спес ещё раз расправила тунику, повешенную ею на кровать. После этого сестры гуськом вышли из комнаты.
Примицерий императорской канцелярии нашел цезаря в Зале философов. Он сидел на скамье под бюстом Эмпедокла и очень заинтересованно слушал двух граждан в философских нитяных плащах. Иногда подавал короткие реплики. Старший философ - быстрый лысый субъект лет пятидесяти (о таких говорят «живчик») утверждал, что познание мира - дело не человеческое:
- По большому счету, знать мы можем только то, что нам откроют боги, потому что пять чувств несовершенны, а разум человеческий ограничен.
- Я полагаю, что ты говоришь о знании духовном, - ответил ему император. - Действительно, в мистериях иерофантам открывается вся полнота мира через общение с божеством. У нас с вами есть такой опыт. И никакие пять чувств его дать не могут. И разум, не искушённый общением с богами, здесь тоже непригоден. Но если речь идёт о получении обыденной информации...
В эту минуту император заметил примицерия, терпеливо ждавшего его в отдалении, и сказал философам:
- Простите меня, друзья, я должен отлучиться, но с удовольствием продолжу нашу беседу вечером. Буду ждать вас в Больших термах после захода солнца.
Философы раскланялись и заверили императора, что придут. Собственно, далеко идти им бы не пришлось. Здесь, на вилле императора, все было под рукой. И термы тоже. Они неспешно направились в оспиталию, беседуя по пути, а цезарь поманил рукой примицерия. На вилле этикет соблюдался не столь жёстко, как в Риме, поэтому, поприветствовав коротко императора, примицерий без предисловий и комментариев подал ему свиток. Адриан пробежал глазами текст и задумался. Провёл тыльной стороной ладони по подбородку. Эта привычка появилась у него после ранения в подбородок во время сарматской кампании. Тогда он всё время ощупывал заживающий шрам, очень переживая о том, что внешность будет подпорчена этим уродством.
- Значит, Аристовул скрыл от меня, что брат его сочувствовал бунтовщикам. Ладно. Всё-таки брат.
Примицерий понял, что беседа с философами сильно повысила моральный тонус августа. Император еще раз коснулся подбородка.
- Самое разумное арестовать обоих, но Аристовул никуда от нас не денется. А солдаты хорошо обследовали то место, где скрылся его брат?
- Насколько я знаю, да, - сказал примицерий вслух, а про себя подумал: «Если больному льву ничто не приносит облегчения, единственное лекарство для него - съесть обезьяну». - Человека с приметами бен Иегуды и трёх его спутников провожали до предместий Города и уже хотели брать, но они свернули в кусты и исчезли. Солдаты нашли подземный ход, но, во-первых, там очень много разветвлений и выходов, во-вторых, они попали туда на час раньше преследователей. А если все-таки арестовать Аристовула и распустить в еврейских кругах слухи об этом?
- Если арестовать, он не приведет нас к брату. Они ведь будут искать друг друга. Самое разумное - продолжать поиск и наблюдать за домом Аристовула. Моя душа чует, что братец его весьма не прост, и кто знает, какие еврейские тайны он хранит. Или тайники. Иудеи же еще семьдесят лет назад спрятали часть сокровищ своего храма. Их так и не нашли.
- Как скажешь, мой цезарь.
Примицерий поклонился и вышел из зала Философов.
Уклад дома Рессамнии Соэмии был очень сумбурным. Просыпались, кто когда встанет, ели, как придется, и в доме без конца происходило какое-то движение - с утра в атриуме топтались клиенты, потом бесконечной вереницей шли братья и сестры из общины, а от обеда до ужина то и дело перед хозяйкой возникали торговцы, рабы, соседи - конца этому не было. Первое время Сапиэнтии было нелегко вписаться в режим, прямо противоположный её собственному, но Сапиэнтия старалась, и у нее получилось. Уже не раздражали бесчисленные посетители; правда, ей не нужно было их встречать, но из атриума все время доносилось приглушенное «бу-бу-бу», и это не позволяло сосредоточиться. В их маленьком домике в Медиолане всех ласково укрывала тишина, а если дети начинали какую-то возню, то ведь это был родной шум, он тишине не мешал. И посетители были свои, хорошо знакомые люди. Все с ними было понятно - кого как принять, что кому сказать, а кого побыстрей спровадить, чтоб не докучал глупостями.
Именно в доме Рессамнии Сапиэнтия осознала с некоторым ужасом, что люди ей в тягость. А Рессамния Соэмия каждого нового гостя встречала так, словно от его благополучия в ее доме зависит всё её настоящее и будущее. Сапиэнтия искренне считала себя доброжелательной и гостеприимной, и так оно и было, но глядя, как Рессамния суетится буквально около каждого клиента, она стала думать, что чего-то она в христианской жизни пока недопонимает и недоделывает. Поначалу она не могла не раздражаться при виде очередного праздного посетителя, но потихоньку привыкла, а заодно стала тактично отваживать отдельных граждан от дома Рессамнии. Как ни странно, но её общительная подруга была ей за это благодарна. У добродушной Рессамнии был один недостаток: ей не давалось слово «нет», а Сапиэнтия в нужной ситуации произносила его достаточно твердо.
Состояние Фиделиса было стабильным, но семья не предполагала его выздоровления, и все относились к этому совершенно спокойно, что очень удивляло Сапиэнтию. Однажды, подходя к спальне Фиделиса, она услышала низкий с хрипотцой голос Рессамнии, которая очень задушевно объясняла больному сыну:
- Если ты хочешь себе это представить, то вспомни, как мы ездили в горы, когда тебе было десять лет. Помнишь, вверху мы нашли огромный луг, весь в красных маках, и над ними летали бабочки величиной с две моих ладони? Помнишь?
- Помню, - глухо ответил мальчик.
- А там все будет еще красивее. Тебе тогда так понравился тот луг в утренней росе...
Пергаментная кисть выпросталась из-под одеяла и немного поднялась, останавливая пылкую речь Рессамнии.
- Мам, а вдруг там этого не будет?
- Будет, - убежденно отрезала Рессамния. - Это подобно тому, что ощущаешь в собрании. Вспомни, как мы туда ходили. Ты все время говорил, что там радостно, хотя спектаклей нам не устраивали, и никто нас не развлекал.
- Да. Меня в собрании всегда посещала радость. И когда вечером я принимаю Тело и Кровь Господа, я чувствую радость.
- Ну вот!
- Но там не будет тебя, Гайи, Спес, Каритас, Фидес и Сапиэнтии. Там не будет Реция и Марка Соллия. Как же мне там радоваться?
- Ты не переживай, мы тебя догоним через сколько-то лет.
- А до того мне оставаться одному?
- Тебя встретит отец и дедушки с бабушками. И пра-пра-пра... ой, сколько у тебя там родни!
- Отец - это да, но остальных-то я не знаю... Даже Милочки там не будет...
С Милочкой Фиделис неожиданно подружился, она охотно запрыгивала к нему на кровать, подставляла бочок для чесания, и Фиделис кое-как гладил своими пергаментными почти негнущимися пальцами ее шелковистую голубоватую шкурку.
- Милочки точно не будет. Но... но ты сможешь нас навещать во сне и, если Господь позволит, то и наяву.
- А такое бывает?
- Еще как!
Сапиэнтия отодвинула входную занавеску и поманила рукой Рессамнию. Фидель ее не заметил.
- Пойдем я тебе кое-что покажу.
Когда они немного отошли от спальни мальчика, Сапиэнтия со слезами на глазах возмущенно спросила:
- Зачем ты ему все это говоришь?
Ответом ей был изумленный взгляд.
- Это же твой сын, плод всей твоей жизни! И ты его так запросто отправляешь туда?! Ты его вот так просто туда отпускаешь?!
Ты знаешь, как мой Юлиан Бестий хотел сына? Он просто грезил своим наследником, продолжателем его дела. Здесь, на земле. На этом свете!!
Рессамния долго не отвечала, грустно глядя на подругу.
- Прости , - Сапиэнтия выдохлась, и ей стало стыдно. Рессамния взяла её под руку, как в детстве, и, тяжело переваливаясь с боку на бок, повлекла к укромному месту. Сапиэнтия неожиданно обратила внимание на дряблость её жирной, с большими порами, кожи, на темные впадины под глазами, на сеточку выпуклых капилляров на висках и правой щеке, на одышку, почти такую же, как у её больного мальчика. Как будто все это Сапиэнтия увидела впервые.
Рессамния усадила её на сундук в самой отдалённой комнате, взгромоздилась рядом и ещё какое-то время молчала. Потом энергично взмахнула кистями обеих рук, словно выбросила мяч из ладоней.
- Ты думаешь, я не просила Господа продлить ему жизнь и вернуть здоровье? Думаешь, не нанимала лучших врачей? Но рак это рак. В прошлом году он еще ходил в школу и гонял по пустырям со своими друзьями и Юнией Вероной. Три месяца назад у него появились боли в спине. Мы думали, это позвоночник, позвали массажиста. Только хуже стало. Два месяца назад он слёг. Вначале без конца кусал себе губы, я понимала - ему больно. Мы молились всей общиной, чтоб Господь хотя бы облегчил его муки. Сейчас он почти не чувствует боли. Но это чудо. На другое чудо я уже не смею надеяться. Про предсказание пророка я тебе говорила. Но я все-таки просила Господа и, конечно же, приложила все мыслимые и немыслимые усилия к тому, чтоб он поправился, однако однажды после молитвы ясно поняла, что он умрет, уйдет туда. Сама поняла. Без врачей и пророков. Его нужно отдать Господу. В моих ли грехах дело, или в жизненных просчетах Юния Верона - это для меня уже неважно. Но я твердо знаю, что там ему будет лучше, чем здесь.
Сапиэнтия молчала почти понимающе. Но в конце очень длинной паузы все-таки решилась возразить:
- Ты же понимаешь, что Господь не случайно дал нам возможность появиться на этом свете. И поэтому дети наши, воспитанные в Господе, должны жить на земле. Чтобы она стала лучше.
Рессамния улыбнулась одними глазами.
- У вас в Милане замечательные люди. Бедняки вам действительно братья и сестры, сироты - родные дети. Но, мне думается, что мы должны искать не только доброго делания, а, прежде всего, Самого Христа. И цель нашей жизни - не просто встретиться с Ним, а еще и не опустить глаза под его любящим взглядом. И к этому я готовлю сына.
Сапиэнтия яростно взмахнула рукой:
- Это все риторика. То есть, ты говоришь верно. Для нас с тобой, для взрослых... Но дети наши должны жить!
Сапиэнтия обняла подругу и притянула к себе.
Глаза её синели, как рассветное италийское небо. Но только это был осенний рассвет, очень печальный.
Этим вечером они отправились в колумбарий на собрание римской общины. Колумбарий был расположен на Аврелиевой дороге, довольно далеко от города. Для Преломления Хлеба община собиралась у тех братьев и сестёр, кто имел большие дома, а в дни памяти мучеников совершали бдение в колумбариях.
Всё было очень чинно и торжественно. В Медиолане бдения проходили по-домашнему, Владыка служил в простом льняном облачении, которое только символически отличалось от обычной одежды. Облачения римского епископа и его свиты были побогаче и позатейливей. Пели и читали очень слаженно, хоть в темноте почти ничего нельзя было разглядеть. Возникало ощущение какого-то таинственного действа. Юния Верона отправилась разносить воду, а сестер к этому делу не подключили. Видимо, из-за того, что они были гостями. Но Фидес такое уважение пришлось не по душе. Она была деятельной; хоть и не столь шустрой, как Юния Верона, но она любила находиться в гуще событий. Римские сестры проявили большое дружелюбие и, обласкав детей, посадили их поближе к епископу, а Владыка, благословив, сказал им несколько ободряющих слов, однако они чувствовали себя немного не в своей тарелке.
Взрослые и подростки стояли, поэтому Фидес тоже встала, Спес сейчас же очутилась подле сестры. Каритас посмотрела на них, вздохнула и пристроилась рядом. После того, как все единодушно и с немалым подъёмом пропели «Благослови, душе моя, Господа», на середину колумбария вышел иподиакон с большой свечой. Он приблизился к епископу. Диакон, подошедший с другой стороны, подал ему свиток. Владыка Пий, подтянутый и полный сил пожилой человек, с лицом убежденного аскета, развернул книгу и стал читать слова из послания апостола Павла: «Кто отлучит нас от любви Божией...» Епископ читал очень неспешно, словно пробуя каждое слово на вкус, и стараясь передать свое впечатление от дегустации окружающим. Прочитав, он задумался ненадолго и потом очень энергично начал проповедь:
- Апостол в этом удивительном отрывке размышляет о том, что может оторвать нас от Бога и о том, что стоит между Господом и человеком. Поначалу он перечисляет различные превратности жизни - и это понятно, потому что голод, притеснения, болезни и прочие скорби иногда приводят к тому, что человек на пике этих бед резонно спрашивает: «Где же ты, Господи? Почему не прервёшь мои страдания?» Но дальше апостол называет не какие-то низменные или опасные вещи, а говорит о стихиях мира - высота и глубина, и даже о силах ангельских. То есть не только негативные переживания способны отлучить человека от любви Божией но ещё более - позитивные. Люди могут забыть о Боге и любуясь красотой тварной природы, и увлекаясь произведениями человеческих рук и человеческого ума, но, прежде всего, забывают о Боге, созерцая самое совершенное из Его творений - человека. Случалось такое, что, безо всяких гонений и преследований, восхищаясь родным или любимым нами человеком, мы перестаем думать о Его Творце. И тогда в угоду ближнему своему мы удаляемся от любви Христовой во имя любви человеческой.
Но совершенно противоположные вещи происходили с мучениками за Христа. Мы сегодня отмечаем день рождения мученика Елевферия, то есть день его мученической кончины, - день его рождения в вечность, день, когда он вошел в Царство неколебимое. Мне было лет десять, когда Елевферий подвизался в нашей общине совсем юным пресвитером. И я его хорошо помню. Потому что он выделялся среди всех нас тем, что не был привязан ни к кому лично. И абсолютно со всеми - от епископа до последнего подзаборного пьяницы - держался очень ровно, - одинаково сердечно и даже ласково. И когда его арестовали 25 лет спустя, - арестовали его уже архиереем, - он так же сердечно и ласково разговаривал с теми, кто пришел его взять и, представьте себе, он обратил этих людей ко Христу! Потому что каждый человек был для него драгоценен. Но не драгоценнее Господа. Любовь Божия излилась в его сердце Духом Святым так же, как и в сердце каждого христианина, и он принял её раз и навсегда. И хотя ему, как и апостолу Павлу, была открыта вся красота небес, тоже, конечно, тварная красота, созерцание этого ангельского великолепия не смогло отлучить его от любви Божией. Поэтому он с таким мужеством претерпел пытки, поэтому его не трогали хищные звери и не жёг огонь - его окружала благодать Божественной любви, которая не избавляет нас от страданий, но выводит наш дух за пределы тварного мира и делает нас способными принимать эти страдания с радостью и любить наших мучителей.
Когда Епископ закончил свое слово, на середину вышел брат. На нём была узкая белая туника из хорошего полотна без украшений и узкая тога. По его неспешной деликатной повадке видно было, что это человек образованный, сдержанный, даже замкнутый, и основательный. Он почтительно склонил голову:
- Благослови, Владыка, воспеть.
Владыка кивнул головой, а певец обратился к собранию:
- Братия и сестры! Помолитесь, чтоб Господь даровал мне слово.
Собрание уважительно замерло и на некоторое время погрузилось в молитву. Благоговейную тишину раздвинул низкий баритон:
- Я замер в заповедной глубине:
Рождалась явь нетленная во мне,
В которой отразились навсегда
и человек, и ангел, и звезда,
и происки возвышенной корысти,
и звонкий смысл новорожденных истин...
Певец сел на свое место. Ему никто не аплодировал, и на лбу его не проступила скромная надпись: «Я - гений всех времен и народов», но на лице его читался страх Божий, было заметно, что этот брат общался с Господом и, как мог, выразил это.
Мужчины принялись обсуждать текст, но никого не интересовало ни качество поэзии, ни мастерство исполнения, хотя певец постарался.
Дискуссия завязалась вокруг третьей строки.
- Ну, нетленная явь - это ясно, речь идет о благодати. Но апостол сказал, что его ничто не отлучит от Божественной любви - ни мир ангельский, ни материальный. А Авлу Симплицию открылось что-то совсем другое.
- Но противоречия-то нет - весь тварный мир - это проявление действия благодати.
- Если человек сосредотачивается в молитве, то к нему притягивается благодать, и он погружается в Божественную жизнь. А там всё явлено от века. Вы обратите внимание: он сказал «явь», потому что это - реальность. То есть Божественная жизнь - реальность. И эта реальность заключает в себе всё, весь мир.
- Но при чём тут слова апостола?
Вклинился Владыка, внимательно слушавший и кивком позволявший каждому высказаться:
- Дух открыл нам через Авла Симплиция очень важную вещь - когда человек в сердечной молитве пробивается к Господу, то, прежде всего, он должен без вреда или, если хотите без остановок, миновать весь тварный мир. Собственно, об этом апостол и пишет.
Во время речи епископа на середину пробрался еще один брат - прямая противоположность первому - то, что называется «душа нараспашку» - улыбчивый, вихрастый, рыжий и, естественно, щербатый и конопатый. Возможно, он был вольноотпущенник или пролетарий, так как туника на нем болталась самая непритязательная и явно с чужого плеча.
- А я бы спел чуть иначе. Помолитесь обо мне, братья!
Вся община с немалой симпатией повернулась к нему, владыка покровительственно кивнул, и опять все обратились к молитве.
Певец радостно поднял лицо к потолку колумбария и молился с запрокинутой головой. Наконец, запел:
Ты - мой Господь отныне и всегда,
На все благословенные года.
И не пленят меня уж никогда
Ни человек, ни ангел, ни звезда,
Ни все соображения корысти,
Ни торжество приобретенных истин...
- Да, это близко к тому, о чём писал апостол... - одобрительно заговорили все сразу.
Рессамния склонилась к Сапиэнтии и прошептала:
- Они всегда воспевают вместе. И - что интересно - Авлу Смплицию почему-то открывается что-то непростое, и братья это долго растолковывают. Иногда даже Владыка не может объяснить, а Луций Фест из тех же слов сложит что-то элементарное, очевидное и всем понятное. И споёт на тот же мотив. Причем, Авл Симплиций выводит очень искусно, а пение Луция Феста так же незатейливо, как и его стихи. Но пробирает до глубины души. Всё-таки удивительно действует Дух Святой в разных людях...
На обратном пути одна из римских сестёр, сопровождавших Рессамнию и Сапиэнтию домой, шустрая, говорливая и улыбчивая женщина, спросила медиоланскую гостью:
- Как тебе наша община?
- Хорошая община, но у нас намного проще. И воспевают у нас обычно мучеников или апостолов, а не высокие материи.
- Ну, мы всё-таки в столице... У нас пятая часть общины философы да риторы, а кто не таков, тот все равно под них подстраивается. Кстати, мой свёкор этого епископа Елевферия тоже знал. Ему звери служили, как нам рабы, представляешь? Его пришли арестовывать, а медведи к нему солдат не пускают. А медведи ведь трусливые. (Дальше, оглянувшись, сестра перешла на шёпот) Преторианцы не могли его взять, пока он сам к ним не вышел. И по дороге на казнь окрестил всех! Говорят, император рвал и метал!
- Всё у вас в Риме сложно. У нас в Медиолане двадцать лет назад власти поступали приблизительно так: вызывают брата или сестру к претору и без обиняков говорят: клянешься гением императора, сжигаешь крупицу благовоний перед его образом - отпускаем на все четыре стороны. Нет - голову под меч и с концами. Сильно с допросами не церемонились. Госпожа Рессамния Соэмия тоже это знает. Сколько себя помню, всё наше детство, постоянно ждали этого вызова в преторию.
Дети шли впереди взрослых, и Юния Верона тоже интересовалась впечатлениями своих новых подруг из Медиолана.
Фидес откликнулась на любопытство Юнии Вероны без свойственного ей энтузиазма:
- Ну, бдение, как бдение. Про мученика ваш архиерей необычно говорил. О том, что Божественная любовь выводит дух человека за пределы мира. Только непонятно, как это может быть. Наш Владыченька больше высказывается о простых вещах - кому врача найти, кому хлеба послать...
Юния Верона почувствовала, что Фидес бдение не впечатлило так, как ее двоюродного дядю из Аквилеи, например. Дядя был ровесником Фиделиса и навещал их почти каждую зиму вместе с родителями. Они с Фиделисом после бдения перебирали по косточкам и архиерейскую речь и все, о чем говорилось и пелось в собрании. Разговоров хватало на неделю до следующего бдения. Юния Верона отреагировала на слова Фидес с непривычной для себя важностью:
- Епископ наш очень ученый. Не всякий его поймет.
Спес, как обычно, зевая и пошатываясь после бессонной ночи, поспешила реабилитировать римскую общину:
- Все, конечно, очень интересно. Ноги, правда, болят, и спать страшно хочется.
Каритас подвела итог:
- У вас хорошо, но у нас роднее.
Следующим утром сестры направились в комнату Фиделиса, как всегда, гуськом, и на цыпочках, явно прилагая усилия к тому, чтоб не шуметь и не делать резких движений. В руках у Спес, возглавлявшей процессию, была тарелка вишен, Фидес несла кувшин с водой, а Каритас держала на руках Вимку. Заключала шествие Милочка, весело помахивавшая хвостиком с кисточкой. Увидев кота, попугай с оранжевыми щечками, сидевший на кровати Фиделиса, взлетел, устроился подальше и повыше, то есть на жердочке возле окна, и тревожно заголосил:
- Господи, помилуй, Господи, помилуй! Гоша хороший! Ловите садового бандита! Козёл! Козёл!
Все тихо посмеялись. Спес поставила вишни перед Фиделисом и зашептала:
- Посмотри, Фиделис, это первая вишня из вашего сада. С того старого дерева, которое растет за сараями. Твоя мама хотела послать Рецию, но я сочла правильным отнести её самостоятельно.
Каритас тихо и серьезно добавила:
- Спес всё старается делать правильно и справедливо. Но мы ещё и соскучились по тебе.
- Да, не виделись с вечера, - подтвердила Спес шёпотом.
- А почему вы шепчете?
- Потому что ты больной, и шум тебя тревожит. Охо-хо!
Фиделис упрямо нахмурился:
- Ничего вы меня не тревожите. Вот возьму да выздоровею. Всем назло.
- Правильно, - горячо поддержала его Спес, - только назло не надо. Выздоравливай просто так. Или ради Бога. Это ещё правильней будет. Мама у нас всегда говорит в тяжелых случаях: «Мы будем надеяться». Мы будем надеяться на лучшее.
- Хорошо ты сказала, - успокоился Фиделис и неуверенно взял вишню с тарелки, - если честно, я это есть не могу.
- А ты попробуй, постарайся! Такие вишенки чудные! Даже не кислые.
Фидель осторожно положил вишню в рот, немного сморщился, выплюнул косточку на ладошку Спес и проглотил ягоду. Фидес торжествующе взмахнула кулачком. Фиделис радостно посмотрел на сестёр:
- Съел!
- Ещё одну, - ласково попросила Спес.
Вторую вишню Фиделис одолел без гримас.
- И...? - протянула ему третью ягоду Спес.
Фиделис виновато улыбнулся:
- Не могу, тошнит.
Фидес уверенно и радостно заявила:
- Ничего, это вопрос времени. Мы тебя вылечим.
В окно, отодвинув занавеску, заглянула Юния Верона:
- В саду голуби женихаются. Хотите посмотреть?
Каритас повернулась к двери, а Спес отказалась:
- Мы здесь побудем, ты нам расскажешь.
Спес видела, что Каритас хочется взглянуть на голубей, поэтому добавила:
- Или Каритас.
Уже из-за занавески, закрывавшей дверной проем, Каритас радостно крикнула:
- Сейчас расскажу!
- Да там рассказывать нечего. Сизарь топчется вокруг горлицы, надувает шею, такой прикольный, показывает, что он - ого-го! Гигант! А голубка делает вид, что ей это по барабану.
Из-за занавески послышался обиженный басок Каритас:
- Ну, Юния Верона, это же нечестно! Рассказывать собиралась я!
- Да ладно, Каритас, забей! Фигня все это!
Каритас вернулась в комнату с поджатыми губами.
Фидес решила купировать конфликт в зародыше и отвлечь внимание недовольной стороны, то есть Каритас:
- Помнишь, Каритас, у нас на террасе поселилась пара голубей?
Каритас сейчас же улыбнулась:
- Да, красивые, белопёрые, очень они нас радовали. Мы их подкармливали, и они к нам привыкли.
Фидес продолжила, обращаясь к Фиделису:
- Как-то раз вижу - на полу террасы лежат четыре веточки квадратиком, и я просто забыла попросить рабыню, чтоб их убрали. Потом смотрю - в этом квадратике - яички. И голуби их высиживали по очереди - и голубь, и горлица. А потом вылупились голубята, жёлтые, похожие на цыплят. Только цыплята потемнее. Мы их старались не беспокоить, и они не обращали на нас внимание. А однажды за мной выскользнул на террасу Вимка, и, видимо, вообразил себя диким котом, припал к земле, прицелился, напрягся - и вдруг голубка, надулась, нахохлилась и как зашипит на него! Бедный кот испугался, вжался в пол, обхватил голову передними лапами, и Каритас пришлось его срочно эвакуировать с места охоты.
- Да перепугался ужасно! - подтвердила Каритас.
- Мы тогда поразились - птичка-то маленькая. А Вимка вон какой! А всё равно она его прогнала. Вечером мы об этом рассказали папе, а он засмеялся и говорит, что великие цели равно вдохновляют мир животный и человеческий, а вырастить потомство, говорит, - цель величайшая, - завершила свой рассказ Фидес.
Фиделис, внимательно слушавший Фидес, неожиданно приподнялся на локтях:
- А я помню вашего отца. Они с нашим иногда ходили на охоту. И собаку вашу брали.
- Я тоже это помню. Ваш папа был азартный охотник, как и наш.
Ни с того, ни с сего Фиделис нахмурился и сердито отрезал:
- Не хочу я умирать!
Спес укоризненно посмотрела на него:
- Мы же решили - будем надеяться на лучшее.
Тут Гоша провозгласил:
- Господи, помилуй! Будем надеяться на лучшее!
- О, Гошка новые слова выучил, - слабо улыбнулся Фиделис. Эмоциональный всплеск забрал у него все силы, и теперь он откинулся на подушку, тяжело дыша.
- Он много слов знает, - отозвалась из-за занавески Юния Верона. Она что-то передвигала на террасе.
Гоша, словно, получив команду, затараторил:
- Дайте мне триста тысяч сестерциев! Гоша хороший! Я подниму любую провинцию! Ох, козлы! Господи, помилуй! Дайте десять тысяч! Наше правительство - это полный сортир!
- Всё, прорвало! - Юния Верона прекратила возню на террасе и влетела в комнату, - там где-то тряпка. Надо набросить на клетку, чтоб он замолчал.
Когда тряпку нашли и набросили на клетку, Гоша жалобно запричитал:
- Господи, помилуй, Господи, помилуй!
И вдруг стал ворковать, как горлица.
- Интересно... А у него свои попугайские звуки есть? - спросила Спес.
- Есть, - ответила Юния Верона, - когда он садится Фиделису на голову и начинает чистить ему «перья», то издает такие прикольные звуки, на которые даже госпожа Рессамния не способна. Соловьи отдыхают. Правда-правда. Такая у него к Фиделису любовь.
- Когда я буду здоров, - мечтательно заговорил Фиделис, - я отведу вас в горы, в пещеры. Там есть очень красивое место с подземным ручьем, в котором самая чистая вода в Италии. Так наш отец считал. Он мне сказал по секрету, что в тех местах водятся самые лучшие косули. Он там за ними охотился.
- Ты мне это место не показывал...- ревниво покачала головой Юния Верона.
- А о нем никто не знает. Меня туда отец привел незадолго до своего конца, чтобы я мог в случае опасности спрятать семью.
- Поросенок ты, Фиделис! А потом, какая сейчас опасность может быть? Да еще в центре Италии. Враги сюда не дойдут.
- Кроме врагов, еще бывают преследования от язычников или со стороны недоброжелателей.
- Сейчас никаких преследований быть не может, - решительно сказала Спес, - папа всегда утверждал, что цезарь Элий Адриан справедлив и знает своё дело. Это очень давно были преследования, при цезаре Траяне.
- Наш отец тоже уважал императора Адриана.
- А птичка ваша свидетельствует о другом, - засмеялась Фидес.
- Это дедуля постоянно ворчал, что император начал правление как убийца и закончит его как сумасшедший, - пояснила Юния Верона, - дедулечка наш из старых римских аристократов. Такой был приколист. Он рассказывал, что лет пятнадцать или около того возник какой-то заговор, что-то замутили сторонники цезаря Траяна. Деда считал, они были правы, а его друга, Корнелия Пальму, император казнил ни за что.
- Наверное, вашему дедушке было известно не всё, и поэтому так думал. Я не верю в то, что наш цезарь может совершить что-то недоброе, - в голосе Спес звучало непоколебимое сознание своей правоты.
- Ну, мы как бы тоже не настаиваем. Даже если что было, то это такая старина ветхая, - задумчиво отозвался Фиделис, - вы не обидитесь, если я немного подремлю?
- Мы сейчас уйдем.
- Нет, нет, если не трудно, не уходите, побудьте здесь. Я только чуть-чуть восстановлю силы.
Несколько минут девочки сидели молча, потом Юния Верона, для которой и сидение и молчание были состояниями противоестественными, заерзала:
- А я всё-таки пойду, мне нужно проверить огород. Вдруг там опять козлы.
- Иди, Юния Верона. Козлы - это судьба, - сквозь дрему пошутил Фиделис.
Поздно вечером два брата принесли в дом старого больного еврея. Сказали, что он беженец из Палестины и попросили спрятать на время. Гостя отправили в одну из дальних пристроек в саду.
- Ты, наверное, слышала, что у палестинских евреев недавно закончился очередной бунтарский виток? - спросила подругу Рессамния.
- Конечно. Меня Спес немного просветила на этот счёт. У нас есть очень политизированный гражданин - диакон Апий Лар. Он служит нотарием в претории. Многие документы проходят через его руки. И с некоторых пор он завёл опасную привычку обсуждать свои взгляды со Спес. А её хлебом не корми - дай обозреть все имперские проблемы. Это у неё по отцовской линии. Они с Каритас были крохи, когда он умер, а сейчас я чуть не в каждой фразе исходящей из их уст, слышу не только его интонации, но и его любимые темы.
Сколь я помню, иудеи учинили бунт, перерезали администрацию и принялись уничтожать всех римлян, а заодно и своих эллинистов направо и налево без разбора.
- Да. Для нас это было актуально потому, что, по слухам, многие еврейские братья влились в это безобразие, а с тех пор, как их главарь объявил себя Мессией, отошли от него. Когда, по милости Божьей, военные действия прекратилось, часть повстанцев спряталась на горе в какой-то пещере возле Асфальтового моря, а некоторым, в том числе нашему гостю бен Иегуде, удалось удрать от этой войны. Двое его товарищей осели в Асии, а трёх занесло аж в Медиолан. Но здесь уж их никто искать не будет. Нам нужно бы сделать так, чтоб дети его не увидели, - объясняла Рессамния Сапиэнтии после того, как они накормили, обмыли, подлечили и уложили спать путника.
- Знаешь, Рессамния я не понимаю одного. Ладно, иудеи, они вообще рождаются бунтовщиками. Ну, допустим, ищут свободы, хотя я считаю, что это глупо. Но что во всём этом забыли христиане? Зачем они к ним присоединяются?
- Наверное, из солидарности.
- Какая солидарность, Рессамния? С чем? С кем? Мы живем в прекрасном правовом государстве. Для всех нас это обозначает защиту и благоденствие, а для них ещё и цивилизацию. Почему они дышать не могут без ненависти к нам? Что бы эта дохлая Вторая Сирия делала без Рима? Да их бы давно слопали арабы или парфяне!
- С этим я не могу поспорить, но, видишь ли, наш премудрый император потихоньку сходит с ума, а смерть сердечного друга Антиноя давно выбила его из колеи, и, полагаю, это как-то отразилось и на жизни провинций.
- Тише, дети услышат. Юлиан Бестий очень почитал императора и заразил этим дочерей. Спес в детстве даже спрашивала, а ходит ли император в уборную. Пришлось объяснять, что власть предержащие и писают, и какают, правда, Юлиан Бестий об этом так и не узнал, иначе бы мне досталось на орехи.
- Мы как-то обошлись. Мои детки мало к чему языческому имеют почтение. Хотя муж теперешнее правление хвалил. Он вообще полагал, что три последних императора были на высоте. Если, конечно, не считать гонений при Траяне. Но сейчас относительно мирно.
Муж как-то рассказал мне, что император Нерва открыл сиротский приют, цезарь Траян его улучшил и установил алиментации для детей-сирот погибших солдат и инвалидов. Нынешний правитель удвоил эти алиментации. Он вообще много хорошего сделал и для города и для империи. Один только мир с варварами чего стоит. Войны не вытягивают сумасшедшие деньги из государства и наших кошельков.
- Вот поэтому я и не понимаю бунтарей-христиан. Тихо спокойно жили. Чего им не хватало? Ведь наша Родина не на земле. «Не имамы зде пребывающего града».
А теперь идут репрессии по всей империи, страдают и правые и виноватые.
В это время больной старик подал голос, который неожиданно оказался молодым и высоким:
- Простите меня, сестры, но я хотел бы вклиниться в вашу беседу.
- Так ты знаешь латынь?
- Латыни я не знаю, но Господь даровал мне понимание языков.
- А почему делал вид, что тебе ничего не ясно?
- Я не делал вид, я действительно не разбирал вашей речи. Наверное, вы говорили о чём-то своем, и Господь не соблаговолил мне это открыть.
На лицах обеих женщин отразилось недоверие.
- А теперь ты, стало быть, понимаешь...
Он опустил веки, наверное, считая дальнейшие объяснения нецелесообразными.
Рессамния заметила:
- У нас в Риме сейчас нет братьев, которые бы имели дар говорения на других языках.
- У нас в Медиолане тоже...
- Видимо, в ваших общинах не благовествуют Слово Божие другим народам.
- Какое там благовестие народам! - вздохнула Сапиэнтия, - мы в Медиолане тихо собираемся в кимитириях, чтобы нас никто не видел и не слышал, маскируемся под погребальные коллегии. Благовествуем, конечно, но, в основном, своим.
- У нас в Пелле немного другая ситуация. У нас всё время было чувствительное противостояние между братьями из иудеев, братьями из язычников и теми евреями-христианами, что примыкали к последним. Даже при цезаре Траяне гонения нас бы не затронули, если бы нас не заложили свои же братья по вере, но иудействующие. Они пришли к выводу, что мы отступники от Закона Моисея, а стало быть, и от Христа, и выдавали нас пачками языческим властям. А мы помолились, посовещались и решили: всё одно Армагеддон, поэтому те, кто уцелел, разошлись по окрестным землям с благовестием. Апостолы поневоле. Но лично у меня с тех пор появился этот дар.
Бен Иегуда немного передохнул и продолжил:
- Я, сестры, только хотел вам сказать, что вы напрасно думаете, что все народы, которые были завоеваны Римом, не имели никакой цивилизации и никакой культуры. Просто она была непохожа на вашу. Но это не значит, что она была плохой. Вот у тебя дома, сестра, в Медиолане, совсем другой порядок, нежели у твоей подруги...
Сапиэнтия с удивлением взглянула на старика - об этом они с Рессамнией при нем не говорили и вообще об этом никогда речь не шла ...
- И тебе поначалу было здесь довольно неуютно...
А это знала только одна Сапиэнтия...
Обе подруги смотрели на старика во все глаза.
- Ты христианка, ты смогла понять, что тебе мешает принять образ жизни твоей подруги. Но ведь очень, очень многие не только не могут, или не хотят осознать подобные вещи, но просто не видят в этом необходимости. Ведь каждый человек, даже, - увы! - христианин, превыше всего ценит самого себя и все что с собой, любимым, связано. И мало кому даже из христиан хочется вникать и оправдывать жизнь других в тех моментах, которые отличаются от наших собственных драгоценных навыков и правил. И ты, сестра, - старик переключился на Рессамнию, - в Риме не сразу освоилась. И хоть живёшь здесь семь лет, но временами чувствуешь себя не в своём огороде. А ведь ты здесь среди своего народа. Просто у римлян немного другие привычки, чем у медиоланцев. Не традиции, не религия, не весь жизненный уклад, а только привычки.
Но вы представьте себе целый народ, совершенно языческий или даже не языческий - если иметь в виду евреев - и весь этот народ живёт по-своему, абсолютно не так, как вы, никому не мешает, и вдруг является кто-то со стороны и заявляет: всем равнение на меня! А почему они должны на него равняться?
Собственно, что стало причиной войны? Император приехал в Иерусалим и стал делиться своими планами по восстановлению города и храма. Но ему виделся языческий город и храм, где евреи будут молиться своему Богу, а язычники своим богам. Я думаю, вам не надо объяснять, как была воспринята местным населением такая перспектива. Вдобавок вышел указ, запрещавший обрезание, потому что, по римским меркам, это рассматривалось как нанесение увечья. То есть император еврейские традиции стал загонять в прокрустово ложе собственной культуры.
В империи есть много государств, у которых была и своя славная история и своя, заметьте, своя, цивилизация, не хуже вашей. И у сирийцев, и у египтян, и у греков и у нас, евреев. И почему всем следует равняться на Рим?
Тут Рессамния, очарованно слушавшая старика, очнулась:
- Ты сказал: была. Была. И уже нет. А у нас есть.
- Я не спорю, есть. Но почему ваша цивилизация должна подавлять нашу?
- Ну, вот на этот-то вопрос ты как христианин и как еврей должен ответить просто: по грехам вашим. И по Промыслу Божию.
- Согласен. Но вы ведь спрашиваете, почему вас ненавидят завоёванные народы. А здесь всё просто. Смотрите, у меня 20 плетров земли. Часть земли пахотная, неплохая земелька, часть под виноградником, с неё тоже есть доход, а немалая часть - гористая, навара с неё никакого, а налог, и немалый, я плачу за каждый плетр одинаково. Вернее, платил. Теперь смотрите. Я должен своими налогами облагодетельствовать римского императора, местного правителя и мытаря, который эти налоги взимает. И вот ответьте мне с первой попытки, кто в этой цепочке для меня как для еврея лишний?
- С моей точки зрения, - сказала Сапиэнтия, - лишний мытарь.
- А с точки зрения моего народа, - император. Я не сказал, что разделяю эту точку зрения. Но я её не разделяю как христианин. И, причём, христианин, потерпевший от иудеев. А те, кто от них гоним не был, рассуждают просто: идёт война народная, священная война. Эта война показала удивительный, хотя и бессмысленный героизм огромной массы народа. Знаете, как умер настоящий вождь этой войны, - не бен Козиба, а рабби Акива?
На заре его вывели к смертному столбу. Ученики были неподалеку. Стояли и смотрели. Казнь была очень жестокой: крючьями из него вырывали живое мясо. Увидав первые лучи солнца, рабби Акива начал читать Крият-Шма шель Шахарит полностью, как положено еврею, когда наступает рассвет. Все ученики сказали ему:
- Раббейну, Ты не обязан, на Тебя уже это не распространяется.
И тогда ответил им рабби Акива:
- Всю жизнь я не знал, когда смогу выполнить то, что сказано именно в «Крият-Шма»: «Возлюби Всевышнего всем сердцем, всей душой своей и всем, всем, всем». «Всем сердцем», - было сказано, так как в сердце находится и кровь входящая, богатая кислородом, и кровь выходящая, бедная кислородом. Два полусердия символизируют хорошее и плохое - то, что приносит пользу, и то, что вредно. «Всем сердцем» - это обоими намерениями своими, если даже в тебе есть «плохие» намерения, обоими намерениями люби Всевышнего. «Всей душой» - даже, если у тебя забирают душу. И сейчас, когда у меня есть эта возможность, вы хотите меня остановить?
Он закончил:
- Слушай, Израиль, Господь Бог наш Господь один - и умер.
(Трактат «Брахот» , 61 - примеч. автора))
Вы, римляне, не представляете себе, что такое столетия рабства у язычников. Я не одобрял этой войны, но когда в мои руки попали монеты с надписью «Первый год избавления Израиля», «Второй год свободы Израиля», отчеканенные бен Козибой, в моей душе многое перевернулось.
Сын лжи (бен Козиба переводится, как сын лжи - примеч. автора) был по-своему справедлив, и требовал этого от подчиненных. Он защищал народ не только от римлян, но и от родного начальства. И справедливости ради следует сказать, что даже в разгар военных действий соблюдалась суббота и праздновались положенные Законом праздники. При всем при этом рабби Элазар га Модаи три года в мешковине и пепле молился каждый день: «Властелин миров, не суди сегодня, не суди сегодня». Бар Козиба его убил за то, что рабби не одобрял союза с самарянами, даже военного, и вскоре после этого пала главная цитадель бен Козибы - Бейтар...
В свое время Бейтар зажёг свечи при известии о разрушении Храма. Бейтарцы радовались, потому что члены совета Иерусалима отобрали у них их законные земли. Но сказано в Притчах: «Злорадный не избегнет кары». Время Бейтара пришло того же 9 ава шесть десятилетий спустя, ведь иерусалимский Храм был подожжён 9 ава...
В Бейтаре было 500 школ, в самой меньшей из которых училось 500 детей. В живых остался один ребенок. А вы спрашиваете: почему мы не любим империю?
Это была война за народный и религиозный интерес. Мои соплеменники хотят жить по-своему. Просто по-своему. И ненавидят всех, кто в этом им мешает. В том числе и нас, христиан. Мы от них отличаемся, а в нашем случае им лень и неохота понять, уважать и принимать это отличие.
Дальше бен Иегуда продолжал с горькой иронией в голосе:
- А нас, христиан, вообще все ненавидят, независимо от национальности. И, заметьте, по той же причине, что и римскую империю народы, которых вы называете варварскими. Потому что мы приходим и говорим: вы живете по-своему, а это плохо. Давайте хорошо - по-нашему.
- Ты передёргиваешь. Потому что это должно звучать не так. Вернее так оно с точки зрения образованного римлянина или эллиниста, который воюет за свою древнюю демократию с пелёнок до последнего вздоха. А с позиций истины следует сказать: по-нашему хорошо, потому что соответствует правде Божьей. А по-вашему плохо, потому что своя языческая и своя иудейская жизнь - это отступление от Божественной правды.
- Политически грамотная женщина. У тебя муж юрист?
- Бесплатный адвокат.
- А такое бывает?
- Было. Уже нет. Он умер. И не успел оставить мне сына.
Сапиэнтия неожиданно для себя самой высказала почти незнакомому человеку свою тайную мечту.
- А дочери у вас были?
- Да, у нас три дочери.
- И ты их воспитываешь в Господе.
- И я их воспитываю.
- А мою дочь казнили как христианку. Вместе с зятем и всеми внуками. Перед этим долго пытали. Сначала мне казалось - жить дальше не смогу. Меня просто выворачивало от боли. У меня ведь только одна дочь, и я тогда уже был немолод. А сейчас благодарю Бога за то, что лучшая часть меня отошла ко Господу при моей жизни. Значит, лучшая часть моей жизни уже принята Господом.
Обе женщины сострадательно смотрели на старика, который плакал, блаженно улыбаясь, и сами улыбались и хлюпали носами. Когда они возвращались в дом, каждая молчала о своем, но они обе чувствовали, что в этот вечер Господь открыл им обеим некую важную истину, которую невозможно выразить человеческими словами.
- Послушай, Сапиэнтия, мне очень хотелось бы сделать твоим девчонкам подарок к Пасхе, но они уже взрослые, пусть сходят в лавку и выберут сами себе отрезы на столы. Или что другое пожелают.
- До Пасхи еще долго, и одних я их не пущу.
- Ну, сходи завтра с ними, только Юнию Верону с собой не берите, иначе придется скупить пол-лавки минимум. Она у меня барахольщица еще та.
А пошлю-ка я её завтра пораньше с Рецием и Рецией в деревню. Пусть прогуляется, да и свеженького привезут.
Твои плюшечки, правда, быстро её хватятся...
- Как ты сказала?
- Что, - недоуменно переспросила Рессамния, - что не так?
- Повтори последнюю фразу.
- Твои плюшечки...
- Откуда ты знаешь про плюшечек?
Рессамния засмеялась:
- А то я не помню, как Юлиан Бестий называл своих крох, когда они были маленькими начинающими ангелами. Поднимет с земли, прижмет к сердцу и вместо того, чтоб сказать что-то подобающее, вздыхает: «Ещё одна плюшечка у меня. Охо-хо!». Мне кажется и сейчас к ним это прозвище подходит - свежие, крепенькие, кровь с молоком. Просто плюшечки только из печки. У нас в Риме уже таких не выпекают. Все больше в моде худосочные тощие особи. Да еще и с душком. Вроде смотришь - девица из приличной семьи, а глаза и повадки у нее такие, словно она всю жизнь прожила в лупанарии (публичный дом - прим.автора).
На следующий день с утра Сапиэнтия с дочерьми отправились в лавку на соседнюю улицу. Лавок с тканями там было несколько, но цены кусались, и расцветки не нравились, поэтому они решили прогуляться подольше и найти что-то оптимальное.
Когда они заглянули в маленький магазинчик, над дверью которого был стилизованно изображен лотос, все три девочки дружно ахнули, и Сапиэнтия еле сдержала возглас восхищения. На небеленых известняковых стенах были причудливо развешаны такие тонкие и воздушные ткани, что хотелось тот час же поснимать их и закутаться во все сразу. Сапиэнтия вспомнила о Юнии Вероне и мысленно поблагодарила Господа за то, что денег захватила немного. Удержаться от покупок здесь было абсолютно нереально. Кроме тканей, с потолка свисали связки различных шнуров, тесёмок, хитро сплетенных кожаных ремешков, а на прилавке грудой лежал различный хламец, необходимый для всякого уважающего себя портного и всякой модницы, знающей себе цену.
В лавке, кроме продавца, щупленького молодого человека, сонно развалившегося на табурете, но готового в любой момент сделать стойку перед выгодным покупателем, перебирал ткани мужчина в богатой сиреневой тунике с алой каймой внизу и дорогих новых кальцеях. И видно было, что над его красивой тогой серьезно поработал раб-специалист. Мужчина был ухожен и чисто выбрит, без порезов, которые оставляли на щеках большинства римских горожан тупые бритвы дешевых цирюльников. Он держал в руках совершенно прозрачную шелковую материю и придирчиво рассматривал еле заметный на ткани восточный узор.
Послышался благоговейный шепот Каритас:
- Мамуля, давай купим такую ткань на покрывало.
Сапиэнтия тихо ответила:
- Покрывало, детка, должно покрывать тело. А эта ткань предназначена как раз для того, чтоб его раскрыть.
- Но её же кто-то покупает и шьёт себе одежду, удивленно возразила Каритас.
Сапиэнтия пригнулась к дочери и на ухо, очень тихо прошептала:
- Благочестивые люди такого на себя не наденут.
Сапиэнтия не хотела никого обижать, и полагала, что её не слышат. Но у мужчины оказался исключительный слух и, видимо, на редкость скандальный характер. Он повернул голову к вошедшим, недобро прищурился, во мгновение ока оценил их неброские провинциальные наряды, подбоченился, присвистнул и с какой-то бесшабашной, но язвительной интонацией заявил:
- Между прочим, подобные ткани использует моя бесценная половина, а она, на минуточку, жена претора Квинта Курция Антиоха, правителя Эсквилина и окрестностей. Какие ещё будут замечания?
Сапиэнтия вспомнила, что они сейчас обитают как раз в окрестностях Эсквилина, одного из семи римских холмов. Она поспешила раскланяться предельно вежливо:
- Прости, господин Квинт Курций, мы из глубинки, у нас свои заморочки в плане моды.
Но Курция Антиоха это не удовлетворило. Он отложил материал в сторону.
- Из таких тканей шьют свои покрывала даже весталки, а их благочестие пока еще никто сомнению не подвергал. Даже императрица Юлия Сабина появлялась на людях в прозрачном покрывале, чтобы явить Риму свою несравненную красоту. Почему же благочестивые люди в вашей глубинке этим брезгуют?
- Мама, а кто такие весталки? - спросила Каритас.
- Каритас, нельзя встревать в разговор взрослых.
- А погодите-погодите-погодите! Как это так взрослый римский ребенок хоть откуда не знает, кто такие весталки?!
Сапиэнтия немного сдвинулась вперед и опустила слегка расставленные руки, словно прикрывая ними детей.
- Я тебе сейчас объясню. Они выросли в глухомани...
- И как называется эта глухомань, детка? - обратился к Каритас Курций Антиох.
Та вопросительно взглянула на мать. Сапиэнтия обреченно прикрыла глаза. Она всегда требовала от детей правды, какой бы она ни была.
- Медиолан, - как ни в чем не бывало, ответила Каритас .
Претор опять присвистнул и покачал головой.
- А где вы обитаете в Риме?
- У добрых людей, - быстро ответила Сапиэнтия.
- А конкретнее?
Тут Сапиэнтия собралась с мыслями и твердо сказала:
- Я не понимаю, к чему вы клоните. Ни я, ни мои друзья ничего противозаконного не сделали. Если мои дети не знают каких-то реалий столичной жизни, то это не значит, что нас можно просто так подвергать допросам. В нашем государстве имеются законы...
Вдруг Курций Антиох сменил тон и любезно предложил:
- Хорошо, законопослушная особа. Давай сделаем так: ты вместе с мужем и детьми придешь завтра в преторий, и я выясню все интересующие меня детали.
- Я вдова.
- Тогда следует привести опекуна. Он в Риме или нужно посылать в Медиолан?
Сапиэнтия похолодела. Официально их опекуном был друг ее покойного отца, старенький епископ Медиолана Марий Викторин. На его трудах, молитвах и энтузиазме держалась вся христианская община Медиолана, и о нём никак нельзя было сообщать властям в таком контексте. Она поспешно ответила:
- Не надо посылать. Мы завтра днем будем в претории и удовлетворим ваше любопытство.
Мать с дочерьми быстро покинули лавку.
Сапиэнтия не помнила, как она добралась домой. Она велела дочерям не выходить из комнаты, а сама направилась в сад. Почему-то, прежде чем рассказать Рессамнии Соэмии о встрече с претором, она решила обсудить возникшую проблему с бен Иегудой.
Старика она нашла в пристройке в достаточно бодром состоянии. Он, видимо, собирался починить два старых деревянных кресла, которые когда-то отнесли сюда за ветхостью да бросили, и возился с плотницким инструментом. Сапиэнтия осторожно поскреблась о косяк двери.
- Заходи, сестра, будь здорова, поприветствовал ее старик своим негромким тенорком.
- И ты будь здоров.
Сапиэнтия не знала, как ей подступиться к мучившему ее вопросу. Но он начал сам и поверг её в некоторое изумление.
- У тебя и твоих дочерей выбор небольшой: либо крест, либо отступничество. Ты хочешь заявить властям, что у тебя нет опекуна, но это тебе не поможет - назначат нового, который будет опекать вас с пристрастием.
- Это как?
- И ты, и твои дочери слишком хороши для этой грязной жизни, - дипломатично ответил бен Иегуда.
- Я тебя поняла.
Самое удивительное заключалось в том, что обычная ревность Софии даже не шевельнулась в эту минуту.
- А о епископе ты рассудила здраво - без него ваша община просто задохнется в большом языческом городе.
- Что мне делать?
- Решать.
- Епископа я не выдам, но как быть с детьми? Они могут проговориться просто потому, что бесхитростны.
- А ты побеседуй с ними. Это же твои дети. Они все поймут и все выдержат. Только вот что. Я в Пелле был пресвитером. Поэтому сегодня вечером, с разрешения здешнего епископа, я преломлю Хлеб и дам его вам с собой. Будете вкушать каждый день на закате, а когда вас поведут на последний допрос, потребите всё, и Господь вас укрепит.
- Мы в Медиолане так не делаем.
- А мы у себя на родине делали только так. Да и в Риме святые апостолы ввели такое правило. Поэтому наши мученики - и дети, и взрослые - такие стойкие в исповедании. Нельзя быть христианином без Христа. Вас поначалу соблазнять будут, а не пытать. Вы успеете подготовиться к состязанию с диаволом.
Сегодня вечером все приходите. Будем благодарить Господа.
Вернувшись из сада, Сапиэнтия сразу же направилась к дочерям. Когда она вошла в розовую комнату, посыпались вопросы:
- Мама, почему ты так волнуешься? - с тревогой заглянула в лицо матери Спес.
- Мамусь, это нехороший человек? - предположила Фидес.
Спес взяла в руки ладонь Сапиэнтии.
- Мама, а мы теперь вернемся в Медиолан?
- Мамочка, а всё-таки кто такие весталки? - допытывалась Каритас.
Сапиэнтия с решимостью пловца, ныряющего в бурное море, ответила:
- Вот с этого и начнем. Весталки - это языческие жрицы.
- Значит, они ещё не просвещены светом Христовым. У них всё хорошее впереди, - солидно прокомментировала Спес.
- Нет, Спес. Это значит, что головы у них забиты опилками языческих учений, - возразила Фидес.
- Но милостивый Господь их пожалеет и позовёт к себе. У нас же в Медиолане есть Клодия Терпия, она тоже была языческой жрицей. А сейчас ничего, стала нормальным человеком. Охо-хо! - добродушно заметила Каритас, - мамочка, а почему тот дяденька выспрашивал у нас про весталок?
- Кажется, он заподозрил, что мы почитаем Господа.
- Он теперь захочет принять святое Крещение - обрадовалась Спес.
- Теперь он донесет на нас властям - сделала вывод Фидес.
- Он сам власть - тяжело вздохнула Сапиэнтия
- Мы теперь пострадаем за Христа? - очень серьезно и восхищенно прошептала Каритас.
- Да, Каритас. Боюсь, что ты права.
- А почему боишься, мамочка?
- Потому что вы ещё маленькие для этого.
- Я уже совершеннолетняя, - с достоинством заметила Фидес.
- А я буду всего через два года - встрепенулась Спес.
- А я только на год моложе тебя! - ревниво заметила Каритас.
- Сегодня вечером пресвитер преломит Хлеб у нас в саду, и мы попросим Господа как-то разрегулировать эту ситуацию, - успокоила дочерей Сапиэнтия.
(Продолжение следует)
