Нередко приходится слышать, будто почитаемые во всём Христианском мире святые мученицы Вера, Надежда, Любовь и мать их София - это просто вымышленные персонажи, персонифицирующие соответствующие христианские добродетели. Между тем, критикам почему-то не приходит в голову, что эти имена как раз и были даны благочестивой Сапиентией своим дочерям как раз как символы добродетелей.
Вплоть до французской Революции мощи святых мучениц Веры, Надежды, Любови и матери их Софии хранились в Эльзасе, в бенедиктинском аббатстве. Честные мощи, полученные епископом Ремигием от папы Адриана I, были перенесены из Рима в аббатство 10 мая 777 года. В честь святой Софии монастырь в Эшо стал называться аббатством Святой Софии.
Мощи святых мучениц привлекали к себе множество паломников, так что в 1143 году игумения Кунегунда решила устроить на старинном "римском пути", ведущем в разросшуюся вокруг аббатства деревню Эшо, "гостиницу для паломников, со всех сторон приходящих".
В 1792 году, спустя три года после французской революции в монастыре был устроен трактир. Мощи исчезли, а сам трактир вместе с другими бывшими монастырскими помещениями вскоре был разрушен.
После того как в 1898 году остатки монастырской церкви святого Трофима были объявлены "историческим памятником", начинается ее постепенное восстановление. 3 апреля 1938 года католический епископ Шарль Руш привез в Эшо из Рима две новых частицы мощей святой Софии. Одну из них положили в саркофаге из песчаника, а другую - в небольшом реликварии, помещенном в раке с другими святынями.
Предлагаем вниманию читателей повесть о святых мученицах, написанную нашим постоянным автором.
Страдание святых мучениц Фидес, Спес, Каритас и матери их Сапиэнтии, пересказанное агиографом XXI века, который не настаивает на том, что они были именно такими, но предполагает, что они такими могли бы быть.
Мало кто из жителей славного города Медиолана не знал Анцию Карону Сапиэнтию, вдову адвоката Юлиана Бестия. Собственно, известность первоначально обрела не сама вдова, а её супруг - единственный бесплатный адвокат столицы Эмилии и Лигурии. Скольких отчаявшихся должников спас от рабства сей благородный муж, анналы умалчивают, потому что кого такое интересует? Неизвестно также скромной медиоланской истории, чего стоили адвокату имущественные тяжбы разорившихся патрициев со своими крупнокошельковыми родственниками и всякие заковыристые дела по защите чести и достоинства разных благородных матрон, хватких всадниц и простодушных плебеек, которых смерть их мужей зачислила в единое безнадежное сословие вдов и в одночасье сделала вожделенным объектом для мошенников и аферистов широкого профиля. Юлиан Бестий был ходячей легендой и последней надеждой всех униженных и оскорблённых каждого из четырёх холмов древнего города. Лет пятнадцать назад он совсем зелёным юношей явился в школу известного ритора Марка Анция Карона, и на вопрос мэтра: чему ты хочешь научиться? - ответил: хочу защищать беззащитных. После этого, говорят, господин Карон сразу положил на него глаз и, присмотревшись хорошенько, через несколько лет женил его на любимой единственной дочери Сапиэнтии, сделав наследником своего немалого состояния. К слову сказать, именно это состояние да несколько имений возле Аквилеи дали возможность Юлиану Бестию реализовать свою мечту. Отец его жены и она сама были убежденные христиане, поэтому финансовая установка Юния Бестия - защищать бесплатно - им импонировала.
В первые месяцы своего замужества Анция Карона больше помалкивала. Ей нравился муж, но она не понимала его и не знала, как к нему подступиться. А дальше - слово его, слово её - и скоро стало совершенно непонятно, где чьи слова, да и мысли у них часто возникали совершенно синхронно одни и те же. Было одно-единственное расхождение, но очень прискорбное для Сапиэнтии - принимать веру супруги и тестя Юлиан Бестий не желал. Когда речь заходила об этом, он официальным тоном говорил: «Госпожа Анция Карона, ни тебе, ни твоим дочерям я не запрещаю ничего, но когда у меня будет сын, то уж его-то я воспитаю по-своему». Сына Юлиану Бестию Бог не дал.
Последние годы семья балансировала на грани бедности, но от нищеты Господь сохранил. Они продали все свои имения, кроме одного, и оно кое-как их кормило. У них остался небольшой уютный домишко в городе, маленькая, очень злая и непревзойдённо обаятельная собачка Милочка, благородный пушистый серый кот Виминаций с двумя черными полосками на лбу, похожими на брови, отчего морда его выглядела удивленно-печальной, и дикая пегая кошка Ванди, постоянно царапавшая пол острыми, как бритвы, коготками. Все они жили очень дружно, а потеря кормильца и главы семьи только сплотила этот маленький мирок в стойкой борьбе за существование. Впрочем, жизнь их протекала по законам довольно непривычным для окружающей среды, и они тщательно это скрывали. Каждое утро, поблагодарив вместе с дочерьми и домочадцами Господа за новый день, Сапиэнтия приступала к очень бурной кулинарной деятельности и собственноручно наготавливала разной снеди едва ли не на целую когорту. Она возилась не одна - помимо рабыни ей помогали дочери, а дикая кошка Ванди, пугливое и осторожное существо, забиралась на круглое окошко высоко над столом и внимательно контролировала процесс. Снизу столь же пристальный контроль осуществлялся Милочкой и бровастым Виминацием, которого, естественно, в обиходе звали Вимкой, причем, если у Ванди интерес к происходящему был чисто духовный - её привлекала возможность насладиться пребыванием с любимыми хозяевами, то собака с домашним котом старались ещё и об утешении своих бездонных утроб; они методично отслеживали всё, что попадало на пол, и наперегонки бросались сцапать добычу. Невзирая на свои крохотные размеры, зверьки готовы были поглотить не только то, что оказывалось на полу, но и содержимое всех горшков и корзинок, находившихся на столе и над очагом. С ними надо было держать ухо востро.
Завершив приготовление хлеба насущного и ещё много чего к нему, загрузив горшками, кувшинами и читрами (древнеримская посуда - прим. автора) приличный возок, Сапиэнтия отправлялась в долгое путешествие по самым бедным улицам Медиолана. К этому делу она относилась чрезвычайно ревностно. Вообще, ревность являлась отличительной чертой её характера. Она была и ревнива и ревностна одновременно. Первое она как добросовестная христианка старалась изжить, а второе, напротив, усердно развивала в себе.
Если возле её дочерей появлялись молодые люди, прекрасные очи Сапиэнтии приобретали стальной оттенок и излучали чистейшую совершенно беспримесную ревность - делить дочерей она не хотела ни с кем, готова была стереть негодников в порошок и ничего не могла с этим поделать. А вот ежели ей что-то следовало сделать для семьи или ради Господа, то её кристально голубой взгляд полыхал нежной ревностью самоотдачи и жертвенности. Она старалась не покладая рук день и ночь без сна и отдыха. В благочестивых трудах её часто сопровождала старшая дочь - двенадцатилетняя Фидес - умница, красавица и добрая душа. Впрочем, так можно было охарактеризовать любую из дочерей Сапиэнтии. Они были очень разные, её плюшечки, как называл их отец, но сходились в одном - в безграничной вере в Господа, а также в нежном радостном доверии родителям и всему окружающему их миру. Фидес из плюшечки недавно превратилась в изящный багетик, несколько капризный, с плутоватым прищуром близоруких глаз, при этом, хитрости в ней не было ни на асс. (мелкая денежная единица - прим. автора) Она немного горбилась, потому что считала себя слишком высокой, её ореховые, как у деда, глаза всегда светились любознательностью - всё вокруг её чрезвычайно интересовало и подвергалось сложному критическому анализу. В детстве она доставала домашних классическим детским вопросом: «Почему?», а когда научилась складывать два и два, вопросы усложнились, и часто Фидес старалась дать на них ответы самостоятельно и обстоятельно. Она смело и дерзновенно высказывалась обо всём на свете, в особенности любила порассуждать о делах церковных, которые в Медиолане, с её точки зрения, были не блестящими. Правда, в данном случае она высказывала не собственную точку зрения, а только озвучивала позицию местного епископа, их опекуна и давнего друга их покойного дедушки. У епископа Мария Викторина в Медиолане было несколько диаконов, и только два из них усердно занимались своим прямым делом - «пещися о хлебах», остальные не то, чтобы отлынивали, нет, но не проявляли той ревности, которую Владыка счёл бы удовлетворительной. Владыку Викторина в общине очень любили и отчасти, пожалуй, Фидес вызвалась помогать матери развозить бедным хлеб насущный, чтобы лишний раз услышать его ласковое: «Детонька моя!» Иногда он добавлял: «Жаль, девкой уродилась, а то хороший бы архиерей получился». Это потому что Фидес была благоговейной, деловой и ответственной. Завидев Сапиэнтию с детьми, Владыка хитро улыбался в аккуратно подстриженные усы и добавлял: «Красотки пришли, красотки! Сделаю-ка из вас диаконис». И Фидес очень старалась соответствовать такой перспективе. Надо сказать, что она изо всех сил подражала Владыке, и большая часть ее высказываний были просто цитатами из его речи.
- Вот, - морщилась она, задрав остренький носик - что это у нас дьяконы только: «Господу помолимся, да Господу помолимся», а кто будет заниматься бедными?
- Для этого есть наша мамочка и Фидес, - серьёзно отвечала ей младшая плюшечка, а скорее, пожалуй, булочка Каритас. Каритас, невзирая на свой 9-летний возраст, состояла в основном, из очень симпатичных округлостей, припухлостей и ямочек, как младенец. При этом, она не казалась полной, но чуть припухшие голубые глазки, маленькая пухленькая кисть, такие же щечки с ямочками, как у матери, - все это составляло впечатление свежей аппетитной булочки.
Она почему-то перешла на шёпот, словно сообщала некую невероятную тайну:
- Ты разве не знаешь, что дьяконы - это ангелы, им нужно заботиться о небушке.
- Ну, о хлебушке бы тоже не помешало, - вздыхала Фидес, совсем как Владыка Викторин.
- Не говори так, Фидес, им хватает своих хлопот. Охо-хо...
Среди трёх сестер Каритас обещала стать самой красивой и самой доброй. Она ежесекундно готова была оправдывать и утешать любого человека, а тем более духовное лицо. Мать говорила о Каритас «копия отец», а сестры называли её «наша милая охохонюшка», потому что большинство своих высказываний Каритас завершала забавным и скорбным «охо-хо...» Так делал её отец, которого она, кстати, почти не помнила, но удивительно точно воспроизводила его немного косолапую походку, чуть заметный наклон к правому плечу такой же, как у неё, золотисто-русой кудрявой головы, и манеру сопровождать мыслительный процесс тихим и серьёзным сопением. Старшие сестры были предметом её безграничного обожания, но это не мешало ей слегка ревновать их к матери. Во всяком случае, если Сапиэнтия и Фидес задерживались дольше положенного вне дома, то Каритас караулила их у двери, держа мамину домашнюю тунику и, не успевала мать переступить порог, как Каритас оттесняла её от сестры подальше и требовала своим низким голосом, совершенно не соответствующим её девяти годам, сейчас же снять столу и паллу и настойчиво совала ей домашний греческий хитон. Ей казалось, если мать переоденется в домашнее, то уж точно никуда не уйдет. И после этого для Фидес и Спес в течение часа минимум было весьма проблематичным пробиться к матери через кордоны разных хитрых уловок Каритас, переключавших всё внимание Сапиэнтии на младшую дочь. По поводу матери у неё происходили бесконечные столкновения с терьером Милочкой, которая яростно оберегала хозяйку от всех вообще и от Каритас в частности. Милочка была просто сгустком собачьей ревности, но сражалась она только с Каритас и с удивленно-печальным котом Вимой. По вечерам Милочка занимала позицию на кровати Сапиэнтии и стояла насмерть, заливаясь лаем до хрипоты, чтоб не пустить на кровать Каритас и Вимку. Больше в этой баталии никто не участвовал. А Каритас с Вимкой каждый вечер безнадежно и упорно штурмовали материнский одр. Пока длилось это действо, Сапиэнтия успевала отдать рабыням распоряжения на следующий день, побеседовать с Господом, а продолжалось это довольно долго, и переодеться ко сну. Наконец она хлопала ладонью по постели и говорила:
- Спим!
Милочка моментально замолкала и отправлялась в свой тряпичный домик в вестибюле, Вимка, как ни в чём не бывало, забирался под бок хозяйки, а Каритас, поцеловав мать и прихватив по дороге Ванди, убегала в спальню сестер. Они сами переодевались в ночные сорочки, сами расплетали волосы и очень любили пошептаться перед сном:
- Я бы этому Пигасу больше не носила ни полбы, ни хлеба, ни свинины, есть люди и победнее; но мама меня не слушает, говорит, у него горе - лишился глаза, теперь ему несладко, а по мне он просто нахал, - возмущалась Фидес, быстро распуская длинные каштановые косы.
Каритас закрыла ладошкой вначале один, потом второй глаз, посмотрела на едва мерцающий в темноте фитилёк масляной лампы и, посопев, сделала вывод:
- Ему и правда несладко. С одним глазом очень неудобно. Охо-хо...
Спес, которая единственная из сестер действительно была плюшечкой и поэтому очень неспешно и продолжительно устраивалась на постели - ей всегда казалось, что слишком жарко под одеялом, - поддержала Каритас:
- Вспомни, в прошлом году он помог нам собрать яблоки - мы бы с таким урожаем сами не справились. И подарил нам Вимку тоже Пигас.
- Да он просто подлизывается к маме, думает, как бы побольше урвать.
- Нет, Фидес, давай думать о нём хорошо, иначе он станет еще хуже. Мама помнишь, как нас учила? Если обращаться к доброму в человеке и не замечать злое, то человек невольно будет поворачиваться к тебе хорошей стороной.
Спес особенно уважала справедливость, а справедливость, с её точки зрения, заключалась в том, чтобы оценив благое и худое, в конечном итоге остановиться на положительном аспекте. Она, в отличие от Каритас, прекрасно замечала всё, что омрачало взгляд, резало слух и печалило сердце. Но покрутив объект наблюдения так и эдак, Спес всегда старалась обратить свою надежду к лучшему. В полном соответствии со своим именем Спес - Надежда, - она любила повторять:
- Этот человек ещё себя покажет. Мы будем надеяться на самое лучшее.
Фидес всё же не сдавалась:
- Но мама говорит также: если мы добрые, то это не значит, что нам нужно садиться на шею.
Сонный басок Каритас возразил:
- Мама сказала это о префекте. А он не бедный и не одноглазый.
- Да, - подхватила, зевая, Спес, - префект - это совсем другое дело.
Фидес осознала, что остается в меньшинстве. Она легонько хлопнула ладошкой по кровати:
- Ладно. Спим!
Ей ответило дружное сопение носиков-курносиков.
Утро принесло перемены в их отлаженную жизнь. Всех разбудила Милочка. Лай и рычанье оповестили домочадцев о том, что предстоит принимать гостей. Рабыня, слегка заторможенная после внезапного подъема, поспешила к вестибюлю, оттащила Милочку от входной двери, и через несколько минут в атриум уверенно вошел поджарый черноволосый мужчина в сером дорожном хитоне. На его лице было написано большими буквами: «Вы, конечно, меня оценили, но я еще на вас посмотрю...» Дождавшись хозяйку, степенно заговорил первым:
- Приветствую тебя, госпожа. Прости, что так рано. Я торговец шерстью из Остии, Луций Сег, и у меня для тебя письмецо.
Он небрежно протянул Анции Кароне деревянный диптих. Сапиэнтия, прикрыв маленькой узкой ладонью зевок, развернула дощечки, пробежала глазами по письму и спросила гостя:
- Ты давно приехал?
- Пожалуй, с полчаса уже в Медиолане.
- Я хотела бы предложить тебе перекусить.
- Благодарю, госпожа, но меня ждет мой товарищ по работе. Я обещал туда и назад.
- Ну, неволить не буду. Это тебе за труды.
- А от вознаграждения не откажусь. Будь здорова, госпожа Анция Карона, - блеснул скупой улыбкой торговец.
- Будь здоров, Луций Сег.
Когда сонная рабыня, крепко держа в руках порыкивающую Милочку, проводила гостя, Сапиэнтия вернулась в свою комнату, окончательно проснулась и ещё раз просмотрела письмо. Задумалась. Потом слегка махнула головой, как бы стряхивая несвоевременные мысли, после чего приступила к утренней молитве. Сосредоточенный разговор с Господом помог ей принять окончательное решение, и она отправилась в спальню дочерей. Движение Сапиентии, что бы она ни делала, производило впечатление легкого плавного танца, красивая золотоволосая голова немного склонялась вперед, словно она собиралась преодолеть какое-то препятствие, при этом, во всем её облике сквозила упругость и стремительность. Со стороны она казалась капризным тепличным растением, и никто бы не подумал, видя её впервые, что у этой изысканной женщины имеется цепкая жизненная хватка и немалая сила воли.
Милочка следовала за хозяйкой, помахивая крохотным хвостиком. Сестры уже оделись и помолились. Сапиэнтия вздохнула, чуть улыбнулась, любуясь своими плюшечками. На щеках мелькнули очаровательные ямочки, в глазах расцвели фиолетовые ирисы. Женщина несколько секунд собиралась с мыслями, еще раз вздохнула и твердо произнесла:
- Кажется, мы переезжаем в Рим.
- В Ри-им? - удивленно переспросила Фидес, - зачем? Спес и Каритас переглянулись и недоуменно воззрились на мать.
- Я получила письмо от нашей соседки и подруги Рессамнии Соэмии. Фидес, ты должна её помнить, тебе было семь лет, когда она с мужем переехала в Рим.
- А я тоже её помню, - сказала Спес, - всегда ходила такая закутанная в десяток покрывал, и неаккуратная. И сына её помню.
- Да. Он тяжко заболел, и она просит нас пожить у неё. Она ведь сирота, родни нет, муж умер. Нужно её как-то поддержать. Поэтому начинаем потихоньку собираться. А я отправлю Торника узнать, когда подвернется оказия, чтоб мы могли уехать.
Каритас посопела немного и послушно пробасила:
- Ну, в Рим, так в Рим, Охо-хо...
Наиболее отдаленный из медиоланских кимитириев (кладбище у древних римлян - примечание автора), приютивший христианскую общину города под видом погребальной коллегии, казался в хороший нежаркий майский вечер довольно многолюдным. Почти все вечерние посетители отправились в один из самых больших колумбариев. Это не удивило сторожа кимитирия, поскольку погребальные коллегии обычно так и собираются - в колумбарии, который они приобрели в складчину для себя, любимых, и гудят всю ночь. Он гонял их только в том случае, если они пытались разводить костры между могилами и варить мясо или мусорить. Но сторож знал, что посетители этого колумбария - большого добротного здания с многочисленными нишами для захоронения усопших - бесчинствовать не будут. Он поначалу немного удивлялся - гудят ночь напролет, песни поют, правда, тихо, но все равно понятно, что люди уже прилично приняли на грудь - иначе с чего бы целую ночь распевать на кладбище? - а вот расходятся, не шатаясь, без обычных пьяных реплик и выходок, так, словно они только проснулись и мирно выбираются из дома по своим делам. Со временем сторож к ним привык - ему-то что, тем более, что напоследок глава этой коллегии оставлял ему миленький такой мешочек с мелодичным, греющим душу, звоном. Поэтому сегодня он не обратил внимание на то, что когда они расходились, одну из женщин с тремя детьми окружили почти все, кто был в колумбарии. Они, видимо, прощались с ней. Одни обещали, что будут молиться о путешествующих, другие предлагали различные необходимые в дороге вещи, третьи спешили сообщить адреса в Риме, по которым можно остановиться «на всякий пожарный». Под конец Сапиэнтия - а это была она - осталась с невысоким худеньким старичком, епископом Марием Викторином, который грустно смотрел на нее добрыми подслеповатыми глазами. Они неспешно двигались к выходу из кимитирия. Дети шли немного впереди.
- Может, не поедешь, Сапиэнтия? Такое чувство, словно вижу тебя в последний раз.
- Но ты же благословил мой путь.
- У меня возникло впечатление, что Господь не возбраняет, но сейчас сердце подсказывает мне, что больше тебя не увижу. Наверное, ты останешься в Риме. Может, замуж выйдешь...
- Да кому я нужна с тремя детьми в 30 лет? Старуха... У меня уже старшая дочь невеста. Хотя, конечно, мне с мужем поднимать деток было бы легче. Да и от двух-трех сыновей я бы не отказалась. Это, мне думается, я ещё осилю.
- Вот-вот, муж тебе бы не помешал...
- А, по-моему, дочери не представляют себе другого отца, кроме Юлиана Бестия. Мне с ним не всегда было легко, но он относился ко мне тепло, а дети его любили. И он их. Знаешь, чего стоило загнать их в постель, пока отца не было дома? Особенно Спес. Ждут. Тазик и кувшин для умывания приготовили, полотенце сложили, еда на столе. Сидят рядком на трапезе в триклинии, переговариваются, пока не начнут дремать.
А Юлиан Бестий часто задерживался...
- Тебе его не хватает?
- Не знаю, как сказать. Юлиан Бестий - почти половина моей жизни, отец моих детей. Боль потери за несколько лет иссякла. Сейчас я переживаю о нем только по одному поводу - он так и не познал Господа.
- Но все-таки скучаешь?
- Дети не дают скучать. Но иногда мне хочется убирать для кого-то дом, готовить кому-то суп. Чтобы кому-то нужна была моя забота.
- Тебе здесь есть о ком заботиться.
- Эх, Владыка, это все не то... Впрочем, стрелять в Риме женихов в мои планы не входит. Побуду у Рессамнии, покажу детям Город, кое-что подкупим и вернёмся.
Душно благоухала сирень. Гудели майские жуки. И особая кладбищенская тишина благостно окутывала собеседников. Они замолчали. Потом старичок сказал:
- Ну, Ангела Господня тебе в дорогу.
По пути домой Сапиэнтия вспоминала поучение епископа на последней Трапезе любви. Маленькая христианская общинка Медиолана собиралась нечасто. Систематических преследований христиан в то время в Медиолане не было, но вызывать к себе интерес властей и агрессивных мирных обывателей они не хотели. Поэтому старались никак не отличаться от обычных членов погребальных общин. А те свои пирушки на кладбище проводили далеко не ежедневно и даже не еженедельно. Вот под них и подстраивались. Но если на собрании кого-то не обреталось, то в его дом сейчас же направлялись пресвитеры со Святыми Дарами и с нелицемерным желанием помочь словом и делом. И когда выясняли, что какой-то брат или сестра болен, или в чем нуждается, то сейчас же вся община скидывалась (иногда не раз), и в складчину помогали преодолеть нужду или болезнь. Поэтому на Трапезе любви после преломления Хлеба речь шла, конечно же, о любви. Старенький епископ Марий Викторин, которого все очень почитали, говорил, прикрыв глаза, негромко и как-то по-свойски, словно обращаясь к доброму вдоль и поперек знакомому домашнему собеседнику:
- Каждый человек живет любовью, и вы все прекрасно знаете, что она бывает плотской, то есть эгоистичной, бывает жертвенной, в этом случае человек свой эгоизм в значительной мере преодолевает, но не вполне, поскольку может преследовать личный интерес. И бывает любовь, которую дарует нам Христос, и которая является отражением Его божественной жизни в наших душах. Где критерий, позволяющий нам понять, в любви ли мы, то есть во Христе ли мы? Критерием этим, братья и сестры, является любовь к врагам. Наличие такой любви дает нам возможность ясно осознавать, что мы участвуем в божественной жизни, то есть живем по заповедям Божьим. Любовь к врагам - это вершина духовного пути. Потому что Господь на кресте молился за своих врагов: «Господи, прости им, не ведают, что творят!». Враги всегда не ведают. Они знают только то, что им от нас нужно и то, что мы им совершенно не нужны. И всячески дают нам это понять, вплоть до физического истребления. И преодоление такой ненависти возможно только при наличии немалой благодати. Конечно, это - дар Божий. Но кто не стяжал благодати любви к врагам, того не коснулся дух Христов.
Раздумывая над этими словами, Сапиэнтия пришла к заключению, что врагов у нее вроде бы нет, но есть люди, которых она недолюбливает. Вывод из этого напрашивался сам собой...
Пока Владыка беседовал с народом, двое мальчишек лет шести прямо около выхода из зала собрания, устав от Богослужения, вытащили маленькие деревянные мечи и занялись фехтованием. Вначале они тихонько восклицали и фыркали, потом вообще перестали обращать внимание на окружающих и препирались в полный голос. Сапиэнтия подошла к ним и шепотом сказала: «Конец войне. Наши в городе! Сдать оружие!» «Римляне не сдаются!» - громко и задиристо возразил ей один из мальчиков. «Все, все, командующий подписал мирный договор и объявил разоружение», - с последними словами Сапиэнтия вытащила из упрямо сжатых ладошек мечи и отошла на свое место. После этого женщины, находившиеся недалеко от мальчиков, стали пенять их бабушке - невеселой пожилой госпоже с одутловатым лицом - на поведение внуков. А госпожа вдруг взъерепенилась и отпарировала им:
- А ваши дети где? Где ваши дети? Мои-то хоть в собрании, а где ваши?
На это женщины промолчали, а госпожа торжествующе провозгласила:
- Вот! - И отвернулась от смущенных сестер. Сапиэнтия скосила глаза на соседнюю лавочку. Там мирно устроились ее плюшечки. Фидес внимательно слушала епископа, вытянув шею и остренький подбородок. Каритас тихо посапывала на плече у Спес, а вот Спес было трудней всего - как она ни старалась вникнуть в Слово Божие, но нос сам собой клонился к земле и глаза слипались, тоже без ее участия. Спес терла глазки, периодически вскидывала головку, и опять проваливалась в дрему. К ним подошел служка в незатейливо вышитой тунике и шепнул Фидес: «Ваша очередь разносить воду». Фидес кивнула, подняла сестер, и они гуськом отправились к кувшинам, из которых разливали воду сидевшим за трапезой. В этот момент к Сапиэнтии подобрался боком один из проштрафившихся бойцов: «Тетенька, простите, пожалуйста, нас. Можно мы заберем свои мечи?». Сапиэнтия молча отдала ему игрушки, и он, сердито нахохлившись, вернулся к столь же хмурому брату - римляне-таки не сдаются. Сапиэнтия улыбнулась и с грустью подумала, что у нее подобных орлов уже не будет. И вторая печальная мысль, посетившая ее, была о том, что люди, подобные бабушке этих отроков, ей довольно неприятны. А что уж говорить о врагах!
Когда диаконы прочитали благодарственные молитвы, в зал собраний быстро вошел коренастый пожилой гражданин, весь растрепанный, в перемазанной одежде. На плечах его высилась огромная корзина.
- Ну, Луций Метелл, как всегда, к шапочному разбору, - улыбнулся Владыка Викторин. Проходи, мы оставили тебе Дары.
Луций Метелл снял с плеч корзину и с большим облегчением плюхнулся на общую скамью.
- Что, опять всю ночь разгружал? - спросил Владыка.
- Да, пригнали корабль из Брундизия и даже продыху матросам не дали. «Важный груз, сейчас же перенести на берег!». Можно подумать, что с ним бы что-то случилось, если бы этот груз провел еще одну ночь на корабле, а не на складе. Дурит начальство, как обычно.
- Ну, щука-то как раз нужна, чтоб карась не дремал. Положите ему овощей и рыбы. Да побольше, побольше. Человек трудился всю ночь. И винца плесните, не жалейте.
Женщины сейчас же выполнили просьбу Владыки.
- Да это не щука, а целая акула! - продолжал возмущаться Луций Метелл. - Ладно, Господь с ними! Там сыр в корзине, жаль не успел доставить к Трапезе, но раздадите бедолагам.
- А, кстати, о бедолагах. Апий Лар, - повернулся Владыка к одному из диаконов, - ты вчера навещал Насику Серапию?
- Я был у неё два дня назад, привел доктора и покормил ее коз.
- А ты полагаешь, что её козы вчера и позавчера есть не хотели?
- Владыка, ну вы же сами меня вчера посылали за город...
- Позавчера я тебя никуда не посылал, - в голосе Владыки зазвучала досада, - между прочим, эти козы питают пятую часть нашей общины, и заметь, совершенно бесплатно. Какая тут любовь к врагам, когда мы и о ближних не всегда вспоминаем!
Последняя фраза была риторической. Произнеся её, Владыка потихоньку стал багроветь:
- Я вам тысячу раз говорил: в ближнем наша жизнь и наша смерть. Потому что Господь судит нас прежде всего за отношение к нашим господам. А господа наши - это не те, кто делают благотворительные взносы, а те, кто помирают в трущобах, те, кто страдают от тяжких болезней. Те, кому нужны наши силы и наша любовь. Ты бы своих коз покормить не забыл...
- Нет у меня коз, - пробурчал диакон. Он был нотарием, и даже само приближение к козе расценивал как суровый подвиг самоотречения. Не говоря уже о том, что две из них были бодливы и бедный диакон крепко претерпел, пока они насытились.
Сапиэнтия, как и все члены общины, знала, что диакон Апий Лар очень старается, но рожденный для канцелярии с козами имеет сложные отношения. После того, как закончилось собрание, она подошла к Владыке:
- Владыченька, я знаю точно, что Апий Лар позавчера чинил крышу у Сабины Младшей, у него ушел на это весь вечер после работы. Я вчера приносила ей обед, и старушка так радовалась его трудам.
- Не заступайся за него, Сапиэнтия. Захвалили вы его. Совсем от рук отбился. А ночью что он делает? Я в его возрасте больше часа по ночам не спал. И даже будучи пресвитером, занимался диаконией.
А, кстати, где твои красотки?
- Вон разносят воду.
- Одна отрада - детоньки, - оттаял Владыка.
- Да, дети - это исключительное утешение, - подтвердила Сапиэнтия.
- Мне будет вас не хватать, - печально посмотрел на нее Владыка.
- Мы тоже не представляем себе, как мы там без вас, - ответила ему Сапиэнтия таким же взглядом.
Сборы затянулись на несколько дней. Нужно было кому-то поручить дом и имение, найти в общине человека, который бы продолжал кормить бедных, конечно же, дождаться оказии, то есть дождаться, пока соберется многочисленная компания желающих двигаться в том же направлении и составит внушительный обоз, потому что на дорогах встречались бандиты, и ехать маленькой группой без охраны было опасно. Собственно оказию представляла из себя охрана, то есть курьер государственной почты с сопровождавшим его солдатом. Время отправления обоза было сориентировано на них. И, разумеется, все мужчины тоже вооружились. Император Адриан и его ближайшие предшественники много сделали для того, чтоб очистить дороги империи от работников ножа и топора, но нельзя было сбрасывать со счетов случайность, поэтому, когда семейство двинулось в путь, их экипаж оказался в плотном окружении купеческих фур и крестьянских повозок.
На первой же остановке возле деревенской таверны после четырех часов пути Сапиэнтия со старшими девочками отошла в местную лавку, а Каритас осталась в экипаже и осторожно выглядывала во внешний мир.
Рядом с трактиром топталась местная пьянчужка в поношенной драной тунике. Она была простоволосой, её черная грива мало чем отличалась от вороньего гнезда, и винищем от нее разило жутко. Она никак не могла прокашляться, потом долго икала. А, отикавшись, завела серьезный монолог о том, как скверно устроен мир:
- Вот, с утра маковой росинки во рту не было, и даже крохотного утешительного стаканчика не послали мне боги. Ни тебе еды, ни тебе воды, ни тебе радости жизни... И для чего человек живёт на этом свете?
Каритас навострила уши. В Медиолане она редко покидала пределы дома и своего сада, но от матери и старшей сестры знала, что некоторые жители еле сводят концы с концами. Но так, чтоб уж и радости у человека совсем не было... Каритас на мгновение задумалась, вытащила сыр и хлеб, который мать положила в её дорожную сумку, чтобы ребенок мог подкрепиться, независимо от привалов и остановок, и большую часть отдала женщине. Та рассыпалась в благодарностях, и Каритас спряталась внутрь повозки, потому что ей стало неловко. Собственно, ничего особенного она не сделала. Мамочка и Фидес постоянно занимаются этим в Медиолане. Их, конечно же, благодарят, но не так рьяно. А крестьянин, вольготно раскинувшийся на соседней с их повозкой телеге с каким-то товаром, заметил:
- Что ж ты, девочка, делаешь? Это ж пьянчужка, бездельница. Таких кормить - только баловать.
Каритас ничего не ответила крестьянину, а про себя решила, что доброе дело она, ради Господа, сохранит в тайне, поэтому ни сестрам, ни матери ничего не сказала, а когда они вытягивали по пути свой хлеб с сыром, которые Сапиэнтия сунула во все дорожные сумки для внештатного перекуса, Каритас старалась сделать вид, что крепко спит, и её0,, не трогали.
На пути из Медиолана в Рим путешественникам запомнилось два происшествия. Где-то на повороте к лесу их остановил военный патруль. Офицер придирчиво проверил документы, а солдаты заглянули во все повозки. Уже знакомый Каритас крестьянин сказал вполголоса кому-то:
- Ищут беглых иудеев. Что им тут у нас делать? Если иудей и сбежит куда-то, то в Парфию или в Александрию, а не в центр империи. В крайнем случае, к себе на родину попилит.
- Это как сказать, - ответил женский голос из глубины телеги, - в столице спрятаться легче, у нас евреев полно.
- А то столичного жителя от провинциала не отличить... Вечно со мной споришь! - Проворчал крестьянин.
На одном из постоялых дворов Вимка подрался с кем-то из местных котов. Он приковылял к хозяевам испуганный, ободранный, оставляя за собой кровавый след. Сестры запричитали, а Сапиэнтия сейчас же положила его на колени и стала обрабатывать рану, которая была нешуточной. Кот внимательно смотрел на хозяйку, не издавая никаких звуков, и только когда ему было совсем невмоготу, он вытягивал лапу, не выпуская когтей, и очень осторожно касался головы Сапиэнтии. Все подивились терпению и такой доверчивости животного человеку. Крестьянин с соседней повозки покачал головой и даже языком поцокал:
- Мой бы кот уже бы давно меня исцарапал и удрал от такого лечения.
- Но Вимка же сознательный, - серьезно ответила ему Каритас, - он понимает, что мама его не обидит.
Самым неожиданным впечатлением от дороги были щедро раскрывшиеся охотничьи таланты Милочки и Ванди. Они без конца притаскивали к повозке то полузадушенную мышь, то зайца с перегрызеннным горлом, то еле дышащего суслика. Животные охотно делились добычей с людьми, и сестры горевали о том, что чаще всего их трофеи невозможно было вернуть к жизни.
В то время, как обоз из Медиолана въезжал в Вечный город, из него по другой дороге, скача во весь опор, убегал хозяин Рима и всей империи цезарь Публий Элий Адриан. Впрочем, «во весь опор» - это очень сильно сказано. Последние годы болезни потихоньку подтачивали здоровье императора, и поэтому движение его жизни замедлялось в самом прямом смысле. Он пока еще кое-как мог взобраться на лошадь, но стремительный аллюр уже даже мечтой быть перестал. Он старался преодолевать немощь, но последнее время все чаще задумывался о том, а нужно ли ему это вообще. Не проще ли отпустить, наконец, удила и предоставить судьбе нести его туда, куда ей вздумается. В конце концов, хорошая лошадь всегда вернется в родную конюшню. Его же, Элия Адриана. конюшней была вилла в Тибуре, куда он и направлялся со всей скоростью, на которую был способен в свои шестьдесят два года со своими больными суставами, опухшей печенью и изнуряющим шумом в голове. Это было привычное бегство из Рима, которое он совершал в течение всей своей императорской жизни. Чего ему не сиделось в стольном граде - из-за толпы, бесконечно снующей по маршруту белки в колесе, или же из-за кровавых следов, которые оставили на улицах вечного города его подозрительность и тщеславие, или из-за того, что господин утонченный вкус - верный друг августа - посещал далеко не все римские дома? Нет, из Рима императора гнала вполне банальная причина - нелюбовь. Нелюбовь жителей Города.
Он так сильно ощущал её с самых первый дней своего здесь пребывания, что вскоре после того, как Фортуна облагодетельствовала его багряницей (конечно, не без его собственного вмешательства, - такое дело он не мог предоставить капризу переменчивой богини), он понял, что ему необходимо срочно подыскать себе какое-то логово, где он мог бы запереться наедине со своими великими замыслами и не понятыми никем из смертных движениями души, и оттуда управлять, строить, казнить-миловать, благодетельствовать - короче, совершать положенные правителю великие дела. Он искал недолго, и в хорошем дачном местечке под Римом прикупил старое разваливавшееся республиканское поместье почтенной двухсотлетней давности. Хозяин поместья, разорившийся всадник, уверял императора, что строению не более сотни лет, но император своим наметанным глазом талантливого архитектора-самоучки определил, что эти стены могут помнить не только современников дедушки Юлия Цезаря. Именно древность и заброшенность этого места его привлекла. И, конечно, потрясающий пейзаж. Где-то здесь во времена этрусков обитала тибертинская пророчица Сивилла. Сейчас об этом напоминал только храм в Тибуре. И хотя невдалеке некогда были дачи Мецената и Катулла, увековечившего здешние места в своих стихах, но на самом обширном участке, облюбованном императором, не находилось никаких строений, и в изобилии имелись озера, ручьи водопады и целебные серные источники. Территория размером в две трети Рима. Кроме того, здесь в огромном количестве обретался местный строительный материал - тибуртин и можно было себе позволить по-настоящему грандиозный проект. Для него цезарь выбрал край известняковой террасы, тянущейся от Тибуртинских гор до римской равнины. Рядом протекала река, по которой на небольшом судне местные жители быстро добирались в Рим. И со свойственным ему азартом и основательностью Адриан погрузился в бесконечную дачную стройку. Он свозил сюда мрамор всех цветов и оттенков, плинфу, гранит и диаррит и, помимо этого, статуи, мозаики, картины, рельефы и барельефы, подлинники и копии, которые невозможно было отличить от подлинников. Он любовно не воссоздавал, а пересоздавал по-своему все лучшее и впечатляющее, что удалось ему увидеть во время его многочисленных поездок по миру. Шестнадцать лет он строил свой идеальный город с подземной инфраструктурой, со сложными и удобными коммуникациями. Он гениально вписал здания и сады в окружающий пейзаж, и местные многовековые оливы, раздобревшие на солнце смоковницы, розовые олеандры, широко разросшиеся пинии прекрасно срослись с зкзотическими сирийскими, африканскими, азиатскими и даже индийскими растениями. Из кустов самшита и лавра искусные мастера изваяли удивительные живые статуи. Все культурно значимое в этом идеальном проекте обновлялось и обретало совершенно невиданный смысл. Академия здесь представляла собой не портики в саду философов, напоминающие те, что находились в окрестностях Афин, это был рассадник новой философии Адриана, которая, естественно, своё последнее слово еще не сказала, да нужно ли это слово, когда есть услужливое журчание воды, предупредительный шепот ветра в кронах пиний, почтительное сияние звезд с которыми император уже совсем накоротке. Серапиум - не просто храм Сераписа, это жилище совершенно нового бога, прирученного и прикормленного ласковой железной рукой римского венценосного пастуха, пересоздающего и создающего не только мир, но и богов. Каноп - не напоминание о месте, где погиб любимец Антиной, а святилище, возродившее к жизни особого бога - бога любви и преображенной памяти. Каждое из этих мест было дорого воспоминаниями не столько о том, что было, сколько том, что могло бы быть. Адриан понял, как он может изменить не вполне удавшееся прошлое - его нужно перестроить, перерисовать, переваять, переписать. А главное сокровище идеального города императора - маленькая вилла на острове, где можно уединиться, поднять мост и оказаться в полном божественном одиночестве. По ту сторону жизни, любви, философии, закона, любого человеческого знания, искусства, религии - всякого проявления осмысленного человеческого существования. В эту виллу стремился император, чтобы животворным торжеством абсолютного одиночества удалить от себя тошноту сенатских дрязг, тягомотину канцелярии, косые или льстивые взгляды и прочие проявления человеческой нелюбви.
Наконец, он подъехал к Тибуру и почти физически почувствовал, как из Зоны Отчуждения он вступил в Сферу Приятия. Здесь он был нужен. Разумеется, как правитель, и правитель недурной, он был востребован в любой точке империи. Его ценили. Но именно в Тибуре он был не оценён, как хороший администратор, а просто принят в городскую семью как свой. Не потому, что он облагодетельствовал этот город, обеспечив всех работой по своему циклопическому проекту и, соответственно, достойным уровнем жизни. В Тибуре его любили безо всяких затей. Здесь он чувствовал себя Октавианом Августом в Риме почти Золотого века. Он мог зайти в таверну или в любую лавчонку, и его принимали, как приняли бы уважаемого члена какой-нибудь коллегии, а не как властителя, перед которым следует трепетать. Хозяин, приветствуя, просто кивал головой и привычно улыбался. Как своему. Этой искренностью и простотой Адриан напитывался так же, как местным чистейшим и свежайшим воздухом. Ноздри трепетали. Горожанин мог запросто подойти и спросить у него совета по своим личным делам, и делалось это с почтением, но без подобострастия. Император гордился таким доверием своих граждан. Он никому и никогда этого не говорил, но Тибур невзначай стал таким же детищем его сердца, как и вилла. Нет, правильней было бы сказать, что вилла - его единственное полностью удавшееся чадо, а Тибур просто отечески распахнул ему объятия, и здесь он ощущал себя, как дома в самом раннем детстве, когда его еще любили. Поэтому всегда занятый до предела, всегда сконцентрированный на чем-то особо важном император совершенно младенчески расслаблялся в Тибуре и мог запросто наведаться и в таверну, и в курию и просто к знакомым горожанам. Здесь его явление не производило переполоха, а просто радовало людей, которые сердечно принимали своего поначалу невольного, а впоследствии вполне сознательного благодетеля. Потому что, верный своей дотошности и добросовестности, Адриан со временем вник в большие и малые проблемы города и, как это он делал в местах, в которых был особо заинтересован; с малыми задачами справился быстро, а с большими основательно. Тибур процветал, а поэтому гордился своим благодетелем и от души был ему признателен.
Поэтому в Тибуре конь императора перешел на шаг - отказать себе в удовольствии раскланяться, переглянуться, поздороваться-помиловаться со своим любезным семейством август не мог. К вилле он подъехал в капитально улучшенном настроении, и свита, трусившая в некотором отдалении, окружила его. У перевязи все спешились, передали лошадей конюшим и опять немного отстали от императора, потому что было ясно - он отправится на островную виллу, а это значило, что он хочет побыть один.
Он миновал греческий стадион, комнаты прислуги, личные апартаменты преторианской гвардии, которые были отмечены высоченными колоннами, оспиталию - комнаты для близких друзей, немного замедлил в Канопе, чтобы, как обычно, заглянуть в задумчивые лица кариатид Эрехтейона, и мимо зала приемов и зала философов со статуями греческих любомудров в нишах, ринулся на островную виллу. Ни одна душа в империи не могла себе представить того, что обычно аккуратный и предельно пунктуальный император, как только поднимал деревянный мостик через канал, огибавший островную виллу, и переступал порог вестибюля, тотчас же срывал с себя тогу, швырял её где попало, той же участи удостаивалась вся остальная одежда и немногочисленные украшения. Наконец, совершенно голый, со взъерошенными волосами, он падал на кровать и сладострастно нежился на шелковых простынях, переживая каждый раз по-новому совершенно экстатическое состояние одиночества. Это было абсолютно невыразимое блаженство человека, вынужденного постоянно пребывать среди людей, заставляющего себя казаться четким, обязательным, принципиальным, справедливым и уравновешенным. Потом он какое-то время слонялся из угла в угол - просто так, безо всякой цели. Разваливался на креслах, падал на диваны, делал какие-то упражнения, погружался в крохотный закрытый бассейн, хватался за книги и тут же выпускал их из рук, перебирал любимые камешки, тоже привезенные со всех уголков земли, ласково трогал оружие. Когда ему надоедало валять дурака, он звал секретаря и принимался за дела. Секретарь-вольноотпущенник знал, что когда его позовет император на островную виллу, он встретит там добродушного и умиротворенного человека, в каком бы состоянии он не вернулся из Города. Поэтому покой императора на островной вилле оберегался очень скрупулезно. Дверь не скрипнет, муха не пролетит. И, конечно же, в эти минуты никого, кроме цезаря, там не бывало. Зато после того, как он, снова завитый, причесанный и аккуратно одетый являл себя публике, из него можно было выжать все, что угодно. Тогда-то к нему подкатывались друзья, клиенты, рабы, ветераны - этот ряд просителей не имел бы конца, если бы доступ на территорию виллы не был ограничен.
Император стоял под сенью кольцеобразной арочной галереи, образованной цилиндрической стеной, вдоль которой шли сорок ионических колонн, прямо напротив деревянного моста через канал. Сейчас к нему подошел старый еврей в простой тунике из тонкой шерсти и очень изысканно уложенной тоге. Он непринужденно по-домашнему поклонился:
- Приветствую тебя, мой цезарь.
- О, Аристовул! Давненько ты не наведывался. Опять чего-то хочешь от моей души.
Еврей тонко улыбнулся.
- Хочу. Буду просить о поимке и помиловании моего брата бен Иегуды.
- Занятно. Насчет поимки я бы понял, не будь это твой брат. А в отношении помилования мне неясно, почему оно должно сочетаться с поимкой. Он что - участник последнего восстания?
- Нет, это его миновало, но обвинение ему предъявили. Он подался в бега, и я нигде не могу его найти. Брат болен и нуждается в уходе.
- А у тебя есть доказательства его невиновности?
- Есть. Мне нашли письмо бар Козибы. (Так называли иудеи впоследствии руководителя восстания - примечание автора). Он негодует по поводу того, что бен Иегуда не позволил своей общине присоединиться к бандитам. Вот письмо.
- Узнаю эту руку. Кстати, я так и не разобрался - умел он писать или нет?
- Думаю, за него писал секретарь. Хотя он был в родстве с рабби Элазаром га Модаи. Рабби приходился ему дядей. Так что грамоте, скорее всего, бар Козиба обучался. Вот перевод письма.
- Так... «Знай, что ты должен приготовить пять каров зерна для отправки с работниками моего хозяйства. Так что приготовь для каждого из них ночлег. Пусть они остаются у тебя всю субботу. Следи за тем, чтобы сердце каждого из них исполнилось довольством. Будь храбр, и поддерживай мужество среди местных жителей.
Негодяя бен Иегуду из Пеллы, который закрыл свое сердце для Б-га, и его Машиаха, нужно задержать и повесить при первой же возможности. Так же поступи и с его последователями.
Шалом! Я приказал, чтобы те, кто сдаёт тебе свое зерно, принесли его на следующий день после субботы».
Этому письму уже больше двух лет. Кто же может преследовать твоего бен Иегуду? Всех виновных уже наказали. Кое-кого ещё ловят, но это уже так, последняя подчистка.
- А соседу бен Иегуды очень приглянулось его поле, и он объявил моего брата христианином.
- А он реально иудей?
- Нет, христианин, но вполне законопослушный. Налоги платил всегда, в беспорядках не участвовал.
- Я бы на эту тему ещё подумал, но сегодняшние звёзды тебе благоприятствуют. Опиши приметы твоего брата, и будем его искать. Где он сейчас может быть?
- По моим сведениям, в Италии.
- Хорошо, Аристовул. Считай, что эта тема закрыта. Через неделю другую обнимешь братца. А теперь, коль ты здесь, я хотел бы кое-что тебе показать. Пойдем к Пойкилу.
Пойкил, построенный в воспоминание одноименной галереи в Афинах, представлял собой её улучшенный вариант, расписанный знаменитым художником, творчески переработавшим копии знаменитого греческого Полигнота. Эта большая площадь в виде вытянутого прямоугольника с бассейном в центре была окаймлена двумя только что отделанными крытыми галереями. К одной из них направился император в сопровождении Аристовула.
- Друг, только ты смог бы оценить эту работу. Посмотри. Это последняя копия Полигонта. Тебя, я помню, весьма восхищал подлинник. Почему молчишь?
- Конечно, эта работа изящнее, нежели афинская, но её писал больной сын нашего времени. Видишь, краски те же, но они не умиротворены, как у Полигонта, а болезненно насыщенны, цвет ядовитый, линия нервная.
Аристовул, увлекшись, не заметил, что по мере того, как он говорил, лицо императора хмурилось, как зимнее небо в ненастный день. Он молча отошел от Аристовула, взмахом руки подозвал секретаря и негромко сказал, подавая ему деревянную дощечку с письмом бен Козибы:
- Проверь всю информацию по этому письму, выясни, где брат Аристовула и уточни, насколько правдивы его слова.
Секретарь, понимавший императора с полувзгляда, подумал: «Не позавидуешь ни Аристовулу, ни его брату».
Картину, которую так лихо раскритиковал старый еврей, подправлял и окончательно «редактировал» сам император.
(Продолжение следует)
