Город дремлет в жаркой истоме июньских будней. С моря тянет лёгкий бриз, огромные пальмы городской набережной тихо качают веерами темно-зелёных ветвей. Перед нами необозримо расстилается море в жарких лучах полуденного солнца, когда они падают в воду почти отвесно. Далеко в море, как родимое пятно на атласной груди неаполитанского залива, виднеется сказочный остров Капри.
Утомлённые и изголодавшиеся, мы, русские паломники, ищем место, где можно быстро и недорого перекусить. Изящное кружево узких неаполитанских улочек пышными складками опускается к воде, у берега в бухте Святой Лукии стоит и задумчиво смотрит в воду небольшой плавучий ресторанчик. На тесной палубе под парусиновым навесом за продолговатыми столиками сидит много солидных людей, одетых в белые парусиновые пиджаки и светлые платья. Маленькие игривые волны, рождаемые ласковым дыханием ветра, тихо бьются о борт понтона.
Откуда-то из-за стойки, шаркая ногами, выходит женщина - босая, она полуодета и кажется мохнатой в своем ворсистом домашнем халате, точно какой-то странный зверёк в жаркой оранжерее. Она уже очень немолода, но глаза блестят живо и ясно, и когда она говорит с посетителями грудным хрипловатым басом, по её морщинистому и тёмному лицу пробегает весёлой рябью улыбка удовольствия. Она присаживается к посетителям, наклоняясь, говорит каждому пару каких-то весёлых слов, они хохочут, иногда даже хлопая в ладоши, а она - встаёт, поправляет распахнувшийся халат, под которым на загорелой морщинистой шее старой католички раскачивается темный крест, и, решив, что сделала всё, что надо, покачиваясь на неверных ногах, отходит к другому столику.
- Попрошайка какая-то... Местная юродивая, что ли? - спрашиваю я у друга.
- Что ты! Это же хозяйка ресторана...
Вот она отошла от столика, где сидела компания курящих пенсионеров. Синие струйки дыма потянулись за ней в тёплом воздухе, полном сытного запаха итальянской пасты и ласковой морской воды. Старик-итальянец, покачивая седой роденовской головой, улыбаясь ей вслед, вынул сигару изо рта, посмотрел на её конец и, вздохнув, стряхнул пепел. Он допил вино маленькими глотками и, оживляясь, мечтательно прищурил глаза, и вдруг негромко, но очень похоже на граммофонного Карузо, запел полётным тенором какую-то нежную неаполитанскую мелодию. Томно вздыхает незнакомая мне песня, каждый куплет отделён от другого паузой молчания - это придает песне особую выразительность, что-то молитвенное. На террасу ресторана, сквозь щели парусинового полога золотистым дождем льётся солнечный свет - золотые струны волшебных арф, протянутые в воздухе, аккомпанируют певцу. Непонятные слова песни, насытившись щемящей грустью, становятся убедительными, бьют по душе мягкими ударами. Красивое тремоло в конце опускает невидимый занавес. Все аплодируют, старик по-молодому резво кланяется, опровергая расхожее мнение, что, когда человеку минует шестьдесят лет, он становится плохим лириком. А мне кажется, что хозяйка ресторана и есть тот главный дирижёр, который руководит этим невидимым ангельским оркестром.
Подходит она и к нам. Подмигивая, улыбается той располагающей улыбкой, которая и старую женщину делает обаятельной и интересной:
- Бон джорно, синьоре!.. О-о!.. Русси?..
И, узнав в нас русских, улыбаясь, добродушно ворчит:
- Руссо амано мольто вино...
Мы и сами знаем, что любим много выпить, тем более, что местное вино изумительное, поэтому особенно не смущаемся. Однако хозяйка так выразительно и красноречиво показывает жестами, что происходит с нами после «мольто вино», что мы невольно краснеем. А она сочным оперным контральто укоризненно добавляет, указывая в сторону старика-солиста:
- Э нон кантаре...
В итальянском языке знакомые слова сверкают часто, как жемчужные зубы во рту улыбающейся кинозвезды, и в то же время, несмотря на свою певучесть, он довольно ограничен и требует жестов. По-видимому, из-за этого итальянцы так машут руками, облегчая нам общение с ними. И сейчас мы понимаем её выразительный жест, что русские в силу своего пристрастия к вину никогда не смогут петь, так как итальянцы.
Моему спутнику обидно, что про нас толкуют таким тоном, точно мы лишённые музыкального слуха дикари, а все вокруг - Божьи ангелы, которым будто бы незнаком вкус вина и хорошей закуски. Он недовольно бычится - ноздри крупного славянского носа раздуваются, губы вздрагивают, лицо краснеет:
- У вас - Карузо, у нас - Шаляпин!
И, отирая платком потное лицо, с рокотаньем в горле повелительно тыкает в меня пальцем:
- Спой им!.. Не посрами Рассею-матушку... Пой!
Я неловко поднимаюсь и, прищурившись в сверкающую даль, смущённо улыбаюсь, стараясь настроить душу на камертон мягко шелестящего моря. В сияющей синеве скользит по воде парусная яхта - большая, неуклюжая птица с белыми крыльями. Она идёт далеко от берега и стремится ещё дальше, туда, где море и небо сливаются в синюю бесконечность. Нерешительно нащупываю в памяти мелодию, созвучную ласковой песне волн, такую постоянную, так гармонично слитую с торжественной тишиной сияющего южного неба, что она кажется волшебным звуком радостной игры солнечных лучей на лазурной равнине моря. И хочется, чтобы мелодия эта была родной и знакомой для моих добрых слушателей с их певучим и выразительным языком южан.
Звуком одной груди начинаю негромко и издалека:
- Ви рав-ви-и-зо... о... лью-ги... аме-е-ни... (Я узнаю места дорогие...)*
Обернувшись в мою сторону, публика оживляется, услышав лирическую каватину их знаменитого земляка Джакомо Беллини. Я с радостью пою хвалебную песню этой южной земле на её родном языке, молитвенно благодаря Творца, что столь щедро развернул пред нами её святыни. Мой голос звучит мягко и печально, и мне хочется, чтобы земля эта, опьянев от моих похвал, ещё более открыла бы нам, русским пилигримам, чарующую красоту свою. Лазурное море, играя отраженным солнцем, вторит мне своей светомузыкой; легионы волн рождаются, чтобы легко и мелодично взбежать на прибрежье, и, не нарушая ритма, снова скатиться в море и беззвучно растаять в нём.
Постепенно расширяя дыхание, уверенно и трогательно довожу в конце мелодию до виртуозной каденции. От спетой арии все кругом как бы всколыхнулось - звучат аплодисменты, непрерывно мелькают руки, которыми неаполитанцы говорят так же красноречиво, как и своим неугомонным языком. Восторженные возгласы разрывают мелодичную песню волн, такую постоянную, так гармонично слитую с торжественной тишиной сияющего неба, что они кажутся неуместным звуком на фоне завораживающей игры солнечного гусляра на волнистых струнах Неаполитанского залива. К нам бежит мальчик-официант с обёрнутой полотенцем бутылкой вина, которую мы вовсе не заказывали, и, вскинув голову, кричит звонко, точно птица:
- Браво!.. Брависсимо!..
Подошедшая хозяйка, благодарно стелет перед нами густым бархатом душевные слова. Своим мужским, но очень гибким голосом на этот раз она говорит много и четко, - звуки и слова, чуждые мне, плывут мимо меня, как стая мелкой рыбы, речь её мелодична, но неуловима и ускользает из памяти, не поддаваясь усилиям схватить ее. Распахнутая душа пытается загнать эту шуструю стаю в свой невод, не цепляясь за отдельные знакомые слоги, - общий смысл становится мне понятен: она говорит о том, как важно человеческой душе спеть такую песню, которая зазвучала бы в лад со всем живым, что вздыхает вокруг.
Удивительно, но нам становится ясно, что своё предприятие она держит вовсе не для того, чтобы накормить множество туристов и на этом хорошо заработать. Ресторан для нее лишь средство личной радости - она счастлива, когда людям вокруг хорошо. Счастье для неё - радоваться небу, солнцу, морю, радоваться встрече с незнакомым человеком и устроить ему трапезу по-неаполитански, вкусную, яркую и сочную, радоваться всем людям, поговорить, попеть с ними и расстаться так, чтобы они долго потом вспоминали добрую корчемницу. Её счастье никак не связано с предпринимательской корыстью, но часто именно от такого поэтического счастья бывает удача и Божье благословение.
Мой спутник тоже содержит в России маленький ресторанчик, поэтому, он, словно сбросив пелену с глаз, тяжело признается:
- Мы, бизнесмены, больны тем, что начинаем видеть в людях лишь источник прибыли. Да и жёсткая конкуренция заставляет цинично предполагать в человеке больше дурного, чем хорошего.
Бокал терпкого кампанского вина путает мне память, поэтому излагаю евангельский завет своими словами:
- Люди отдают то, что спрашивают у них... Думай, что хорошего больше, - так это и будет!
Хорошего вокруг действительно больше - и, чувствуя мощный прилив бодрости, жадно придвигаю к себе итальянские яства - спагетти с креветками, мидиями и прочими загадочными морепродуктами. В отличие от наших обычных серых макарон в них есть особый аромат: не то что горчинка, но остринка, жгучесть, как будто слегка приперчили. Эту еду я нахожу не только очень здоровой, но и необыкновенно вкусной, так как оттенки вкуса и аромата всяких морских тварей очень тонки - их не следует заглушать никакими другими ароматами, а лучше всего неторопливо запивать глотками местного, кроваво сверкающего, точно рубины, густого вина.
Я любуюсь игрой вина на солнце, но это не мешает мне размышлять - где же эта мера, эта тонкая грань, отделяющая естественную потребность насыщения пищей от страсти чревоугодия? Да ведь абсолютно ясно, что проходит она между внутренней свободой и несвободой в нашей душе. Нет во вкушении вкусной пищи ничего греховного и скверного. Все зависит от нашего отношения к этому действию и от соблюдения меры. Идеальная трапеза, братское застолье - это пир духа, радостная возможность пообщаться с ближними, друзьями: она объединяет нас в Божьей Любви. Недаром трапезу Святые Отцы называли продолжением главного христианского священнодействия - Литургии. На службе нас объединяет духовная радость от совместной молитвы, мы причащаемся от одной Чаши, а потом разделяем с близкими по духу людьми и телесно-душевную радость. Как ни парадоксально, но более всего это вселенское единство чувствуется за бессловесной трапезой монахов! И даже, когда нет вокруг никого, и к доброму и умному человеку после утомления тяжестью трудового дня, лишь к нему одному, приходит голодная радость трапезы, то кажется всегда, что эта радость пришла не только для себя, а явилась для всех. И тогда радостный, счастливый человек славит Бога, или поет песню, или слагает стихи, а иногда - берет чистый лист бумаги и пишет...
Пора расставаться... Мальчик приносит счет: нас удивляет стоящая в нем чисто символическая сумма - так щедрая хозяйка возвращает нам свою радость. Неторопливо переваливаясь с боку на бок, точно домашняя утка, владелица ресторана прощается с нами в проходе между столами. Хотя её бронзовая кожа на лице, шее и руках вся изрезана морщинами, а одну щеку прикрывает прядь пепельно-седых волос, но мне кажется, что эта добрая волшебница божественно красива - в этот тихий день, полный знойного лиризма, она смогла всё будничное и пошлое сделать невидимым. В лучах её бесконечной любви ко всем приходящим сюда людям всякое свойственное собственникам своекорыстие точно исчезает от солнца, как бы стыдясь самого себя.
В моей груди продолжает богослужебно звучать пение жизни. И я понимаю, что этот древний итальянский город - тоже храм, возведенный вековыми трудами людей, в котором труждающиеся и поющие люди своей радостной любовью возносят молитву Творцу Мира... Молитвенное пение души нарушают две чайки. Они, не поделив еду, схватились в воздухе, яростно вскрикивают от боли и злобы и дерутся так, что перья летят во все стороны, словно предупреждая нас об иных, жестоких и расчётливых людях, которые в своей бесконечной алчности кружатся туда и сюда по земному шару, точно эти ослепленные злобой птицы, оценивающе и безрадостно смотрят на всё и нигде ничего не видят, кроме самих себя и своего капитала. Но все их потуги выглядят жалко и ничтожно пред лицом безмерного, торжественного моря, позолоченного солнцем, под величайшей иконой синего бескрайнего неба, украшенного кучами белоснежных облаков, словно сонм ангелов вдалеке поет хвалебную песнь Владыке Жизни.
Мы уходим. Кружится голова от благодатного дыхания моря. На белых скатертях столов лежат загадочные иероглифы теней, и мне кажется, что мы начинаем понимать, о чем они говорят...
Протодиакон Сергий Шалберов
Неаполь - СПб, 2015
(*) - каватина Родольфо из оперы Дж.Беллини «Сомнамбула»
