Ко дню памяти (расстрелян 20/7 сентября 1918 г.) выдающегося русского журналиста, критика, ведущего публициста газеты «Новое время», общественного деятеля - одного из основателей и идеологов Всероссийского Национального Союза (ВНС) и Всероссийского Национального Клуба (ВНК) Михаила Осиповича Меньшикова (23.09.1859-7[20].09.1918) (см. о нем подробнее: Голубь выше сокола) мы публикуем одну из его критических статей (Впервые напечатано: Новое время. 1900. N 76).
В последние годы М. О. Меньшикова преимущественно представляют, как публициста.
Помещая «Красивый цинизм», мы обращаем внимание на Михаила Осиповича, как на тонкого, проницательного литературного критика.
Тем более, что он разбирает те произведения Горького, которые многие десятилетия изучаются в школе.
Публикацию специально для Русской Народной Линии подготовил профессор А. Д. Каплин. Подзаголовок, деление на две части, примечания - составителя.
+ + +
Красивый цинизм
M. Горький. Рассказы. Т. I, II, III, IV. СПб., 1900.
Времена переменчивы.... а люди скоты.
Впрочем, все держится в своих законах,
и человек на земле не более как ничтожная гнида...
М. Горький. »Тоска»
I
Из глубин народных пришел даровитый писатель и сразу покорил себе всю читающую Россию. Вы догадываетесь, что речь идет о г. Горьком: именно его книги расходятся с неслыханною у нас быстротою, его имя передается из уст в уста в миллионах уголков, где только еще теплится интеллигентная жизнь. Куда бы вдаль вы ни поехали, от Петербурга до Тифлиса и от Варшавы до Владивостока, вы непременно встретите восторженных поклонников этого нового таланта - реже - хулителей его. О г. Горьком говорят, о нем ведут горячие споры...
Что же такое этот г. Горький? Внезапный шум, с которым пронеслось его имя по России, загадочен; он скорее тревожен для писателя. Истинный талант обыкновенно открывается не столь стремительно. Слишком неожиданная слава выпадает на долю не самых тонких художников. К их необычному творчеству толпе приходится привыкать, как людям грубого вкуса - к дорогому вину. Внезапный шум около какого-нибудь имени побуждает думать, что причина его не талант только, а иногда вовсе не талант. Нужно кроме таланта что-нибудь особенное, поражающее внимание публики: та яркая точка, которая гипнотизирует. В истории писателей мы постоянно видим, как иной раз совсем постороннее литературе обстоятельство - иногда ничтожное само по себе - чрезвычайно укрепляло славу автора. Некоторые писатели например, были не слишком даровиты, но носили громкий титул; их печатали, и они тотчас становились весьма известными. Наоборот, целый ряд писателей только тем и приобрели некоторую известность, что вышли из крестьян. Молодой писатель был солдатом и четыре дня пролежал в поле раненым, описал это недурно, с искренностью и простотой - и тотчас имя его загремело по всей России1. Задумчивый поэт захворал неизлечимой болезнью и умер в расцвете своего таланта2. Большой успех вырос в необычайный. Некоторые писатели странно выиграли тем, что побывали в ссылке в Сибири... Почти все они, бесспорно, были даровиты, у всех чувствовалось благородное отзывчивое сердце, но в шуме славы их слишком заметно участие какой-нибудь романтической черты, у каждого своей. Иногда, при некотором таланте, писателю достаточно красивой наружности, чтобы составить себе «имя», - достаточно даже эффектной шевелюры... Правда, одна, хотя бы роскошная, шевелюра еще не даст славы, но, как ноль при единице, подобная мелочь иногда заметно поддерживает известность. Талант, конечно, всегда составляет сердце хорошей славы, но вообще для славы нужны и менее благородные органы.
II
Нет сомнения, что быстрой известностью своей г. Горький обязан прежде всего своему дарованию, но не только ему, и это жаль. Слишком скоро обнаружилось, что г. Горький вышел «из босяков», что он и по рождению, и по образованию - «самородок», долгие годы валявшийся в грязи, человек самолично видевший и переживший все ужасы нищеты, безработицы, бродяжничества, грубого труда и грубой праздности простонародья. Сам г. Горький об этом говорит во многих своих рассказах и даже в особой автобиографии. Чем-чем ему не приходилось быть в жизни! Внук красильщика, сын обойщика, г. Горький еще девятилетним мальчиком был отдан в ученье к сапожнику. Бежал от него и поступил к чертежнику. Бежал от него и поступил к богомазу. Затем очутился поваренком на пароходе. Потом работал у садовника. Потом был пекарем, пек крендели за 3 руб. в месяц. Торговал яблоками. Пилил дрова. Таскал грузы... После неудачного покушения на самоубийство - был железнодорожным сторожем. Продавал квас баварский. Был писцом. Работал в железнодорожных мастерских и пр., и пр. Какой разнообразный и пестрый курс «самообразования»! Сколько впечатлений острых, подчас трагических! Подобно Гаршину, который действительно был солдатом и действительно лежал раненным среди разлагающихся трупов, на поле битвы,- г. Горький был на самом деле бродягой, на самом деле изранен тысячами язв великого поля жизни... Этот необыкновенный жизненный опыт страшно всех заинтересовал. Такие люди, как путешественники, едущие из неизвестных стран, встречаются с жадным вниманием; они уже знамениты до появления своего на кафедре. Ведь мир отверженных всегда чужой нам мир. Мы, счастливые, тщательно сторонимся от него и можем прожить десятки лет в средних этажах своего дома, десятки раз съездить в Италию, Египет, Шотландию, Норвегию - ни разу не спустившись в подвал, не заглянув в соседний ночлежный дом и тому подобные «трущобы». Темный, огромный, страшный мир, из которого на наших бульварах лишь изредка показываются выходцы, одетые в рубище, с багровыми синяками или бледными землистыми лицами. Они протягивают руки, и мы спешим какой-нибудь мелкою монетой поскорее оттолкнуть от себя гноящегося Лазаря...
Представьте же себе изумление всех так называемых «порядочных людей», «людей из общества», когда смердящий Лазарь вдруг начинает говорить с ними мужественно, языком не только образованного человека, но языком поэта! Уличный бродяга - и вместо уничиженной мольбы - гордые и гневные укоры, трагическая исповедь за себя и за безчисленный класс несчастных. Это явление более чем литературное, оно поразило публику не литературною своею стороною. Нижегородский мещанин Пешков, цеховой малярного цеха, заговорил в журналах, «как власть имеющий», заговорил с художественной увлекательностью, раскрывая со страшною откровенностью скандальную сторону нашей общественности. Ведь с обычной буржуазной точки зрения, сословие босяков - это сплошной скандал, это как бы присяжные нарушители общественной тишины и порядка. И вот является писатель, который вводит с собою в приличные гостиные целое полчище этих скандалистов, заставляет их показать публике их рубище и синяки, показать пьяные оргии, драки, воровство, буйство, распутство, их душевное ожесточение, их алкоголический бред. Является писатель и рассказывает, как он однажды осенью, без квартиры и куска хлеба, «выбивал зубами трели в честь голода и холода», как в тщетных поисках съестного в окрестностях города нашел голодную проститутку, подкапывавшуюся под одну лавчонку, чтобы украсть хлеба,- рассказывает, как он помогал ей воровать, как сломал замок, как они, поевши хлеба, спрятались под дырявой опрокинутой лодкой, под дождем и осенним ветром, и как эта избитая любовником проститутка отогревала нашего мерзнущего автора своими объятиями, своим теплым сердцем... Рассказывает, как втроем с какими-то бродягами он умирал от голода в крымской степи, как они ночью напали на встречного больного рабочего и отняли у него хлеб, один из его товарищей задушил рабочего, ограбил и убежал... Рассказывает, как он пешком брел от Одессы до Тифлиса вдвоем с грузинским князем, питаясь подаянием, среди тысячи самых рискованных приключений, среди пустынь и гроз. Рассказывает, как сидел в тюрьме, как ночевал осенней ночью под амбарами, среди воров, сутенеров, неисправимых пьяниц, широких натур разбойничьего склада. Заставляет своих героев рассказывать целые поэмы преступной и грязной жизни, которая вся - протест, вся - ненависть против общества, вся - предсмертный стон... Этот внезапно явившийся художник «малярного цеха» развертывает перед воспитанными людьми в лице своих героев циническую философию, и мало того - циническую поэзию, некое горькое очарованье, противиться которому нелегко...
III
Можете себе представить, какой - после некоторого оцепенения - неописуемый скандал почувствовался в нашем благополучном обществе, в нашей выметенной и прибранной литературе! Уже одного этого скандала было бы достаточно для самой оглушительной славы. Но были и другие важные причины, способствовавшие известности г. Горького. Хотя «мужик сиволапый» - нередкий гость в журналах, но в последние 15-20 лет его уже не пускали дальше людской; Акулины и Софроны давно сменились княжнами Кэт и баронами Коко, чистенькими, блестящими, как новенькие куклы. Мы почти уже отвыкли от грязных двуногих, мы уже почти поверили, что род человеческий выделывается из фарфора и папье-маше, и вдруг является г. Горький со своим ужасным человеческим товаром, и вдобавок - живым...
Лет двенадцать тому назад г. Горький был бы, мне кажется, невозможен. Тогда его, может быть, задержали бы на литературных заставах в редакциях; тогда, может быть, он и сам описывал бы мир не босяков, а графов и баронов. Мода, как известно, тиран. Но теперь, в последние лет пять-шесть, г. Горький пришел как раз вовремя, и это тоже одна из тайн его шумной славы. Он пришел вместе с новою умственною волною в русском обществе, в разгар ожесточенных битв народников и марксистов, в разгар обостренного внимания именно к пролетариату. Обоим лагерям, и народникам, и марксистам, сам Бог послал г. Горького: оба лагеря берут его на разрыв. За него же в последнее время ухватился и третий лагерь, представляемый «Гражданином» и «Московскими ведомостями». Всем понятно, до каких забавных преувеличений в похвалах г. Горькому дошла марксистская критика. Долго не рассуждая, наш автор был вознесен ею превыше первостепенных талантов, провозглашен вождем эпохи. Может быть, тут был кое-какой журнальный расчет, а может быть, и обычная наша искренность, похожая на истерию. Но марксистам не грех сказать лишнее о своем сотруднике, если вот что пишут о г. Горьком в «Гражданине»:
«М. Горький является единственным и неузнанным пока на Руси, в образе художника, апостолом человеколюбия, и это его возвышенное призвание, конечно, вменится ему рано или поздно в заслугу, как великого двигателя русского духовного прозрения и оздоровления... Для такого подвижника писательства, как М. Горький, недостает подобающего скульптора-критика, который, увенчав его чело лаврами, поставил бы его всенародно на подобающем пьедестале, создав заживо достойный памятник ему, сильному и светлому русскому работнику изящной словесности». Вот как в княжеском органе отзывается некий граф о «цеховом малярного цеха».
IV
Может быть, в похвалах г. Горькому со стороны феодальной печати есть доля коварства, но несомненно то, что и эта печать может извлечь из нашего автора большие выгоды. Для всех лагерей как правдивый художник г. Горький служит иллюстратором их теорий; он всем нужен, все зовут его в свидетели как человека, видевшего предмет спора - народ, и все ступени его упадка. Народники, которые, кажется, первые открыли в Нижнем этого писателя-босяка, говорят: «Поглядите, как капиталистический режим уродует жизнь народную! Поглядите, во что превращается свежий сын земли, оторванный от родной почвы! Вчера еще пахарь и хозяин на земле, орошенной потом его предков, - сегодня бродяга, не имеющий ни кола, ни двора, потерявший даже потребность иметь их. Вчера еще человек крепко сплоченного общества, вся жизнь которого управлялась нравственным началом взаимопомощи, - сегодня он уже вне общества и закона, хищник, не принадлежащий ни к какой организации и во все вносящий только разрушенье. Вчера мужик обладал, при всей бедности, душевным равновесием, какое дает всякая культура, сегодня он - при всем случайном богатстве - одержим страшной злобой. Вчера - и душевно, и телесно человек здоровый, сегодня в образе бродяги он и душевно, и телесно больной; он одержим пороками и психозами, он истощен и расшатан во всем организме. Вот к чему ведет оторванность человека от земли, от родного деревенского союза, от условий, слагавшихся в течение тысячелетий».
Таково, мне кажется, отношение народников к г. Горькому. Но не успели они оглянуться, как нашим автором завладела молодая партия - марксисты. С энергией, свойственной молодости, они пустили этот свалившийся к ним крупный капитал в очень быстрый оборот. Они прикрепили бедного писателя к журналу3 и закричали о нем на весь свет, с трубами и литаврами провозгласили его гением, первым писателем современности, затмившим не только г. Короленко и Чехова, но превзошедшим Гоголя... Для г. Горького устраивались в Петербурге литературные вечера, его всюду возили, выставляли, снимали портреты с него, рекламировали, издавали... Был момент, когда от г. Горького не было проходу, и от излишнего усердия друзей он угрожал даже прогоркнуть для публики...
Упоение Горьким со стороны марксистов имеет свои, очень веские причины. Этот писатель вывел на сцену тот самый общественный класс, который должен в конце концов, в отдаленном, может быть, будущем, осуществить мечты марксизма. Г. Горький вывел человека как последний продукт капиталистического строя, вывел пролетария, т. е. сырого, вышедшего из природы мужика, обработанного, так сказать, азотною кислотою капиталистической эксплуатации. Правда, герои г. Горького не дисциплинированные рабочие фабрик, не люди с твердым сознанием своих прав, но все же это рабочие, - не деревенские мужики. Г. Горький впервые показал огромное и темное сословие людей, хотя и пьяных и истеричных, но страшно озлобленных своею долей, людей тоскующих, несговорчивых, капризных, выше всего ставящих свободу, готовых на вечную борьбу с буржуазным обществом и уже ведущих эту борьбу. - Поглядите, - могут сказать марксисты, - поглядите, как капиталистический режим перерабатывает глупого сына деревни, как он стирает с него патриархальную покорность судьбе и воловью готовность лезть в ярмо! Что за молодцы эти Макар Чудра, Емельян Пиляй, Артем, Пляши-нога, Челкаш! С каким презрением они говорят о деревенском рабстве, о рабстве земельного труда и сколько мысли вносят в душу народную! Пролетарий - не раб, это человек великого действия, хоть и не наступившего. Надо желать, чтобы весь народ прошел эту страшную школу и воспитался в ней, окреп в свободных инстинктах... Пиляй, Челкаш, пекарь Коновалов, сапожник Орлов - все это продукты капитализма, и последний необходимо развивать, как исполинскую машину, перерабатывающую косную массу народную - в армию вольных рабочих, не связанных землей, сознавших свое центральное положение в обществе...
В таком роде, мне кажется, должны рассуждать марксисты. Г. Горький является для них как бы Гомером будущего, певцом героев, еще не пришедших, но уже выступивших в поход.
Так называемые реакционеры, романтики крепостного строя, в свою очередь, осчастливлены появлением г. Горького. - Поглядите, - могут сказать они, - вот к чему ведет ваш хваленый прогресс! Вот во что претворяется некогда сильный и свежий сын деревни, освобожденный от древних связей, от установлений аристократических и религиозных. Поглядите, до какой степени потеряно старинное смирение народное, довольство своею судьбою, чувство уважения к чему-то высшему. Каждый босяк г. Горького озлоблен на весь мир; он - будучи варваром, невежественным и пьяным, дышит почти байроновским отрицанием. Опасен Герострат, но тут целая армия Геростратов, готовых сжечь священный, строившийся веками храм общественности... Спасибо г. Горькому, наконец-то он изобразил пролетария без либеральных прикрас, во всем цинизме этого типа. Вот оно пятое сословие, вот они тощие фараоновы коровы, которые пожрут жирных!..
V
Если все партии удовлетворены писателем, то понятен стремительный рост его известности. Я уверен, что для самого г. Горького его слава является неожиданной и, вероятно, стеснительной. Он не может не чувствовать, что во внимании к нему общества слишком много моды, его легко может постичь столь же быстрое забвение. Разве не забыты не менее даровитые беллетристы - Слепцов, Н. Успенский, Новодворский, Кущевский и др.? Кто читает нынче Решетникова и даже Помяловского? Для забвения в публике не нужна физическая смерть: можно, обладая некоторым талантом, здравствовать и писать, писать многочисленные романы» но их не будут замечать. Не станем называть имен, - но разве не всем ясно, что еще действующие нестарые беллетристы, гг. X, Y, Z... уже забыты в публике, хотя еще пишут неимоверно много. Они как писатели, в сущности, уже умерли. Их читают, может быть, но уже как мертвых, от них ничего больше не ждут, о них не говорят. Только истинным, большим талантам удается избежать этой смерти заживо, удается привязать к своей душе внимание толпы неверной... Сказать кстати, - даже гениям не под силу удерживать во власти своей подряд более одного, двух поколений. Но истинный талант, даже забытый, все же имеет то утешение, что он по природе своей независим от толпы. Современники могут быть ему покорны или нет - он найдет себе читателей в потомстве; если он закатывается как солнце, для одной эпохи, то как солнце же встает для другой. Есть избранники судьбы, от времени до времени воскресающие в памяти человечества, всегда в прежней свежести, доказывая тем, что вечное- всегда современно. Люди, отмеченные гением, видны в безграничной дали, как светила, и для них забвение не страшно. Г. Горькому, пока гениальность его еще спорна, чрезмерная слава может принести глубокое разочарование. Но - с одной стороны- не затем же даровитый писатель несет свое сердце в мир, чтобы покичиться им, и г. Горький достаточно искренен, чтобы оценить рыночную цену «славы», - с другой - от него ведь самого зависит остаться достойным «вечной памяти», если не всех, то хоть немногих избранных... Быть достойным хорошей славы - лучше, чем обладать ею. Посмотрим же, что такое г. Горький, если судить о нем спокойно.
Г. Горький написал уже четыре тома, - все почти маленькие рассказы, но между ними есть одна большая повесть «Фома Гордеев». Казалось бы, багаж достаточный, чтобы судить о творческой состоятельности автора, но сделать решительную оценку ему, мне кажется, еще трудно. В прежнее, более строгое время, по первым четырем томам г. Горького, пожалуй, сказали бы, что это «еще один даровитый неудачник», - теперь этого сказать нельзя. Прежде талант, вроде г. Горького, не вышел бы из среды народной; с тем же впечатлительным умом, с тою же жаждою жизни, поэзии, страсти г. Горький оставался бы пекарем в какой-нибудь булочной Нижнего или крючником в Одессе. Если же он родился бы в семье богатой и просвещенной, он не написал бы в такое короткое время четырех томов, - т. е. не напечатал бы их, и мы не увидали бы многих безспорно плохих вещей («Макар Чудра», «Старуха Изергиль», «Ошибка», «Песня о Соколе», «Хан и его сын», «Читатель», «О черте», «Еще о черте» и др.). - Остались бы сжатые на два тома только удачные вещи, и их было бы достаточно, чтобы предсказать автору блестящее будущее. В самом деле, некоторые рассказы г. Горького, особенно некоторые страницы в них, обнаруживают сильный талант, и работай он сплошь с таким одушевлением и чувством правды, мы имели бы в нем первостепенного писателя. В прежнее время г. Горький так и писал бы; можно было поручиться, что обезпеченность, аристократизм вкуса, отвращение к плохой работе не позволили бы автору выпустить ни одной не вполне удачной вещи. Нынче - дело другое. Материальная нужда, соблазн популярности, назойливость издателей, невысокая внутренняя самооценка,- скажем грубо - недостаток вкуса, который требует особого воспитания, - все это толкает молодые таланты к спешной и неразборчивой работе. Г. Горький, по-видимому, не исключение. Он дал доказательство того, что может писать и хорошо, и плохо, и вот это «плохо» может возобладать, заглушить немного прекрасное, на что он способен. Наш автор наверху славы - но еще в начале поприща; он на распутьи, и именно теперь решается роковой для него вопрос - выйдет из него большой писатель или нет. Вместо чрезмерных, прямо нелепых похвал, вместо ожесточенной брани, невыяснившееся крупное дарование г. Горького нуждается в теплом к нему участии, в критике строгой, но снисходительной. Писательский талант, как и всякий, требует долгой школы; лучшею школою является жизнь, если она сколько-нибудь содержательна. Г. Горький еще молод, ему просто нужно еще пожить, чтобы вполне развернуться. Посмотрим, что он даст в сорок лет, в возрасте г. Чехова. Посмотрим, что он даст в пятьдесят лет... Дело общества и литературы - приветствовать всякий, сколько-нибудь искренний талант и постараться оберечь его. Для этого менее всего пригодно идолопоклонство. Оно ложь, а талант, душа которого есть правда, расцветает только в атмосфере правды.
VI
Талант подобен золоту: даже ржавчина его имеет цену. Даже недостатки талантливого художника бывают привлекательны, и часто для читателя они милее достоинств. Г. Горького кто-то назвал «размашистым импрессионистом», и эта характеристика так и осталась за ним. Импрессионизм - и достоинство, и крупный недостаток нашего автора. Вообще это манера опасная, она доступна лишь великим мастерам. Тайна искусства - мера вещей, а импрессионизм есть необузданность, стремление вырваться из границ. Тут природа изображается в момент проникновения ее в чувство художника, и как химические in statu nascendi (в состоянии зарождения (лат.). - А.К.), отличается страшной энергией. И чем эта энергия сильнее, тем необходимее обуздывать хаос ее, вводить ее в закономерные, прекрасные формы, не лишая, сколько возможно, движения. Задача необыкновенно трудная, и на ней происходит крушение неопытных, не сильных дарований. Художника тянет к преувеличению; он начинает изображать небывалые страсти, могучие тела и души, кипучие темпераменты, необычайно широкие или, наоборот, - чрезмерно замкнутые, демонические натуры и т. п. Припомните Марлинского в прозе и Бенедиктова в поэзии. При известном даровании получается облагороженная ложь, приподнятая действительность, карикатурные черты которой скрывались феерическим освещением. Как все яркое, такие картины останавливают; отдельные моменты их поражают, производят впечатление, хоть и очень грубое. Толпе феерии нравятся, природа здесь искажена. Как некогда Бог открывался пророку не в громах и бурях, а в тихом дуновении ветра, природа открывается истинному таланту в тишине и холодной ясности созерцания. Живой темперамент г. Горького придает его рассказам характер страстный, яркий, сочный, колоритный, и это, конечно, достоинство, но мера его, к сожалению, не всегда выдержана, и наш автор впадает кое-где в вычурность, в крикливую, холодную жестикуляцию слов. Таковы его подражательные, явно подсказанные плохим чтением вещи - «Макар Чудра», «Старуха Изергиль», «Хан и его сын» или еще более натянутые - «О черте», «Еще о черте», «Читатель». В первых рассказах г. Горький злоупотребляет экономией чувств, во вторых - экономией мысли. Возьмите хоть первый же рассказ первого тома - «Макар Чудра». Вот превосходный образец талантливой, но насквозь фальшивой работы. Фальшь ее в чрезмерности, которую автор считает за меру, фальшь в кричащей яркости, напоминающей лубочное искусство. У г. Горького если уж вводится цыган, то непременно с «волосатой бронзовой грудью», которую «безжалостно бьют холодные волны ветра». Макар Чудра «полулежал в красивой, свободной и сильной позе... методически потягивал из своей громадной трубки, выпускал изо рта и носа густые клубы дыма...» Эти «густые клубы дыма изо рта и носа» - мелочь, но забавная и характерная: она тотчас доказывает читателю, что автор или плохо наблюдал или уж чересчур щедро прикрасил картину. Послушайте каким страшным языком философствует этот цыган: «Смешные они, те твои люди. Сбирались в кучу и давят друг друга, а места на земле вон сколько, - он широко повел рукой на степь. - И все работают. Зачем? Кому? Никто не знает. Видишь, как человек пашет, и думаешь: вот он по капле с потом силы свои источит на землю, а потом ляжет в нее и сгниет в ней. Ничего по нем не останется, ничего он не видит с своего поля, и умирает, как родился, дураком. Что же, он родился затем, что ли, чтобы поковырять землю, да и умереть, не успев даже могилы самому себе выковырять? (?) Ведома ему воля? Ширь степная понятна? Говор морской волны веселит ему сердце?»
VII
Воля ваша, так наши цыгане, кочующие у Черного моря, не разговаривают. Если они говорят по-русски, то как-то иначе, да, вероятно, иначе и думают. Вы чувствуете, что Макар Чудра не цыган, а человек, читавший и «Алеко» Пушкина и «Тараса Бульбу», и статьи гг. Петра Струве и М. И. Туган-Барановского. Г. Горький все же художник; видимо, его самого коробит журнальный язык диких цыган, и он старается пересыпать его междометиями: «Эге!», «ого!», «хе!», «эх», «э-э-э» и пр. Это должно, видите ли, придавать речи характер дикий и народный. Погрешность в языке для писателя - смертный грех, это все равно, что погрешность в рисунке для художника-живописца. Но из приведенных строк рассказа читатель может почувствовать кроме вычурности слога и обыкновенно сопутствующую последней неправду мысли.
Макар Чудра рассказывает невероятно страшную историю о том, как цыган Зобар (совершенно оперное имя) влюбился в красавицу Радду.
«Был на свете Зобар, молодой цыган, Лойко Зобар. Вся Венгрия и Чехия, и Словония, и все, что кругом моря, знало его - удалый был малый! Не было по тем краям деревни, в которой бы пяток-другой из жителей не давал Богу клятвы убить Лойко, а он себе жил и, уж коли ему понравится конь, так хоть полк солдат поставь сторожить того коня, - все равно Зобар на нем гарцевать станет! Эге! разве он кого боялся? Да приди к нему сатана со всей своей свитой, так он бы, коли б не пустил в него ножа, то, наверно бы, крепко поругался, а что чертям подарил бы по пинку в рыло, - это уж как раз!..»
Таким языком ведется рассказ; совсем клише тысячи подобных же размашистых рассказов в старом романтическом жанре. Чувствуется, что автор сочинял своих цыган по Марлинскому, по малороссийским рассказам Гоголя, может быть, даже по Далю или Марко Вовчку». «На Мораве один магнат, старый, чубатый, увидал ее (Радду) и остолбенел. Сидит на коне и смотрит дрожа, как в огневице. Красив он был, как черт в праздник, жупан шит золотом, на боку сабля: как молния сверкает; чуть конь ногой топнет... вся эта сабля в камнях драгоценных и голубой бархат на шапке, точно неба кусок».
Магнат сватает цыганку:
«Горит весь, и как ковыль под ветром, качается на седле. Мы задумались.
- А ну-ка дочь, говори! - сказал себе в усы Данила.
- Кабы орлица к ворону в гнездо по своей воле вошла, чем бы она стала? - спросила нас Радда.
Засмеялся Данила и все мы с ним.
- Славно, дочка! Слышал, государь? Голубок ищи, те податливей!..
А тот господин схватил шапку, бросил о земь и поскакал, поскакал так, что земля задрожала. Вот какова была Радда, сокол!»
Скажите, похоже это на правду? Но слушайте дальше.
Появляется Зобар. «Усы легли на плечи (!) и смешались с кудрями вороненой стали, очи, как ясная звезда, горят, а улыбка - целое солнце, ей Богу! Точно его ковали, ковали из одного куска железа с конем. Стоит весь, как в крови, в огне костра и сверкает зубами, смеясь. - Эге, будь я проклят» и пр.
Опять-таки, говоря по совести, разве тут не переложено чего-то лишнего? Например, усы, легшие на плечи, или солнце вместо улыбки? Герой г. Горького едет ночью в степи на коне и одновременно играет на скрипке, и до того пленительно, что цыганам захотелось быть «царями над всей землей». Радда спрашивает, что это за скрипка, - Зобар отвечает: «Я сам делал. И сделал не из дерева, а из груди молодой девушки, которую любил крепко, а струны из ее сердца мной свиты». Это, видите ли, живые люди так выражаются, в особенности цыгане, люди простые. Скучно пересказывать невероятно кровавую, вычурную до бессмыслицы историю, как Зобар и Радда полюбили друг друга, но Радда больше всего на свете любила волю и хоть и согласилась идти в жены Зобару, но с тем условием, чтобы он признал ее за мужчину, за старшего товарища, поклонился ей в ноги перед табором и пр. В конце концов кривой нож Зобара очутился в груди Радды. «А Радда вырвала нож, бросила его в сторону и, зажав рану прядью своих черных волос, улыбаясь, сказала громко и внятно:
- Прощай, Лойко! Я знала, что ты так сделаешь!.. - да и умерла.
- Эх! да и поклонюсь же я тебе в ноги, королева гордая! - на всю степь гаркнул Лойко, да, бросившись наземь, прильнул устами к ногам мертвой Радды». Чепуха этой истории тем не кончилась, - умер и Зобар под ножом Данилы.
VIII
Читатель видит, как плох бывает г. Горький, до какой фальши он способен упасть в своей работе. Таких сочиненных, лубочных рассказов у него несколько. Что еще тревожнее - даже в самых сильных своих вещах, он нет-нет да и собьется на романтическую ложь, нет-нет да и пустит «густые клубы дыма изо рта и носа». Г. Горький еще молод, некоторая подражательность ему бы на бы простительна - и Пушкин, и Лермонтов невольно подражали в ранние годы. Но они подражали не Марлинскому, не Бенедиктову, а Байрону, и именно за то, что он подражал природе. В работе Байрона они чувствовали правду самой природы, и их подражание не было изменой последней.
Я должен оговориться, что приведенный рассказ г. Горького - самый плохой у него. Если бы и все были в этом роде, не стоило бы даже говорить об этом авторе, его нельзя было бы считать писателем. К счастью, г. Горький дал целый ряд вещей иного качества, где описывает действительно то, что наблюдал. Здесь он вырастает по временам в искреннего и крупного художника. Если вспомнить неудачные дебюты Гоголя или Тургенева, тоже подражательные, хромающие сочинительством, то ряд плохих вещичек у г. Горького нельзя поставить ему в укор. Талант его, видимо, еще ищет свою дорогу...
Кроме неуравновешенности чувства для дарования г. Горького есть и другая опасность, несравненно более серьезная. Это неуравновешенность мысли, его наклонность к рефлексии, к бесплодной умственной суматохе так называемых интеллигентных людей, оторванных от органического быта. Уже в первых и плохих и хороших вещах г. Горького чувствуется тенденция; уже в них художнику, видимо, мало рисунка и красок и хочется пера, чтобы подписать «мораль», хочется отвести душу в проповеди, в споре с читателем. В последних же своих рассказах - «Читатель», «О черте», «Еще о черте», «Мужик» - г. Горький прямо выступает публицистом и разливается в безбрежном и скучном резонерстве. Прекрасный народный язык, которым владеет г. Горький, тотчас блекнет, как только он начинает рассуждать, тотчас начинаются прозаизмы, режущий ухо журнальный жаргон... Прочтите, например, такой период: «В деле познавания нами души ближнего есть какая-то странная торопливость, - мы всегда спешим определить человека как можно скорее. Поспешность эта в большинстве случаев ведет к тому, что тонкие черты и оттенки характера не замечаются нами, а, может быть, даже и намеренно не замечаются, потому что, не укладываясь ни в одну из наших мерок, мешают нам скорее покончить с определением человека» и пр., и пр. Может быть, это и верная мысль, но как в то же время она плоско выражена! Совсем проза, а между тем это отрывок из первой страницы последнего художественного очерка г. Горького - «Мужик». И такою прозой пересыпаны все сцены и разговоры очерка. Вообще, даже в лучших своих вещах г. Горький не в силах скрыть того, что он человек образованный, - в плохих же его начитанность, его «интеллигентность» так и прет в глаза, нагоняя тоску. Герои и героини, если это из образованного класса, то все архиинтеллигентные. «По специальности акушерка, она (героиня) училась еще и заграницей, привезла оттуда диплом на звание врача, но как врач не практиковала. Однако, диплом этот дал ей возможность читать курс гигиены в местной женской гимназии и в воскресной школе» и пр. Другая героиня - «Татьяна Николаевна заведовала воскресной школой и любила свое дело всей силой сердца... Школа была для нее как бы храмом, и она неустанно служила в нем, полная священного трепета и непоколебимой веры в свое дело». Или: «Он вообще был в этой среде человеком полезным и, видимо, по мере сил влиял на нее. Благодаря именно его инициативе и помощи» при ремесленной управе открыли очень порядочную библиотеку и читальню». Совсем будто из некролога. И разговаривает эта архиинтеллигентная интеллигенция прямо сверхинтеллигентным языком.
- «Все мы, уважаемая Татьяна Николаевна, должны, скажу, непоколебимо стоять на страже лучших заветов, святых заветов прошлого, должны охранять наследие эпохи великих реформ...»
Или: - «Не ново, согласен. Новое, я думаю, начнется с того времени, как вырастут зерна насущного хлеба жизни...»
Или: «- Вам бы, милостивый государь, должен быть известен факт, что на некоей высоте интеллектуального развития человек утрачивает типические черты своего класса... Степень высоты самосознания у мещанина, как жителя города, как человека, более культурного, чем мужик с его первобытным миросозерцанием» обусловливает и более острую самокритику...»
Так выражается провинциальный доктор, а вот как выражается архитектор:
«Наверное, и все согласятся с тем, что чрезмерно развитой интеллект всегда ослабляет непосредственное чувство. Даже больше - часто он подтачивает и самый инстинкт жизни... Развиваясь на почве инстинкта, он питается его соками, и хотя он не чужеядное, а коренится в чувстве бытия, с ним родственно объединен и является необходимо присущим человеку стремлением к самосознанию, однако роду его должно бы полагать некоторую границу» и пр. и пр.
Или:
«Жизнь хочет гармоничного человека, в котором интеллект и инстинкт сливались бы в стройное целое. Нужен человек, все способности которого были бы приведены в строй равномерный, и одна другую оттеняя, всегда все и всегда гармонически откликались бы на каждое впечатление бытия» и пр., и пр.
IX
Вот как почитаешь страниц тридцать таких рассуждений, то покажется, что их довольно. Покажется, что это не люди разговаривают, а передовые статейки или фельетоны, наряженные людьми. У г. Горького, видимо, такая страстная потребность думать и говорить, что он свое художественное созерцание - капитал крупный - тотчас разменивает на журнальные пятаки и сыплет ими без счета в «умных разговорах». Скучно это. Оставил бы г. Горький этот неподходящий для него род писаний. Лучше бы ему оставить вовсе в стороне образованное общество: оно имеет своих бытописателей. У г. Горького есть свой огромный мир, которого он едва коснулся, который заслуживает несравненно более широкого обследования. Один из героев г. Горького (помянутый выше архитектор) говорит: «Я пришел снизу, со дна жизни, оттуда, где грязь и тьма... Я есть правдивый голос жизни, грубый крик тех, которые остались там, внизу, отпустив меня для свидетельства о страданиях их». Ведь и сам г. Горький может сказать то же самое про себя. Он отпущен снизу, для большого дела - как посол огромного непризнанного царства, воющего с обществом. Он мог бы сказать от имени расстроенного народа давно ожидаемое, давно нужное слово правды... «Придти оттуда (говорит другое лицо, санитарный врач), от тысяч живых, погибающих во мраке людей... взойти на верх жизни и сказать о чувствах» о думах, желаниях этих людей... и потрясти сердца до ужаса, до отчаяния, которое перерождается в безумную храбрость...в страстное стремление на помощь им... Ведь для этого нужно иметь язык пророка Исайи... Ведь это... чрезмерно для человека!» Чрезмерно - но г. Горький именно перед такой задачей. Он что-то должен сказать новое, большое...
Примечания
1 Речь идет о В. М. Гаршине.
2 Имеется в виду С. Я. Надсон, умерший от чахотки в 1887 г.
3 Имеется в виду журнал «Жизнь», фактическим руководителем которого Горький был в 1899-1901 гг. Журнал считался органом «легального марксизма».
