1
В 2007 г. мне пришлось задержаться в моей деревне Гоголино, что в Тверской области России ровно на границе нынешнего Удомельского и Бологовского районов. Здесь течёт древняя Мста-река, потому местность называется Помостье.
Задержался я в связи с выпуском моей книжки о солдате первой мировой войны, уроженце наших мест. Неожиданно книжка получила диплом в Твери и последовавшие некоторые презентационные мероприятия отложили мой отъезд в С-Петербург.
Однако о вынужденной задержке я не только не пожалел, но и обрадовался этому случаю.
Что может быть приятнее начальной русской осени, когда тускнеющее солнце уже опалило буйную растительность багрянцем, ветер собрал с деревьев своё золото и щедро сыплет им по обочинам дорог. Но природа ещё не сдаёт лето, цепляется за него летящими в лучезарном воздухе паутинками. Всюду стоит бодрящий аромат сырозёмной прели, непередаваемо сладкий, густой, обещающий обильный урожай грибов.
2
В сентябрьское утро с моей пятилетней дочерью Дашей мы отправились за грибами. Вышли из дома на рассвете и двинулись в сторону соседней деревни Холщебинка, расположенной от нас на расстоянии версты по искалеченной лесовозами дороге.
Дорога мне эта мила, не смотря на жалкий её вид, олицетворяющий собой многое в нашей российской истории. Это типичная картина Левитана «Владимирка», только покосившегося от времени голбца с иконкой нет, а так - полное совпадение. Та же даль с пожухлыми полями по сторонам и мощными елями где-то за горизонтом. Та же высь с вечными мазками и наплывами сизых облаков, отражающихся в дрожащих осенних лужах. Вот только обочины дороги на Холщебинку теперь поросли травяным валом, да сорным кустарником - косить и рубить нынче по сирым деревням некому.
Шаркая большими болотными сапогам, перебирая резвыми ножками, дошли мы с дочкой до Холщебинки, миновав условную границу меж нашими тверскими районами - Удомельским и Бологовским.
Холщебинка - деревня стародавняя, как и все коренные деревни в нашем древнем тверском краю. История её не летописная, а изустная, как старые прабабкины песни. Говорят, когда-то было здесь несколько сотен домов. Торговые склады стояли, лавки кишели товаром. Да и не деревней была Холщебинка, а селом - звонили в колокола по праздникам аж две церкви.
Теперь в Холщебинке тихо, ничто не звонит ни по праздникам, ни в будни. Лишь остов одной церквушки остался торчать на отшибе деревни, в зарослях старого погоста, куда на Троицу по заведённому ещё в старину обычаю нынче приезжают на могилы предков родственники. Второго храма и след простыл. Однако говорят, что храмина была большая, высокая, едва ли не двухэтажная. Вот только исчез храм, будто как Китеж-град под воду ушёл.
Вход-въезд в Холщебинку всегда представлялся мне очень странным местом. Здесь песочно-щебёночная дорога расходится на два рукава, как-то плавно, даже бережно обнимая совершенно ровную пустошь, густо поросшую разнодеревицей. Какие причины должны были побудить жителей Холщебинки в далёком прошлом раздвоить въезд в село, мне было непонятно. Вместе с тем, не смотря на нынешнее запустение, эта площадь всегда рисовалась в моём воображении, как очень значимое в старину место.
Впрочем, всё теперь в Холщебинке запустело, покосилось, поросло быльём. Повсюду виднеются останки заброшенных домов. В окнах некоторых осиротелых изб ещё дрожат треснутые стёкла, по которым мелко струятся капли осеннего дождя. Тогда кажется, будто брошенные дома плачут.
Однако нынешняя Холщебинка ещё кое-как жива. Ещё теплится в ней жизнь приезжими дачниками, распахивающими по весне небольшие огородики. Ещё стоят кое-где меж зарослей и руин дома и постоянных, коренных местных жителей.
3
Возле одного такого дома мы с дочкой остановились по оклику.
Старая избёнка, местами обитая серебристым дешёвеньким утеплителем, покрытая сверху рубероидом, обнесена серыми колышками забора. Всё вокруг старательно выкошено, где-то в палисаднике торчат обихоженные деревца и кустики. На фоне общего запустения сразу видно - живёт здесь душа человеческая.
Возле домика на покосившейся лавке сидит сутулый пожилой человек в спортивной куртке с чужого плеча, на голове кожаное кепи. Руки бугристые, от работы грубые. Лицо сухое, хорошо выбритое. Губы поджаты, на скулах глубокие складки. Между бровей сильная прорезь в виде ижицы - верный признак раздумий. Глаза, как и у всех коренных жителей местного Помостья, серо-голубые. Взгляд цепкий.
- Вы никак за грибами! - окликнул нас старик, глядя на наши корзины.
За грибами, говорим.
- А откуда будете? - не унимался дедушка.
Я представился, наскоро рассказал о себе, о своих близких в Гоголино. Старик оживился, даже заелозил на скамье:
- Так это ты про нашу округу пишешь?
- Да, немного, - отвечаю.
- И я пишу, тоже о нашем крае - неожиданно просиял дед. - Меня зовут дядя Миша, Носов я.
- А по отчеству? - спрашиваю, имя в виду разницу в возрасте.
По отчеству старик назвался Петровичем. Он стал нас зазывать к себе в дом, посмотреть его сочинения. Мы пообещали, что на обратном пути заглянем к нему. Сейчас, говорим, за грибами торопимся.
- Деду грибок-то принеси, дедка себе супу сварит, - с улыбкой сказал Даше Михаил Петрович.
- А пойдёмте с нами в лес, - прощебетала Даша.
- Куда мне! - охнул старик. - Я же, видишь, без ноги.
Рядом со стриком на лавке лежали костыли. Одной ноги у Михаила Петровича не было.
4
После грибного сбора мы с дочкой шли обратно немного усталые, но бодрые. Русский лес - это великая кладовая, причём не только даров земных, но и духовной энергии.
Возле дома Михаила Петровича Носова мы приостановились. На лавке его уже не было. Но зычный голос из-за дома зазвал нас: «Заходите!»
Старик ковырялся в огородике. Именно ковырялся. Передвигая низенькую лавочку с места на место, он сновал по небольшим грядкам, всякий раз подымаясь на костылях. На огороде у него росли-зеленели привычные для наших мест былки: петрушка, укроп, сельдерей... Чуть поодаль плодились лук и картошка.
- Денег у меня хватает, пенсия есть, - сказал Михаил Петрович, заталкивая нас с Дашей в свою избёнку. - И родня из города помогает, не жалуюсь.
Однако стало видно, что старик упорно не хочет сдаваться неумолимым обстоятельствам жизни. Старается человек, тужится жить своими силами. Испокон известно, если есть те силы - жив ещё человек.
Избёнка у Михаила Петровича совсем утлая - тесноватая, низкая. Вдоль стен лавы, подле окна стол. Посреди избы - печура. Как жили-бытовали здесь исстари наши предки, уже вряд ли поймут новые поколения. По крайней мере, Дашутка моя вдруг заскучала и попросилась домой. Дядя Миша дал ей чаю и сладкого варенья. Когда ребёнок принялся за угощения, старик, надев ломаные очки, начал читать свои рукописи.
В сумрачной избе Михаил Петрович свет не включал. Он подносил свои бумаги к окошку:
- Я родился в 1938 году в селе Холщебинка, - начал он увлечённо. - Мать моя крестьянка Прасковья Алексеевна Курчавая, 1914 года рождения, также родилась здесь, в Холщебинке. Это селение никогда не было помещичьим. Оно было оброчным. Село считалось зажиточным...
Далее шли упоминания о местных торговых династиях, из которых особенно выдавались торговцы Афанасьевы - некто «тётя Женя и Иван Яковлевич». После того Носов упомянул о здешних благородных людях, видимо из числа дворянства и духовенства, фамилии которых, впрочем, я не запомнил. Затем следовали перечисления имён менее выдающихся и значимых. Передо мной незримо промелькнули судьбы когда-то бытовавших в этой округе людей. Однако неумолимое прошлое безжалостно поглотило память о них, оставив их имена лишь в скупых строках «скрижалей» Михаила Петровича, последнего писателя округи. Этот перечень мог бы стать своеобразным мартирологом, поминальным сборником для церковных служб. Впрочем, поминать достопочтенных жителей Холщебинки всё равно негде - церквей здесь уже нет.
- Скажите, Михаил Петрович, - перебил я Носова, воспользовавшись его случайной паузой, - ведь когда-то раньше тут были, кажется, две церкви?
- Где? - поморщился старик, сняв очки.
- Ну, здесь, в Холщебинке.
- Да, были церкви... Одна и сейчас на окраине стоит, только вся развалившись. Там на кладбище возле неё у нас завсегда селян хоронили.
- А вторая церковь?
Михаил Петрович часто заморгал:
- Так её снесли, разобрали вчистую где-то в конце двадцатых годов, кажется. Попа затем, говорят, расстреляли. Потом ещё арестовали Василия Ивановича Сокина и дядю Лёшу Кожевникова, он воевал в Гражданскую на стороне белых. - Михаил Петрович призадумался, вспоминая. - Там ещё погост был, непростое такое кладбище: барские могилы, купеческие, опять же поповские. А то место заровняли ровно-ровно, потому и назвали - «сковородка».
Меня тотчас посетило какое-то предчувствие:
- А где это место?
- Да при въезде в деревню, - махнул Носов в сторону, - аккурат, где дороги расходятся.
6
Становилось особенно интересно. Я даже пригнулся ближе к рассказчику. Носов продолжил:
- Потом на месте церкви и господского кладбища устроили танцевальную площадку для молодёжи. Что-то вроде открытого клуба там было. Молодёжи собиралось уйма. Гармошка, пляс до утра. Ну, бывало, и выпивали, конечно. Не без того. Кстати, заправляла этим в числе прочих и моя тётка Курчавая Елена Александровна, она от 1916 года родом. Отчаянная была девка, её все звали «комиссарша»...
Живо представилось мне это развесёлое «плясалище», та самая ровно-ровная «сковородка», устроенная на молебном месте, на расчищенном от могильных крестов погосте, где были опущены в родную землю на вечный покой русские люди. Только не досталось им покоя. Лихая, разудалая «сковородка» будила их неугомонным топотом.
Снова услышал я голос Носова:
- В местности нашей были разные праздники... - продолжал читать свои записи Михаил Петрович. - В деревне Кожино гуляли в Нилов день на 9 июня, в Званице праздновали Петров день, это перед сенокосом. В Белях чествовали Тихвинскую икону богоматери, а в Апаничино на 21 сентября её, значит, рождество. Потом в Борках отмечали Трёх святителей. А у нас, в Холщебинке, главным праздником считался Ильин день.
Голос старика звучал ровно. Как мерное тиканье часов на дощатой полке в его избе. Всё это сливалось с негромким бряцанием ложки, которой Даша уписывала варение.
- Скажите, Михаил Петрович, - тронул я его за локоть, - а вы сами плясами на «сковородке»?
- Где? - слегка вздрогнул старик.
- Ну, на той танцплощадке, что была устроена на погосте.
Михаил Петрович вернулся мыслью в свою молодость, заулыбался, даже как будто озарился:
- Я-то! Конечно, а то как же! - Крякнул он. - После войны, в пятидесятых, там было самое что ни есть гулевое место. Мы, молодые, там плясали так, что аж пыль столбом стояла. Я и сам на «сковородке» в плясовой отхаживал ноги... Эх, было!
Признаться, при этих словах я невольно поглядел... на пустой протез Михаила Петровича.
7
Мы с дочкой вышли из дома Носова, когда стал накрапывать полуденный дождик. Небо заволокло смурыми облаками. Облака стелились высоко и густо, что означало надолго плаксивую, но всё же по-сентябрьски тёплую погоду.
Я укрылся капюшоном. Даша отказалась от зонтика, сказала, что под тёплым дождём она будет быстрее расти.
Михаил Петрович, ковыляя на костылях, вышел проводить нас до калитки в одной старой, выцветшей военной рубахе. Скоро рубаха намокла, а по лицу старика потекли капли. Глаза его тоже стали влажными. На прощание он ласково погладил Дашу по головке:
- Не забывай дядю Мишу. Придёшь ко мне, я тебе ещё вареньем угощу.
Даша закивала, предложила дедушке половину своей корзинки грибов. Но старик отказался. Взял три-четыре маленьких подосиновика, да и то, чтобы угодить ребёнку.
Мы стали прощаться.
- Книжку свою как-нибудь подари, - сказал мне Михаил Петрович. - Я люблю про историю.
Я обещал подарить ему книгу с оказией.
8
На обратном пути, шагая по растянувшейся на версту Холщебинке, Даша что-то рассказывала про лягушек, которые прыгали тут и там по буро-мутным лужам. Мне пришлось машинально поддакивать, хотя мыслями мои были погружены в иное. Когда показалась развилка, заключающая широким охватом в объятия пустошную «сковородку», я замолчал совсем.
В другом свете представилось мне это ровное, тихое место. Незримо проступал из плотного, измождённого понурым дождём воздуха старый уничтоженный храм - деревянный, резной, двуярусный. Его колокольня подпирает вечное небо. С колокольни едва слышно разносится поминальный звон о тех, чьи могилы были когда-то затоптаны в лихой пляске, превращены в «сковородку». Теперь выдранные с погоста кресты проросли деревьями. Молодые берёзки горят золотой осенней листвой, как поминальные свечи.
Не ново, совсем не ново всё это в истории человеческой. И прежде, в ещё более далёком прошлом, в неистовстве ниспровергали люди духовные символы прежних времён, предполагая, будто от этого достанется им счастье. Во время Великой Французской революции беснующаяся толпа крушила символы былого в надежде на призрачное благополучие. Причём без всякого разбора - храм это или, скажем, тюрьма. Даже Бастилию разрушили, превратив её место в своеобразную «сковородку», водрузив на обломках крепости табличку: «Здесь танцуют и всё будет хорошо». Чем это кончилось, человечеству достаточно известно.
Не может быть благополучным общество, возникшее на танцевальной «сковородке». Дни или годы его, как правило, сочтены. История подтверждает это неумолимо. Почти обезлюдевшая, поросшая ныне бурьяном русская деревня Холщебинка - тому ярко-страшный пример.
9
На следующий год я выполнил обещание - привёз Михаилу Петровичу Носову свою книжку. Однако опоздал. Дядя Миша умер. Его похоронили на старом кладбище на окраине Холщибинки, недалече от развалин деревянной церквушки.
Под осень мы снова пошли с дочкой по грибы. Миновали «сковородку», потом заколоченный домик Михаила Петровича. Недолго постояли возле дальнего погоста, где исстари хоронили простых селян. В том числе и тех, кто плясал когда-то на «сковородке». Даст Бог, ничто не нарушит их вечный покой. Не сделают этого новые поколения. К ним, к новым поколениям, немым заветом обращены поминальные кресты на погосте: «Никогда не повторяйте наших ошибок... Никогда не повторяйте... Никогда».
Денис Миронов-Тверской (Июль 2015 г.)
