Русские Инсигнии

 

Обретение новой отчизны

 - РАСПАЛАСЬ СВЯЗЬ ВРЕМЁН!..
 Беспокойный "Сон" Бориса Пастернака, как Галичский морозец, будил мятущиеся души:

Мне снилась осень в полусвете стёкол,
Друзья и ты в их шутовской гурьбе,
И, как с небес добывший крови сокол,
Спускалось сердце на руку к тебе.

Но время шло, и старилось, и глохло,
И, поволокой рамы серебря,
Заря из сада обдавала стёкла
Кровавыми слезами сентября.

Но время шло и старилось. И рыхлый,
Как лёд, трещал и таял кресел шёлк.
Вдруг, громкая, запнулась ты и стихла,
И сон, как отзвук колокола, смолк.

Я пробудился. Был, как осень, тёмен
Рассвет, и ветер, удаляясь, нёс,
Как за возом бегущий дождь соломин,
Гряду бегущих по небу берёз.

 Тревожные, нездоровые и не разрождающиеся дождём ветра свирепствовали за стенами дома по ночам.
 Я припадал к окну. Сквозь едва процеженную больным светом тьму августа созерцал пьяную, расшатанную графику леса. Где-то гремело железо. Что-то стучало. Кто-то выл в темноте...
 А сердце Пастернака звучало и звучало:

В лесу казённой землемершею
Стояла смерть среди погоста,
Смотря в лицо моё умершее,
Чтоб вырыть яму мне по росту.

Был всеми ощутим физически
Спокойный голос чей-то рядом.
То прежний голос мой провидческий
Звучал, не тронутый распадом:

«Прощай, лазурь Преображенская
И золото второго Спаса
Смягчи последней лаской женскою
Мне горечь рокового часа.

Прощайте, годы безвременщины,
Простимся, бездне унижений
Бросающая вызов женщина!
Я - поле твоего сражения...

 Я подходил к столу. Брал в руки книгу.
«Нельзя представить тетрадку стихов, перелистав которую современный человек смахнёт проступившие сами собой слёзы и посмотрит на небо, вот на такое же вечернее небо, с щемящей надеждой. Невозможно. Так невозможно, что не верится, что когда-то было возможным. Новые железные законы, перетягивающие мир, как сырую кожу, не знают утешения искусством».
 Казалось, липкая безнадёжность строчек из поэмы «Распад атома» Георгия Иванова грозно утверждалась диковатым безумием за окном. Утром меня ждало чтение рукописи книги «Русские инсигнии».

 - Знаки власти чего? Власти Слова над Тьмой? Знаки могущества России? Могущество поэтической «птицы-тройки», решившейся создать «новое гениальное утешение» для читателей? А может, это попытка горькой пародии, где инсигнии, знаки русского отличия, заставят содрогнуться от зрения печального русского вертограда? Знаки великого распада, безвластия...
 Покоя не было, и я с некоторым недоверием внутренним припоминал слова Михаила Анищенко: «Вижу, что книга станет событием для знатоков поэзии. Жить она будет долго...». И ещё, в письме составителю книги и соавтору Марине Сергеевой: «Марина, душа моя светлая, я потрясён величием этой книги. Были в двадцатом веке поэты посильнее нас, но более значительной и весомой поэтической книги в двадцатом веке никто из них не выпускал».
 - Не слишком ли? - сомневался я.

 Партитуру этой, безусловно, уникальной для русской поэзии «симфонии» расписала Марина Сергеева. Она умело свела в оркестровой яме «инсигний» чрезвычайно разных по звучанию авторов, стянув, как лейтмотивом, семичастной композицией своеобычные стихотворения Михаила Анищенко, Валерия Новоскольцева и свои. Режиссура сработала. Части «Симфония», «Русский сон», «Путь», «Бремя гнева», «Исход», «Отец», «Michel et Christine» зазвучали как единое целое, каждый поэт выиграл соседством другого, каждое стихотворение было обогащено и обогатило другие.

«Мы - трое - как части разрубленного Осириса, уже срастаемся в одно целое, где уже оживают и Руслан, и Иван-царевич, и Алёнушка выходит из воды живая и прекрасная», - отозвался после первого знакомства с книгой Михаил Анищенко.
  Поэтическая русская почва книги обильно насыщена реминисценциями. Семена их прорастают в открытых эпиграфах, в прямых включениях выдающихся стихотворных текстов, в своеобразных, как бы сейчас сказали, «ремиксах» строк, что у всех на устах, библейских причащениях, признаниях в любви к великим именам, великим книгам... 
 Это действует на читателя как детонатор. Он взрывает время и пространство «Русских инсигний», вовлекая актуальное, злободневное в вечное, неизмеримо расширяя культурологический пласт книги.
 Они украшают её, как таинственные и многоговорящие летние зарницы. Мы не опускаем «очи долу», а зрим выше и дальше. И глубже прозреваем явленное нам в «Русских инсигниях». Искушённый в поэзии читатель легко и благодарно обнаружит в них голоса Бориса Чичибабина, Саши Чёрного, Николая Рубцова, Есенина, Гоголя, Юрия Кузнецова...

 Роль Марины Сергеевой в книге мне представляется ролью Матери-Берегини (конечно, её поэзия ролью этой не исчерпывается). Её огневая стихия, вызывающая в моей памяти взвихренные поэтические фрески серебряного века, обладает, однако, чудодейственной охладительной, умиротворяющей силой. В симфоническом звучании книги она - Свет, как свет, которым мечтал украсить свои скорбные и страстные симфонические опусы Скрябин. Её тексты - Оберег, Покров.
 Она не снижает туба мирум мужского звучания симфонии Инсигний, но смягчает их нежным, женским, материнским. Спасая, заслоняя, оберегая.  Скорбный реквием книги с голосом Марины являет нам надежду. Голос её не умаляет проклятий, но он слышится - как вечный женский плач о мужчинах-воинах. А в нём всегда мольба о возвращении их целыми и невредимыми с поля битвы. И, конечно, благословение на подвиг. И вот когда уместно эхо «Поля Куликова» Александра Блока!

Серебром волны блеснула другу
На стальном мече,
Освежила пыльную кольчугу
На моём плече.

 То же можно сказать и о Марине. Она - и плач, и призыв, и оберег. Цветовой её покров над тёмной, скорбной гаммой стихотворений Михаила и Валерия - огневой, розовый. Это цвет дающего жизнь и карающего светила.

Мятежную, мятущуюся, надрывную плоть «Инсигний» воплощает поэзия Михаила Анищенко.
 Не знаю, какой степенью интуиции, какой - рассудком, авторы открывают книгу стихотворением Юрия Кузнецова «Горели три большие зги...», не знаю, какое откровение подсказало им начать «самостоятельный» путь «Инсигний» со стихотворения Михаила «Помню», в котором он провозглашает вослед великому поэту:

Юра! Юра! Во имя твоё
Я опять принимаюсь за дело,
Неподкупное дело своё, -

но только это чудесно выверенный или озарённый сердцем верный и много говорящий выбор. Ибо за кем следовать русской поэзии начала века двадцать первого, если не за Рубцовым и Кузнецовым, как ближайшими нам выдающимися предшественниками?! Ибо поэзия именно этих двух великих высвечивает Путь Михаила Анищенко. 
 Оголённое русское чувство - от поэзии Сергея Есенина и Николая Рубцова. Глубина метафизической поступи, временные и пространственные мифологемы - от Юрия Кузнецова... Всё так. 
 Однако, и в русском доме, и в личной судьбе Михаила нет тех великих скреп, которые питали поэзию предшественников, - есть великий распыл страны, есть пепелище русского сельского Мира, есть раздрай литературного и окололитературного мира, есть новое бытование русского Слова, есть долгое горькое собственное бытование...
 Кажется мне, что трагизм личного поразительно схвачен в стихотворении «Поэзия»: поэзия - «свет в парандже», поэт - «жалок и чёрен, как тать», душа - «плачет солдаткой», поэт - «раб, яремник и невольник во тьме своего ремесла», «все лучшие чувства» - «лежат, как солдаты вповалку» 
 Отсюда самостийность Анищенко - страстность на грани исступления, насыщенность стихотворений жуткими, едва ли не апокалиптическими образами, скоморошество и игра, дабы хоть в них отвлечься от Тьмы и «чёрного человека», трагическое занижение почти всех мифологических и библейских реминисценций, их болезненная трансформация, итоговая безысходность. Отсюда тоска по вольтовой упрямой дуге кузнецовского стиха, по ещё возможному романтическому огляду рубцовского лирического героя... Как пишет в одной из своих работ поэт Александр Логинов, размышляя над одним из самых летучих и возвышенных стихотворений Рубцова: «Где же нынче эти жнецы и жницы? И где тот председатель, в каких мирах ищет заплутавшие доблесть и честь?»
 А поэзия Анищенко, может быть, всего мощнее в современной литературе и являет нам «заплутавший» во тьме утрат русский мир! Инсигнии в нём - скорее не знаки власти, а знаки распада. Не случайно так много чуждых друг другу льдин рассекает поэзию Михаила. Тонешь в ледяной воде российского распыла, хватаешь руками уходящие льдины. Цепляешься за холодный воздух метафизики... Нет согревающего плоти бытия... Страшная судьба. Леденящая душу поэзия. Но что делать, что делать...

Не зря мы ждали у причала.
Река, почти что не дыша,
Как поезд, дёрнулась сначала,
Потом вздохнула и пошла.

Скрутились змеями потоки,
Стряхнули синие горбы...
И были льдины одиноки
В расколе жизни и судьбы.

Вздымая к небу тучи пыли,
Под очарованной луной,
Они ещё все вместе плыли,
Но умирали по одной.

Они скрипели, голосили,
Но уносились в море тьмы...
И так же ты, моя Россия,
И так же мы, и так же мы.

 И вдруг!..
 Словно мерцающие лунные цепочки взвившегося, чтобы освободиться от мрачного своего Всадника, звёздного коня, возносятся и летят над русской бездной вещие слова:
 «Сынок, наступает время пробуждения русского народа от спячки... 
Я знаю, именно тебе предстоит сделать на земле русской дело небывалое. Русские амбары, наполненные живыми семенами, долго стояли без молотильщиков. Волшебные цепы долго были спрятаны в неведомых местах. Цепы же эти суть Учение, которое скоро откроется тебе. А учение это есть Орудие наказания, которым вы будете бить снопы, чтобы зёрна разбросанные и остальные стали едины...»

 - Est-ce en ces nuits sans fonds que tu dors et t' exiles,
 Million d' oiseaux d' or, o future Vigueur?  
  /Arthur Rimbaud/

 - Вот ОНА!.. Окружённая миллионами словесных золотопёрых птиц спит вдохновенно в тро'ическом своём священнотайном царственном единстве:

Россия! Россия! Россия!
Ты есть любовь, затаённая во мне!

 Стихи, как искры на снегу, как брызги в пламени: не опаляют и не утоляют, влекут, не полагая меры, слово в сердце к Слову...
 И свет этого живого слова-первенца, как и незаходимый свет божественного Первообраза, светит во тьме, и тьма не может объять его. «Ибо Ты, Господи, общая для нас мера, Ты - узел, что связал воедино несхожие деяния», - этот вечный фундамент звёздной "Цитадели" Экзюпери, Альфа в созвездии Лиры.

Так на меня, Волга, своей синевы удостой, 
Отмой меня, как отмывают песок золотой, 
И если ко мне применимо достоинство - жить, 
Да будет дано мне осилить, не кануть, доплыть!

А с ней, Лорелеей, - ничем её не перемочь, 
И пенье её - это, может, одно, что нетленно 
В крови моей пленной и в этой солёной Вселенной.
Да станет святым испытанием мне эта ночь!

Так, значит, с разбега, и вниз головою, и вплавь, 
Чрез этот расплавленный синего времени сплав - 
Навстречу судьбе, Лорелее, навстречу рассвету -
Переплыви Волгу,
Переплыви Лету...
*)

 ... Когда я ещё начинал знакомиться с поэзией Валерия Новоскольцева, то первое, обо что я «споткнулся», было слово «последний», нередко прописанное с большой буквы, как например, «Последнее Слово», с которого и начинается, собственно, авторская поступь Валерия в «Русских инсигниях»: последний парад, последний интерес, последние герои, любови последние, последнее царство, последние лики икон, последний год, день, час, минута, последние времена, последний бой, последняя жертва, последний долг, последняя звезда...
 Поверхностный взгляд, конечно, поверхностно увидит в поступательном шествии слова «последний» и времена апокалиптические...
Это так, и во многом - не так.
 «Русский космический ужас» довлеет, безусловно, и над поэзией Анищенко, и над поэзией Новоскольцева:

Рвутся нити и ниточки в душах,
Корабли наши рвутся с причалов...
Этот русский космический ужас -
До конца, и начать всё сначала!
Эти наши пространства-помойки,
Эти наши вожди перестройки...

 Но отчего-то спокойно и уверенно читателю в поэтическом мире Валерия Новоскольцева.
 Даже утверждая, что «Россию всю пройдёшь и ляжешь. / И не изменишь ни рожна», он остается для нас надёжным, основательным, знающим попутчиком в поисках истины. А, смею думать, что за суровостью его приговоров современной, прежде всего, России кроется душа нежная, любящая.
 Многое и в этом случае отражается судьбой поэта.
 Рождение Валерия знаково: он родился в Задонском Богородицком монастыре. «Палата роддома, - пишет он, - была в монастырской келье. Это ведь не самая плохая судьба для русского монастыря - в других склады да конюшни открывали, либо вообще взрывали, как Храм Христа Спасителя, который был, к слову, спроектирован архитектором К.Тоном. В 1845-1853 гг. по его же проекту был построен новый собор в честь Владимирской иконы Божией Матери и в Задонском монастыре.
 А знаете, по какой причине был основан этот монастырь? - город же стоит на старом «шляхе», который центральную Россию с югом связывал, основная дорога была на юг, кто только по ней не ездил - от поэта Александра Пушкина до императора Александра Первого, и татары, когда на Москву нападали, по этой же дороге шли - только «встречным путем».
И вот, во время очередного набега, когда татарская конница подошла к Дону, к переправе, в небесах встала Богородица и раскинула руки - крестом, запрещая татарам двигаться дальше. И татарская конница, испугавшись этого небесного знамения, развернулась и ушла. Исторический факт. А потом, на месте явления Богородицы, и был воздвигнут этот монастырь. Очень знаменитый до революции. Десятки тысяч богомольцев в августе приходили к мощам Тихона Задонского, одного из самых великих русских святых...» 
 «Горечь рокового часа» смягчена в поэзии Валерия Новоскольцева ясностью избранного Пути "под шорох фарисейских мантий":

Не первозванный и не первый,
Пришибленный небесным громом,
Счастливой сумасшедшей верой
Светясь на страх друзьям-знакомым.

Уже - не я, уже - ведомый...
А Крест и плаха - это милость.
И, если нас разыщут дома,
Жена бы точно удивилась,

Ведь выход тот на ту дорогу
Отрезал все пути иные,
И, если мы приходим к Богу,
Он отменяет выходные.

Он перестраивает сразу
Твое трёхмерное пространство.
И если что не видно глазу,
Виной тому - враньё и пьянство.

Но, как меняется мгновенно
Природа после катаклизма,
Мы заслужили перемены
И ДАЖЕ НОВУЮ ОТЧИЗНУ.

 Счастье Веры и преображает все «последние» знаки светом новой истины, где «не всё, что было здесь, пройдёт», где есть надежда на обретение НОВОЙ ОТЧИЗНЫ тем, кто её заслужил, где Страшный Суд - не пресловутый конец света, где есть место обновлению каждого...
 В одну из ночей после чтения «Русских инсигний» мне снился сон.
 Будто сидим мы с женой в небольшой комнатушке. Слева от нас ясно проступает лицо моей бывшей ученицы, славной, чистой девушки, сегодня полной и чистых дел, и чистых помыслов. А рядом с ней сидит лихой неопрятный мужчина в возрасте, с видимым грязным пятном на правом виске, с дёшево и напоказ выпущенным несвежим воротником рубашки, тоже несвежей. И будто он - жених славной девушки. И будто мы с женой - представители сельского совета прежнего, и нам решать судьбы «молодых»...
 Обидно мне во сне не завистью к молодости цветущей, взятой не по праву старостью, а бесстыжестью, нескромностью нахрапа молодящегося старичка... А он и песню еще какую-то оправдательную запел.
 В общем, больно мне очень, и не знаю, что делать. Отвечая на мою рану («такая рана, видит даже ветер...»), Она встаёт с лавки сельсоветской и выходит в подвенечном платье... в окно. Я поворачиваю голову к окну и радостно вижу её идущей по солнечной, открытой простору лужайке.
 Вдруг - вместо стены передо мной - сверкающие, радостные, ледяные воды. И спускается в них много людей. Крошечкой ледяной, мелко наколотой. И не страшно мне, а светло от купели их. Плывут ко мне. Выходят на берег. И девушка моя - среди них. Как айтматовская героиня из повести «Первый учитель», прошедшая сквозь  очистительные воды реки...
 И сам я с кем-то близким обретаю чувство полёта, лечу с ними искрами между каких-то больших домов, лечу к людям. Мы невидимы, мы спускаемся к ним, даём их рукам любовно нащупать наши лица, руки...

Казалось, я умер. Но выдался май!
Я в жизни не видел такого!
Проснулся - счастливый! Хоть имя меняй!
Хоть бога выдумывай снова!

И снова вселенной надежда к лицу,
И брезжит земная отрада,
Как будто идём мы с тобою к венцу
По холмам небесного сада.

Как будто бы разом простили грехи,
На подвиги - благословили.
И в небе кричали мои петухи,
Которых вчера зарубили!

 Высокое бесстрастное прозрение Александра Блока:

О, Русь моя! Жена моя!..

 Где же ты, Великий Вход, пробуждение и преображение русского Державного Духа?

 Поэзия Михаила Анищенко свидетельствует нам:

И над яростью пушечных жерл,
Над безумной стихией разврата,
В содрогании зрит Люцифер
Бесконечные дали Возврата.

 Пусть будет и это!

В белом раю лежит богатырь:
Пахарь войны, пожилой мужик.
В серых глазах мировая ширь:
Великорусский державный лик,

Только святые умеют так
В благоуханном гробу лежать:
Выпростав руки, блаженства в знак,
Славу свою и покой вкушать.

 Точно ударом древнего копия Слово взрезает светлую плоть пророческой осанны Осипа Мандельштама.

 - Cейчас потечёт вода: нужно удалить римскую стражу...

А где-то вторит Александр Галич или, может быть, это сердце звучит?

На степные урочища,
На лесные берлоги
Шли Олеговы полчища
По дремучей дороге.
И на мор этот глядючи,
В окаянном бессильи,
В голос плакали вятичи,
Что не стало России!

Ах, Россия, Рассея -
Чем пожар не веселье?

...И живые, и мёртвые -
Все молчат, как немые.
Мы, Иваны Четвёртые -
Место лобное в мыле!
Лишь босой да уродливый,
Рот беззубый раззиня,
Плакал в церкви юродивый,
Что пропала Россия!

Ах, Рассея, Россия -
Все пророки босые!

Горькой горестью мечены
Наши беды и плачи -
От Петровской неметчины
И нагайки казачьей!
Птица вещая - троечка,
Тряска вечная, чёртова!
Как же стала ты, троечка,
Чрезвычайкой в Лефортово?

Ах, Россия, Рассея -
Ни конца, ни спасенья...

Что ни год - лихолетие,
Что ни враль, то Мессия!
Плачет тысячелетие
По России Россия!
Выкликает проклятия...
А попробуй, спроси -
Да, была ль она, братие,
Эта Русь на Руси?

Эта - с щедрыми нивами,
Эта - в пене сирени,
Где родятся счастливыми
И отходят в смиреньи.
Где как лебеди девицы,
Где под ласковым небом
Каждый с каждым поделится
Божьим словом и хлебом.

...Листья падают с деревца
В безмятежные воды,
И звенят, как метелица,
Над землёй хороводы.
А за прялкой беседы
На крыльце полосатом,
Старики-домоседы,
Знай, дымят самосадом.

Осень в золото набрана,
Как икона в оклад...
Значит, все это наврано,
Лишь бы в рифму да в лад?!
Чтоб, как птицы на дереве,
Затихали в грозу.
Чтоб не знали,но верили
И роняли слезу.

Чтоб начальничкам кланялись
За дарёную пядь,
Чтоб грешили и каялись,
И грешили опять?..
То ли сын,то ли пасынок,
То ли вор, то ли князь -
Разомлев от побасенок,
Тычешь каждого в грязь!

Переполнена скверною
От покрышки до дна...
Но ведь где-то,наверное,
Существует - Она?!
Та - с привольными нивами,
Та - в кипеньи сирени,
Где родятся счастливыми
И отходят в смиреньи...

Птица вещая, троечка,
Буйный свист под крылом!
Птица, искорка, точечка
В бездорожьи глухом.
Я молю тебя :
- Выдюжи!
Будь и в тленьи живой,
Чтоб хоть в сердце, как в Китеже,
Слышать благовест твой!..

 Так, может, и течение поэтических вод «Русских инсигний» будет для тех, кто возьмёт в руки книгу и прочитает её, благотворно и очистительно?

 Пусть будет и это.

*) - П.Вегин "Переплыви Волгу"