Марина СТРУКОВА. Сергей Станиславович, 17 ноября 2013 года - десятилетие со дня смерти Юрия Поликарповича Кузнецова. Вы - известный литературный критик, долгое время были коллегой этого великого поэта, который остался в истории фигурой загадочной, легендарной. Когда состоялось Ваше знакомство с Кузнецовым и каковы были первые впечатления?
Сергей КУНЯЕВ. Знакомство было довольно интересное, учитывая то, что оно было практически безмолвным. Оно состоялось уже тогда, когда Кузнецов стал своего рода легендой в литературном мире - после выхода своих первых московских книг. Году в 1981-м или, может быть, ближе к началу 82-го, я написал статью о его творчестве на основе книг «Во мне и рядом даль», «Край света за первым углом», «Выходя на дорогу, душа оглянулась», и особенное моё внимание привлекла его книга «Отпущу свою душу на волю», которая, собственно, и подвигла меня на этот труд. В итоге работа получила название «Между миром и Богом» - строка из кузнецовского стихотворения «Муха»: «Ты сражался с невидимым злом, что стоит между миром и Богом». И собственно это состояние поэта на протяжении длительного периода его творчества я и оценивал. Закончив статью, принёс её Вадиму Валерьяновичу Кожинову, который внимательно прочитал текст, но категорически не согласился с моей трактовкой творчества Кузнецова, а уже после этого произошла личная встреча в стенах журнала «Дружба народов». Я подошёл, поздоровался. О чём шла речь, уже не помню, но помню реакцию Кузнецова, его командорскую стать, пронизывающую искру из глаз при лёгком поднятии виевых век и почти безмолвный диалог со мной, который длился минуты две или три, он произнёс всего несколько слов, но глаза сказали гораздо больше. Потом, когда я оценивал эти минуты, до меня дошло, что он, возможно, видел текст, который ему показывал Кожинов, и который ему по душе не пришелся. Такова была первая встреча, потом было ещё несколько, в литературном кругу людей преимущественно старшего поколения. Один эпизод весьма характерный для Кузнецова. Он пришёл на 51-летие моего отца Станислава Юрьевича Куняева, к нему в дом, где собралось довольно большое количество гостей, наших друзей. Помню, Кожинов сразу взял в руки гитару, стал петь свои любимые романсы, а Кузнецов ещё до того, как все сели за стол, совершенно внезапно и неожиданно для всех схватил со стола яблоко, одним движением ножа рассек его пополам, показал всем отрезанную половину и сказал: «Смотрите сюда! Вы видите это яблоко Евы?» И показал на чётко очерченный шестигранник в зерне яблока. А уже потом я прочитал его строчки, в которых как бы отразилось это действие: «О древние смыслы, о тайные знаки! Зачем это яблоко светит во мраке? Разрежь поперёк и откроешь в нём знак, идущий по свету из мрака во мрак». Вот так сначала последовало действие, потом родились стихи.
М.С. Какую мистическую фигуру Вы рисуете...
С.К. Таким и выстраивался его образ лично перед моими глазами с первого момента. А в августе 97-го года Юрий Поликарпович появился в редакции «Нашего современника», куда пришёл заведовать отделом поэзии по приглашению Станислава Юрьевича Куняева. И проработал там до 2003-го года, до последнего дня. Общение наше длилось, кажется, целую жизнь. И многие вещи всплывают в памяти достаточно ярко и рельефно.
М.С. Расскажите историю публикации поэмы о Христе, ведь некоторые читатели и литераторы не поняли и не приняли её - что Вы, как критик, думаете о таком ортодоксально религиозном подходе к литературе?
С.К. Даже многие люди, высоко ценящие Кузнецова, об этой поэме предпочитают не говорить или всячески от этого разговора уклоняются, что лично мне совершенно непонятно. Потому что в первую очередь действительно стоило бы оценить духовный подвиг поэта, взявшегося в самом деле, нет, не за поэтическое переложение Евангелия, а поэтическое изложение жизни Иисуса Христа. Кто-то может сказать, что поэт подвиг себя на некое кощунство, и, кстати сказать, слышал такое от некоторых священников. Но я воспринимаю это движение Юрия Поликарповича совершенно иначе. В этой поэме есть одна строчка, которая меня поразила при первом же чтении: «Славься Господь! Он пошёл на Божественный риск!» Так вот, я считаю, что здесь буквально на Божественный риск пошёл поэт, и с моей точки зрения это было вполне оправданно! Две первые части поэмы «Путь Христа» - «Детство Христа» и «Юность Христа» - были напечатаны в 2000-м году, третья в 2001-м. Далее последовала поэма «Сошествие в ад», думаю, кое-что серьёзно сдвинувшая в сознании у многих, кто её читал. А затем была работа над поэмой «Рай», от которой осталось только начало, но это, видимо, тоже было некое божественное провидение. Так вот, в статье «Путь ко Христу» я писал о том, что эта поэма вобрала в себя многое - в первую очередь апокрифические Евангелия, духовные стихи, а также народные представления о русском Христе, что, кстати, отразилось в тех песнях, в тех песнопениях, которыми Юрий Поликарпович прокладывал ткань своего повествования.
Надо сказать, что в том же номере, где была опубликована заключительная часть поэмы, мы отмечали 60-летие поэта, и дали серию отзывов о нём. И очень интересно, что сказал отец Дмитрий Дудко. А к его слову, я считаю, здесь надо прислушаться:
«Самое значительное с 1917 года, удивительные стихи... наводят на большие размышления... поэмы не для поспешного суждения... может смутить читателя некоторая вольность в выражениях, от того, что сейчас мы знаем Христа как Бога, а Христос здесь как человек (естественно, речь здесь шла о Богочеловеке) думает о том, что сделать, как спасти человечество, идёт спор между мудрецами иудейскими и Христом как человеком, но прозревающим Истину». Тут же идёт как бы возражение на это отца Александра Шаргунова, который не принял даже не саму поэму в принципе, а саму попытку поэта воплотить евангельский сюжет. Это очень хорошо видно по его высказыванию. Думаю, в последнем стихотворении Юрия Кузнецова «Поэт и монах» кое-что из сказанного отцом Александром отразилось - отвержение Юрием Поликарповичем попытки монаха (который в результате оказывается вовсе не монахом, а принимает вид монаха) от имени церкви влиять на поэта. На его сознание и на его перо. Кстати, это не первый и явно не последний такой спор.
Я в этом смысле могу привести прелюбопытнейшую полемику, которая произошла в начале ХХ века между Василием Розановым и Николаем Клюевым. Василий Розанов, как известно, в книгах «Тёмный лик» и «Люди лунного света» утверждал христианство как бестелесное, бесхлебное, бесплодное и бесполое.
М.С. Читала, да, несколько критический взгляд.
С.К. Более того, он считает телесным, хлебным и половым Ветхий Завет, в отличие от Евангелия. Но Вы, вероятно, не обратили внимания, что в это же время, а надо сказать книга «Люди лунного света» была в библиотеке Клюева до его ареста и была изъята вместе со всеми бумагами, как всем образным строем Клюев утверждает телесность, материальность, земнолюбивость, если угодно, и абсолютную физиологичность христианства, вплоть до образа сосцов, которые питают человечество своим молоком. Вот он, взгляд на христианство, с двух диаметрально противоположных точек зрения. Здесь мы наблюдаем приблизительно такую картину. Тут не могу не поделиться одним личным воспоминанием. Когда моя статья, где я утверждал, что поэма «Путь Христа» это путь ко Христу самого поэта, который начал этот путь не в момент написания поэмы, а гораздо раньше, была опубликована в газете «День литературы», как раз приближался юбилейный вечер Юрия Поликарповича в Большом зале ЦДЛ, и я пришёл, естественно, на этот вечер. Подхожу к порогу, смотрю, стоит Юрий Поликарпович. Помню, это серое пальто, кашне, стойка статуи командора, неподвижную посадку головы и взгляд то ли в пространство, то ли внутрь себя. Было ощущение, что он окружающего особо не видит. Я подошёл к нему и поздоровался. В ответ последовало буквально следующее. Такой лёгкий полуповорот головы в мою сторону и дальше я запомнил подробно: «Ну, здравствуй, здравствуй». - Потом разворот корпуса в мою сторону и: «Я это от святых отцов буду слушать, а не от тебя». И опять поворот в другую сторону, и опять погружение в свои думы. Это он имел в виду мою статью о его поэме. То есть он со своей как бы олимпийской высоты меня испепелял Зевсовыми молниями. Но я, скажу честно, никогда ничего лучшего о написанном моей рукой ни от кого не слышал.
М.С.Характер Юрия Поликарповича некоторым казался диктаторским, несколько высокомерным. Но поэтесса Диана Кан, которая общалась с Юрием Кузнецовым, считает, что его надменность была только маской, за которой скрывался человек добрый, ранимый и даже наивный.
Критик Кирилл Анкудинов пишет, что, по его мнению, резкие высказывания Кузнецова о тех или иных классиках и о «женской» литературе были частью его стратегии. Так создавал ли Кузнецов свой имидж осознанно или просто прятался под маской сверхчеловека от жестокого мира?
С.К. Человек он был очень тонкий внутренне. Я в этом убедился, пообщавшись с ним в стенах редакции в эти годы. Тонкий, ранимый и, на самом деле, очень добрый. Что, казалось бы, чисто внешне совершенно в нём не просматривалось. Но при этом более-менее тесное общение с ним рисовало именно такую картину. Никакой наивности в нём, конечно, не было в помине. Такие люди, как он, наивными не бывают. Да и таких, как говорится, на Земле-то немного. А что касается стратегии или имиджа, подобные понятия в принципе неприменимы к Кузнецову. Это было абсолютно естественное поведение. И при всей непривычности для слуха его высказываний или манер, непривычных на общепринятый взгляд, у меня лично никогда не возникало сомнений в абсолютной искренности того, что я когда-либо от него слышал.
М.С. Как Кузнецов воспринимал критику собственных стихов?
С.К. Он не терпел глупостей ни в каком виде - ни благожелательных, ни отрицательных. Если считал, что к нему подходят без ума, без необходимого вчитывания в его стихи, без, если угодно, определённой проницательности, то даже самые высокие слова о своей поэзии он отметал напрочь. Мне доводилось держать в руках журнал «Московский вестник» со статьёй о поэзии Кузнецова, имя критика здесь не имеет значения, имеет значения факт: статья была чрезвычайно высокого тона с самыми благожелательными оценками, и я видел пометки на полях этой статьи, сделанные Юрием Поликарповичем. Слова «дурак» и «идиот» чередовались друг с другом. Возникали и такие примечания: «Да что это такое? Он, что, с ума спятил?» Статья была исчеркана вдоль и поперёк, и такие комментарии шли на полях журнала от первой до последней строки. То есть, обольстить этого человека критикой было невозможно, польстить ему - тем более. Ему было не привыкать к скрещиванию лезвий и к леденящим искрам вокруг своего имени. Цену всему этому он знал хорошо. И у него было абсолютно чёткое, адекватное, ясное понимание своей значимости, своего бытия на этой земле и в мире литературы. Вот это, наверное, самое главное.
М.С. Как-то в коридоре «Нашего современника» я увидела большую стопку отвергнутых Кузнецовым рукописей. Считая, что такой придирчивый человек мог отбросить и талантливые вещи, просмотрела её, но, действительно, хороших стихов там не оказалось... Кузнецов был скуп на похвалы, но о ком-то из современных авторов он ведь отзывался положительно?
С.К. Знаю наверняка: талантливые вещи мимо него не проходили. Что безоговорочно летело в мусорную корзину - это графомания, а также стихи его подражателей. Вот кого он поистине терпеть не мог, так это стихотворцев, которые начинали подражать ему. Как только он это замечал, этот человек оказывался за порогом его кабинета, а его стихи, действительно, оказывались в мусоре. Иных вариантов не было.
Что касается поэтов, которых Кузнецов ценил. Он высочайше отзывался о Николае Тряпкине. Высоко оценивал стихи Светланы Кузнецовой. Безусловно, уважал творчество Николая Рубцова. Могу назвать и Анатолия Передреева. Из более молодых отмечал Геннадия Фролова, Евгения Чеканова. Но далеко не всё оценивал положительно и у них. Предельность, точнее запредельность его требований, могла многих даже и сломать.
М.С. Он критиковал даже классиков.
С.К. С классиками у него были свои особые отношения. Потому что он мысленно почитал себя в их кругу. У меня с Кузнецовым состоялось немало бесед, в частности о Пушкине. Последняя наша беседа именно его и касалась. Тогда Кузнецов отдал мне на редактуру свою статью-кредо «Воззрение», и я сделал несколько поправок, а также выразил своё несогласие с трактовкой поэзии Пушкина. Помню, как в коридоре «Нашего современника» без приветствия, без поклона, Кузнецов резко повернулся ко мне и спросил: «Ну что, я убедил тебя, что Пушкин - не христианский поэт?» Он даже не дал мне ответить и тут же продолжил «Я тебе представляю весь строй стихов, вдохновленный Аполлоном, а ты пытаешься этому противопоставить несколько поздних стихотворений». Но надо понимать, что такой подход к Пушкину следовал с высоты поэмы «Путь Христа». Началось с того, что «Ночью вытащил я изо лба золотую стрелу Аполлона», а закончилось «Памятью детства навеяна эта поэма. Встань и сияй надо мною, звезда Вифлеема». Это путь его души, духа. От античного язычества к христианству.
М.С. Сегодня многие поэты называют себя учениками Кузнецова. Но ученик это ведь не подражатель, а продолжатель дела, тот, кто будет развивать философию и стиль, созданный мастером, а не просто копировать его приёмы. Так остались ли у Кузнецова настоящие ученики, которые попытаются превзойти учителя?
С.К. Превзойти Кузнецова? Не смешите меня! Попробуйте найти поэта, который превзошел бы Блока или Есенина. У Кузнецова была в своё время поэма, которая называется «Золотая гора». Так вот, когда эта поэма появилась, то вызвала определённый взрыв негодования у многих. Но я как раз обратил бы внимание, насколько тонок и тактичен оказался Кузнецов в этой вещи. Он не стремится превзойти классиков, к которым восходит на вершину Золотой горы. Он идёт к ним в общество, повинуясь зову, который от них слышит. И только достигнув цели, он обнаруживает, что «навеки занемог торжественный глагол, и дух забвенья заволок великий царский стол. Где пил Гомер, где пил Софокл, где мрачный Дант алкал. Где Пушкин отхлебнул глоток, но больше расплескал». Вот это «больше расплескал» вызвало бурю негодования. А подумать, с кем сопоставляет Кузнецов Пушкина - с Гомером, Софоклом и Данте. И как он относится к тому, что вот этот классический звон практически не слышен в современности. И что делает его герой? «Он слил в одну из разных чаш осадок золотой. Ударил поздно звёздный час, но всё-таки он мой». Что происходит? Герой сливает осадок. То есть то, что осталось, осело и осталось поистине золото. То, что концентрирует в себе дух классики. Но при этом он именно сливает то, что осталось, в свою чашу, то есть только то, что он сам в состоянии пригубить. Тот глоток, который он сам в состоянии выпить и не более того...
М.С. И что, по-Вашему, эта чаша уже пуста?
С.К. Знаете что, давайте не опережать Господа Бога! А что касается вопроса о развитии философии и стиля, вспоминается, как говорил Андрей Платонов одному писателю: «Не вздумай мне подражать, я тебя выжгу изнутри как серная кислота». Надо обладать силой духа, внутренним запасом прочности, а главное, мудрым пониманием того, кто перед тобой находится. Только при этих трёх условиях, естественно, если ещё есть дар, возможно минуть рифы подражания, перейти из ученической стадии в стадию самостоятельного творчества, пытаясь не превзойти Мастера, а для начала хотя бы встать на одну горизонталь с ним, но в своей плоскости.
М.С. А каковы были политические взгляды Юрия Поликарповича, он был патриотом или националистом? Но и патриоты бывают разные - есть монархисты, есть социалисты, есть евразийцы... А может быть, Кузнецов был аполитичен и брезгливо относился к политике?
С.К. Он брезгливо относился к политикам. А что касается политики в высоком смысле этого слова, то от неё не был свободен ни один поэт в России ХХ века, начиная с Блока. Как можно назвать аполитичным поэта, который пишет триптих «Я в Мавзолей встал в очередь за Лениным...»? Который дал такую панораму политических деятелей в поэме «Сошествие в ад»? У которого есть цикл, посвященный Сталину? Как может быть аполитичен поэт, для которого глубинный смысл бытия сопрягают все нервные узлы истории и современности. Касательно умонастроения Кузнецова, его направления - то, что он был русский патриот, в этом никто и никогда не мог усомниться самого начала. И в то же время он был человеком вселенских устремлений. Вот поэт говорит: «И снился мне кондовый сон России, что мы живём на острове одни. Души иной не занесут стихии, однообразно пролетают дни». То есть Россия кажется отдельным от всего мира островом. Но что идёт с этого острова, какие лучи всё пронизывают? Его же интересовали все эпохи, все герои. Он беседовал с мировыми подвижниками религии, философии, литературы. Для него имели огромное значение истоки человечества, и являлись равновеликими былины, Евангелие и «Поэтические воззрения славян на природу» Афанасьева. Вспомним его поэтическое переложение Митрополита Иллариона «Слово о Законе и благодати». Он сам взялся за этот истинно подвижнический труд, чтобы современным русским языком передать основную мысль: благодать превыше закона. Что было объявлено на Руси более тысячи лет тому назад. В отношении Кузнецова надо говорить в целом о мировой философской мысли, о мировых философских системах, но в первую очередь о духовных подвижниках Древней Руси и их последователях.
Думаю, он во многом разделял взгляды своего друга и собеседника Вадима Валерьяновича Кожинова. Считал, что Россия это особый мир. Это Евразийская держава, но не Европа плюс Азия, а именно Евразийская держава в своей особости, в своей горизонтали, удерживающей мир.
М.С. У него действительно есть что-то напоминающее ирландского поэта Йейтса...
С.К. Об этом писал Анкудинов. Не могу согласиться с тем, что можно впрямую прочерчивать такую линию, какую прочерчивает он. Наверное, здесь мы вправе говорить не о Йетсе, а тогда уже о Шекспире. Короткий эпизод из личного общения: только-только появилась напечатанная в журнале часть поэмы «путь Христа» - «Сошествие в ад». Захожу в кабинет Кузнецова. Решил пошутить. Говорю: «Что, Юрий Поликарпович, пошли по следам Данте?»
Он даже не улыбнулся. Более того, не повернул головы в мою сторону.
Смотрел перед собой, я видел, как напряглись скулы, лицо слегка побелело и он, будто досадуя на мелочность вопроса, на моё какое-то полное его непонимание, произнёс буквально так: «Данте?.. - и после тяжёлой свинцовой паузы, - Данте мелко плавал по сравнению со мной». Это было сказано абсолютно серьёзно. И, считаю, если кто из современных поэтов имел право на такие слова, так только он.
