Публикуется в сокращении
На рассвете 6 апреля 1941г. в Вербное воскресенье авиация Люфтваффе вторглась в воздушное пространство Югославии. Несмотря на статус «открытого города», Белград, в соответствии с директивой вождя немецкого народа, подвергся ковровой бомбардировке.
В 11 утра последовал второй налёт, ещё более варварский, чем первый. Анархия в городе была полной. По свидетельству Владимира Дедиера, биографа Тито, «Цыгане с окраин проникли в центр города. Они врывались в магазины, растаскивали дорогие меха, продукты и даже медицинские инструменты».
По горящему городу разбежались животные из разбомбленного зоопарка. Белый медведь с жалобным рычанием бросился в реку Савву.
В тот день на Белград было совершено 4 авианалёта, в которых принимали участие в общей сложности около 500 бомбардировщиков и более 200 истребителей прикрытия. Эффективной противовоздушной обороны не существовало, поскольку Белград был объявлен «открытым городом», и в соответствии с положениями Гаагской конвенции из него были выведены войска. Поскольку предполагалось, что согласно международным конвенциям, статус «открытого города» запрещал агрессору подвергать этот населенный пункт бомбардировке, атакам и обстрелам, то столица Югославии не имела эффективной ПВО. Кроме того, гитлеровцам были известны расположения всех военных аэродромов, поскольку 3 апреля капитан 1 класса воздухоплавания Владимир Крен, хорват по национальности, бежал на боевом самолёте в Австрию и сдал немцам план размещения югославской авиации. Аэродромы были разгромлены и воздушные бои были для сербов малоэффективными. В небе Белграда ценой потери 15 истребителей удалось сбить лишь несколько бомбардировщиков.
В результате воздушной борьбы уже в первый же день Югославский Воздушный Флот перестал представлять собой помеху для гитлеровцев. Причём несколько самолётов были сбиты своими же зенитчиками (часть югославских пилотов летала на закупленных в Германии «мессерах»).
Накануне войны правительство специальным указом о «не покидании рабочих мест» белградцам было запрещено покидать город. Несколько раз в поездах, следовавших из Белграда, устраивались показательные жандармские облавы, выявлявших нарушителей приказа. Зато теперь, в первый же день бомбардировок, на выездах из столицы образовались страшные пробки, которые беспрепятственно расстреливались пулемётным огнём пролетавших на бреющем полёте самолётов.
На следующие сутки пустынные улицы Белграда являл собою зрелище «заколдованного города»:
«Человек с Нероновскими инстинктами, глядя на Белград с возвышенности Святосавской улицы, отметил бы величественность зрелища. Пожары со всех сторон. Густые клубы дыма горящих по обе стороны <проспекта> Теразий домов свиваются на высоте около 60-ти метров и формируют нечто вроде исполинского погребального покрывала... Это же покрывало обращает улицу короля Милана в огромный тоннель» [1].
А вот, как выглядел Белград спустя 2 недели - уже после того, как Югославия была повержена и оккупирована:
«...Тротуары и мостовые, усыпанные битым стеклом и кирпичом разбомбленных домов, разрушенный водопровод. Как следствие этого - запрещение пользоваться клозетом. Специальные команды отстреливали кошек и собак среди бела дня, не обращая никакого внимания на прохожих.
Вскоре под немецким конвоем военнопленные начали расчищать завалы и канализацию. Впрочем, контроль ещё не был довольно строгим, поэтому сербам удавалось тайно передавать гражданскую одежду пленным, и те, переодевшись, прятались в руинах и бежали из-под стражи по домам.
Передвижение по Белграду было разрешено до 19 часов. Свет отключали ещё до того. Улицы города были оклеены плакатами, предупреждавшими о разнообразных вещах. Единым у всех этих объявлений было лишь предполагавшееся наказание - смертная казнь» [2].
В.А.Маевский вспоминает об одном особенно трагическом, но, в то же самое время, глубоко символическом случае, который произошел в Вознесенской церкви столицы во время самого первого налета:
«Бомбардировка началась во время Литургии в переполненном храме. Часть народа вместе во священником и дьяконом побежали в убежище, находившееся тут же, в ограде, - и все погибли от прямого попадания огромной бомбы, которая разорвалась в тот момент, когда люди только что наполнили убежище. Все же, кто остался в церкви, не пострадали...» [3]
<...>
«Грешили мы и грехи искупали.
Оскорбили мы Господа Бога и наказаны.
Испачкались мы беспутством, умылись кровью и слезами.
Попрали всё, что для предков было свято, за это и сами попираемы.
Имели мы школу без веры, политику без чести, войско без родолюбия, государство без Божьего благословения. Из-за этого пропадают у нас и школа, и политика, и войско, и государство.
Двадцать лет мы усердствовали, чтобы не быть самими собой, поэтому чужеземцы накрыли нас своим мраком.
Двадцать лет издевательства над предками, которые устремлялись к Царству Небесному, - из-за этого прокаженное царство земное теряем.
<...>
Погибло наше государство - скажем: «Слава Тебе, Боже!» <...>
Ведь если бы это, такое, государство наше не погибло, а просуществовало ещё лет двадцать, тогда бы погиб наш народ, а это уже была бы настоящая гибель. Народ стал так быстро портиться, что стремглав покатился к пропасти. Или гибель государства - или гибель народа. Бог своевременно ударил по менее ценному, чтобы сохранить то, что дороже. Погибло государство - остался народ. Пока есть настоящий хозяин, будет и дом. А вот если не станет хозяина, кто восстановит разрушенный дом?» [4]
<...>
Судьба различных частей сербского народа, и, соответственно, различных частей Сербской Православной Церкви, попавших под чужую власть, была различной. На территории собственно Сербии, Баната и Черногории участь церкви была относительно нормальной. Конечно, немцы относились к СПЦ без особых симпатий, и это вполне объяснимо - если вспомнить о близости патриарха Гавриила и епископов Николая (Велимировича) и Иринея (Джорджевича) с вождями путча. Более того, Св. Архиерейский Собор, специально созванный 27 марта, поздравил путчистов и т.о. «легитимизировал» их действия. Исходя из этого, Рейх воспринимал православное духовенство Сербии рассадником антигерманских и англофильских идей.
Как уже указывалось, патриарх Гавриил бежать в Грецию отказался, а потому уже 23 апреля попал в руки СД.
Вот, как святейший описывает это в своих мемуарах:
«После капитуляции югославской армии 16 апреля я все еще оставался в Остроге. Собирался было при первой же возможности отправиться в Белград, в Патриархат. Но это было нелегко осуществить. Бензина не было, как не было и возможности хоть где-то его раздобыть. К тому же были совсем разорены дороги: и так достаточно слабенькие, они были полностью разбиты танками и броневиками оккупантов. Так я и ожидал подходящего момента, чтобы вернуться. Меня сопровождал шеф кабинета Душан Дожич и Ристо Грджич, бывший депутат и шеф финансовой дирекции Патриархата, а также постоянный спутник Милутин, с которым я и прибыл сюда. Шеф кабинета прибыл позже и привез малый архив и переписку.
И вот в 6 утра 23 апреля в дверь застучал Милутин. Это меня немало удивило. Наверное, нечто приключилось» [5].
В келью ворвалось 9 гестаповцев, которые в самой грубой форме объявили патриарху, что он обвиняется как военный преступник. Арестованного выгнали во двор, где он и простоял под колючим снегом с дождем до полудня. Одеть пальто патриарху не позволили, и он все это время пробыл в одном лишь насквозь промокшем подряснике. После полудня патриарха вместе с шефом кабинета отправили - каждого в отдельном грузовике - в неизвестном направлении. Патриарха усадили прямо на пол фургона, не дав места на лавке.
Через полтора дня тряски по горным дорогам арестованных доставили в Сараево, где патриарха в течении нескольких дней допрашивали. Святейшего обвинили в том, что именно он, как патриарх Сербской церкви, фактически благословил путчистов и, тем самым, способствовал подталкиванию Югославии в водоворот войны. Войны, окончившейся для Югославии столь бесславно. Утром 26 апреля был зачитан официальный текст обвинения:
- Кульминацией Вашей преступной деятельности было выступление по Белградскому радио в 10 утра 27 марта - тот час же после подложного манифеста. Обращаем особое внимание на то, что когда генерал Душан Симович не смог образовать свою власть, и воспользовался обычным подлогом, то именно Вы спасли ситуацию. Подлог же заключался в том, что прокламацию короля Петра от его имени зачитал по радио один из офицеров-заговорщиков. Публичное преподнесение Вами переворота в качестве крупнейшего сербского достижения фактически было воспринято как благословение преступлений путчистов. [6]
- Когда преступная затея Симовича была в кризисе, - продолжил подполковник СД, - поскольку Мачек со своими хорватами не собирался входить в его власть, именно Вы способствовали тому, чтобы хорваты, все-таки вошли во власть Симовича.
Выдвинув эти обвинения, гитлеровцы, тем не менее, следствие не закончили, и 1 мая транспортным самолетом перебросили заключенных в Белград.
Несколько суток святейший провел в Гестапо.
«Несколько камер вверху были только что сооружены. В одну из таких я и попал. Была она мала, едва можно прилечь. Сооружена была из железобетона. Воздух и сырость были невыносимыми, так, что и животное бы не выдержало, не то, что человек. Дверь была железной. Был настолько изнурен, что едва дождался, чтобы присесть прямо на голый бетон. Сырость начала ужасно действовать на мое горло. Не было никакого света. ...Голова раскалывалась от подскочившего давления» [7].
На допросах гестаповцы вновь и вновь пытались выведать максимум информации о людях, причастных к путчу, дабы, т.о. иметь ясную картину о тех, кто может по идее служить орудием проведения британских интересов. Характерен один из ответов патриарха на вопрос следователя об одном из организаторов путча, Радое Кнежевиче, которого гестаповец назвал преступником:
- Не могу понять, в чем согрешил Кнежевич перед немецким народом? Он не гражданин Германии, не немец по рождению, но чистый серб. А потому мне непонятна Ваша оценочная характеристика его деятельности. С точки зрения сербского народа, он делал все наилучшее.
Вскоре арестованный был переведен в помещение бывшего окружного суда, где заключенные содержались прямо во дворе под открытым небом. Изнурение от допросов, тяжелейших условий переездов и содержания привели к тому, что патриарх, будучи немолодым уже человеком серьезно слег.
Весь остаток мая святейший провел в тюремной больнице, а в начале июня 1941 патриарх Гавриил был перемещен в монастырь Раковицу.
Гестаповский майор объявил следующее:
- На основе заключения врачебного консилиума принято решение временно отправить Вас для поправки здоровья в монастырь Раковицу. Это изменение Вашего содержания вовсе не говорят о забвении Ваших преступлений или прощении их. В монастыре Вы будете пребывать под надзором полиции. Без одобрения германских властей Вы не имеете права никого у себя принимать. Один раз в неделю - но ни в коем случае не в воскресенье или в день церковного праздника - имеете право в присутствии охранников отправлять религиозный культ[8].
Итак, тюрьма заменена ссылкой.
16 июня 1941 года патриарха вновь забрали в СД.
Говоря об этом допросе, который не упомянут в мемуарах патриарха, церковный историк Джеко Слиепчевич отмечает, что немецкие источники показывают несколько иную линию поведения заключенного. Ссылаясь на докладную записку шефа СД, адресованное Риббентропу, приводится одно важное заявление патриарха.
Во-первых, патриарх заявил о том, что в день путча, он сам вместе с епископами атаковали Симовича вопросом: «Что дальше?» По словам патриарха, Симович ответил, что «нет никаких препятствий подписанию Пакта с Осью, и выход из затруднительного положения будет найден».
Во-вторых, немецкие источники подчеркивают то, что патриарх снимал с себя лично ответственность за выступление по радио, утверждая, что он лишь выполнил волю Собора [9].
На допросах Святейший попытался истолковать немцам, что путчисты в его глазах были именно той силой, которая должна была сместить тогдашнюю югославскую власть, которая занимала антисербскую позицию. Т.о. эта его поддержка путчистов была продиктована вовсе не противогерманскими настроениями, но соображениями внутренней политики.
Как уже сообщалось выше, эта позиция путчистов глубоко оскорбила не только Берлин, но и Лондон. Англичане негодовали по поводу «балканского коварства сербских генералов», которые, согласно логике рассуждений британской разведки, использовали английскую агентуру для того, чтобы облегчить осуществление банального дворцового переворота.
***
В это время владыка Николай находился в Жиче. Вот, как описывал его состояние племянник святителя, епископ Йован (Велимирович):
«Впервые в своей жизни Николай ощутил на себе невыносимую тяжесть рабства. Первую Мировую он провёл в Англии, т.е. на свободе. Потому оккупацию он переносил очень тяжело. Непрерывно ходил взад-вперёд, не мог ни есть, ни пить, не спать. Начал стремительно слабеть, в результате чего у него начали отниматься ноги. С тех пор и до самого конца жизни он уже не расставался с палочкой. После смерти мы унаследовали целую коллекцию тростей, которые владыке непременно дарили друзья и приятели...» [10]
С первых же дней оккупации немцы начали владыку допрашивать. Хотели дознаться: каково было его личное участие в путче генерала Симовича. Впрочем, по-видимому, гитлеровцев больше интересовали показания против патриарха Гавриила, который был действительно настроен против немцев. Владыка Николай давал показания в помещении епархиального управления, куда гестаповцы наведывались тогда, когда им заблагорассудится. В Гестапо его сразу не забрали и даже возможности общения с миром пока не лишали. Однако это «подвешенное состояние» так измотало владыку Николая, что прямой арест, возможно, воспринялся бы как некое облегчение.
Так продолжалось два месяца.
Когда же стало известно о том, что патриарха Гавриила доставили из Черногории в Белград, то епископ Николай тотчас отправил иеромонаха Василия (Костича) к патриарху с весточкой о том, что он ничего компрометирующего немцам не выдал. И через Василия же его святейшество мог передать весточку владыке.
Было это на св.Георгия [11].
До того, как разместиться в монастыре Раковица, патриарх пребывал в центральной тюрьме Белграда, откуда его по состоянию здоровья перевели вначале в санаторий «Живкович», а после - в монастырь. В Раковицу иеромонах Василий попал беспрепятственно, поскольку немцы, стоявшие на страже, полагали, что посланник владыки Николая - просто один из братии. Но вскоре гитлеровцы стали осторожнее: в монастырь впускали лишь по пропуску, выдаваемому в Гестапо. Иеромонах Василий успел вовремя. Патриарх же беседовал с ним весь вечер, а утром передал поручение для владыки.
Немцы не удовлетворились теми ответами, что дал им владыка Николай. Они решили убрать его с Жичской кафедры и предложили ему самому избрать себе место для пребывания на покое. Владыка подал прошение в Синод на годичный отпуск по болезни и попросил перевести его в монастырь Любостиню, находившийся неподалёку.
Синод удовлетворил эту просьбу, а на Жичскую кафедру был переведён изгнанный болгарами епископ Викентий. По просьбе владыки с ним вместе в Любостиню командировали также иеромонаха Василия, вместе с которым Николай собирался заняться исправлением перевода Нового Завета на разговорный сербский язык, сделанный в своё время Вуком Караджичем.
***
Сербский перевод Нового Завета, выполненный Караджичем, по словам одного из крупнейших наших сербистов, профессора Ивана Алексеевича Чароты, «прежде всего показателен как результат труда светского деятеля, который не учитывал в должной мере основного предназначения Св.Писания, его функций, равно как и миссии Церкви в целом. Сам Караджич указывал: «Этот перевод не для того, чтобы читать в церкви, а лишь для того, чтобы его люди читали как книгу» [12].
Современное Вуку священноначалие Сербской Церкви, а также Черногорский митрополит Пётр Петрович Негош категорически не принимали тексты Караджича. Митрополит Стефан (Стратимирович) в обращении к австрийскому императору Францу II характеризовал перевод как «искажение и кощунство».
Впоследствии реформатор сербского языка осуществил ещё 3 переработки, но от своего принципа «осербливания» - т.е. замены славяно-сербского языка штокавским диалектом с вкраплением тюркизмов и даже неологизмов - он, естественно, так и не отказался. Не отказался Вук, разумеется, и от введения изобретённой им самим орфографии
Конечно же, упрощая библейский слог и введя грубые просторечные выражения, Вук не дошёл до того, чем печально прославился граф Толстой, но, тем не менее, перевод оказался не только эстетически ущербным, но и содержал целый ряд ошибок богословского характера.
***
В Любостиню владыку Николая вместе с о.Василием привезли на телеге, запряжённой монастырскими лошадками, накануне Петра и Павла - 11 июля 1941. Тут уже владыка был фактически под домашним арестом. Но это было мягкой формой заключения: владыка мог гулять по монастырскому подворью, служить в церкви, принимать посетителей. В монастыре он провёл полтора года - до декабря 1942.
В лице иеромонаха Василия (Костича), профессора богословия, сёстры приобрели отличного духовника монастыря. Кроме того, о.Василий оказал неоценимую услугу игуменье Саре, тем, что взял на себя все контакты с оккупационными властями.
Экономически монастырь был в прекрасном состоянии, поскольку не пострадал ни от немцев, ни от других оккупантов. Большое монастырское имение кормило многочисленных насельниц, а доходы от продажи дров из монастырского леса и рукоделия сестёр (они плели ковры) приносили монастырю средства, необходимые для решения остальных вопросов. Пребывание в монастыре владыки Николая привлекало туда многих посетителей, особенно из городка Трстеника, расположенного неподалеку.
От административной рутины владыка был освобождён, а потому полтора года, проведённые Велимировичем в монастыре, были наполнены непрестанным писательским трудом. Единственной проблемой было отсутствие бумаги. Среди прочего, написанного в этот период, следует отметить такие книги, как: Теодул (Слуга Божий), Сербский народ как Слуга Божий, Индийские письма, Мудрая игуменья Любостиньская, Сто слов о любви, Служба преподобной матери Евгении, Воздвижение Любостини и другие.
***
12 июля, на Петра и Павла, в Цетинье, древней столице черногорских сербов, было провозглашено восстановление независимого от Сербии королевства Черная Гора. Независимость провозгласили представители династии Негошей-Петровичей, зависимые от Дуче [13].
Митрополит Иоанникий [14] (впоследствии воссиявший священномученичеством), а также большая часть клира в этой затее не участвовали.
Дабы показать своё доброе расположение к Черногории, итальянцы организовали 16 мая 1941 года посещение королём Виктором Эммануилом древней черногорской столицы, городка Цетинье. Встреча была вялой и официозной. Полицейские агенты вытряхивали людей из домов на улицы, дабы горожане разбавили не впечатляющую своими размерами толпу чиновников и учащихся школ и гимназии.
Когда 13 июля, на следующий день после провозглашения независимости, вся Черногория поднялась, компартия пыталась было приписать себе заслугу в организации восстания. Между тем, Тито тогда не просто не собирался устраивать никаких восстаний, но даже предостерегал черногорца Милована Джиласа:
- Итальянцы всё ещё сильны и хорошо организованы. Они сомнут вас. Лучше начните с небольших операций.
Этот приказ Тито был невыполним, поскольку в Черногории компартия не могла контролировать даже тех, кто разделял любовь к Сталину и что-то слышал о марксизм-ленинизме.
В черногорцах бурлила тогда вовсе не классовая ненависть. Нападение Германии на Россию вызвала у обитателей сизых скал подъём воинственного настроения. Тем более, что вскоре и повод появился: итальянцы решили было осчастливить черногорцев реставрацией отдельного от сербиянцев королевства под своим протекторатом, а большая часть черногорцев восприняла это как издевательство «жабарей» [15] над юнаками [16]!
Автору этих строк доводилось общаться с очевидцами итальянской оккупации. И жители Черногории: как русские эмигранты, пропитавшиеся специфическим черногорским духом, так и черногорские сербы поражали меня в своих рассказах тем, что итальянское дружелюбие и любезность однозначно воспринималась ими как проявление слабости!
Помню один рассказ, услышанный в Цетинье:
«Итальянцы вошли в комнату и потребовали сдать холодное оружие. Тогда бывший офицер снял висевшую на стене саблю и с силой вогнал её в пол:
- Если сможете, забирайте!
Итальянцы с кряхтением еле-еле смогли вытащить клинок и, рассыпаясь в извинениях, конфисковали его».
Решив, что вышвырнуть жабарей из Чёрной Горы не составит особого труда, черногорцы лишь ожидали повода.
- Нас и руссов - 200 миллионов! - Восклицали старую присказку одни.
- А без руссов - 4 камиона [17] !- Скептически отвечали им другие.
Но когда 13 июля началась стрельба, то никто не остался в стороне. Никто из черногорцев не рискнул прослыть «кукавицей»[18]! За считанные дни восстание охватило всю Черногорию. Итальянские гарнизоны были разгромлены и заблокированы. Лишь Цетинье оставался под контролем «жабарей». Скорость распространения восстания и его масштабы привели Милована Джиласа в замешательство. Ведь по идее, именно он должен был быть вдохновителем «народно-освободительной войны под руководством компартии»...
Позже в воспоминаниях он напишет:
«Народ превзошёл своих вождей, выйдя за рамки наших ожиданий и наших усилий...
Согласно наставлениям Тито, мы должны были начать с небольшой акции и соответственно проводить подготовительную работу, но народ неожиданно опередил нас».
Оставаясь верным Тито, но, в то же самое время, действуя вопреки собственному черногорскому инстинкту, Джилас попытался приструнить восставших, но те только недоумевали, раздражались и отказывались подчиняться.
- Я двадцать лет ждал этого восстания! - заявил Джиласу Моше Пияде, бывший сокамерник Тито. - И теперь, когда этот момент настал, Вы доказываете, будто в этом нет никакой необходимости?
Старый мудрый еврей Моше Пияде не мог простить молодому черногорцу Миловану Джиласу того, что ещё неделю назад тот пустил по всей Сербии слух, будто «старый коммунист Моше, обучавший в своё время самого товарища Тито азам марксизма, нынче пытается сбежать от еврейских погромов к капиталистам на оккупированную англичанами Землю Обетованную. Да вот только между итальянскими и британскими владениями не ходят пароходы...»
Джилас действительно демонстративно не пригласил Пияде на заседание краевого комитета компартии, которое собиралось 8 июля. А ведь ему было известно, что Моше перебрался из немецкой зоны оккупации в итальянскую и находится в данный момент в Черногории.
Много позже, когда Джилас, самый юный из преданных соратников Тито попадёт в опалу, его обвинят, в числе прочего, и в антисемитизме.
А в июле 1941 итальянцы спустя 2 недели после восстания оправились и приступили к его подавлению. Вначале скоординировали силы антисербски настроенных санджаклийских мусульман и албанцев, затем доставили на место Венецианскую дивизию, и к 5 августа окончательно положили конец беспорядкам на своей территории [19].
Восстание было загнано высоко в горы, а по Черногории прокатилась волна насилия и грабежа, осуществляемая упомянутыми албанцами и мусульманами Санджака, отделяющего Черногорию от центральной Сербии.
Ответственность за всё это черногорцы взвалили на коммунистов, не сумевших, по всеобщему убеждению, как следует спланировать войну. Тито не собирался делать никаких скидок на особенности черногорского темперамента, и в ноябре снял Джиласа с поста председателя краевого комитета партии.
А черногорское восстание 13 июля, которое было спровоцировано провозглашением отделения края от Сербии, вошло в историю как начало Сербского Сопротивления. Дабы присвоить себе во всём лавры первенства в народно-освободительной войне, титовская пропаганда преподнесла в качестве начала Сопротивления теракт, совершённый 7 июля в Белой Церкви. И черногорское восстание, к организации которого компартия не имеет никакого отношения, теперь воспринималось уже как эпизод народного освобождения, последовавший после «7 июля».
Что же произошло 7 июля 1941 года?
В городке Белая Церковь на прославлении Крестной Славы тамошней церкви собралось множество крестьян из окрестных сёл. Порядок поддерживали двое сербских жандармов. Которые и погибли от выстрелов в упор.
Как видим, были убиты вовсе не оккупанты, а двое ничего не подозревавших людей. Причем один из погибших жандармов, Василий Проле, был беженцем из Лики, отошедшей к Хорватии.
Простые люди тогда сетовали по этому поводу:
- Вот, в Матери-Сербии искал спасения от усташей, да погиб от своих...
Студент Жикича Йованович по прозвищу Испанец и юрист Миле Милатович, «казнившие прислужников оккупантов», тут же устроили митинг и объявили о начале восстания. А позже Тито объявил эту дату «народным праздником дня революции».
***
16 июля в Сербии было объявлено о принятии «Постановления об ужесточении наказаний». В газетах сообщили о расстреле заложников из числа коммунистических функционеров: в Белграде казнили сорок четыре человека, а в других городах - ещё двадцать три человека.
В августе 1941 начались массовые саботажи и мелкие стычки, стоившие сербскому народу жертв, несоизмеримых ни с июльскими казнями, ни с тем ущербом, который эти стычки принесли оккупантам.
В течении месяца в разных районах Сербии коммунистами были убиты шесть немецких солдат, один офицер, несколько сербских чиновников и старейшина монастыря Чекишина. В отместку за гибель семерых военнослужащих Вермахта, гитлеровцы расстреляли 730 мирных жителя.
В селе Петловачи одна тройка из засады выстрелила из винтовки в проходивший мимо немецкий танк. Немцы в отместку расстреляли 132 жителей села, а само село сожгли.
На дороге между Валево и Косерича из засады был убит немецкий мотоциклист. В ответ на это, немецкое подразделение собрало из окрестных сёл 80 человек и расстреляло их безо всякого суда.
Слухи о немецкой мести доходят до Белграда и создают атмосферу паники.
Льотич, узнав обо всём этом, немедленно предложил комиссарам Управы подать заявление об отставке. Он справедливо полагал, что грядут гораздо более тяжкие времена, ибо коммунисты толкнут Сербию в полнейшую анархию, а немцы не выполнили свои условия и не дали Комиссарской Управе более серьёзных полномочий, обеспечив лишь возможность выполнять гуманитарную миссию. Таким образом, Управа оказывается меж двух огней: оккупанты цинично упрекают Комисаров в неспособности поддержания порядка, а народ Сербии поставит в своём сознании служащих Управы в один ряд с гитлеровскими карателями.
Единственным выходом в сложившейся ситуации было создание мобильных вооруженных отрядов, призванных зачистить территорию от партизанских троек. Существующие отряды жандармерии не в состоянии справиться с этой задачей, им бы удержать порядок в местах своей службы.
Льотич лично написал текст отставки от имени д-ра Стевы Иванича и инженера Милосава Васильевича. Эти отставки символизировали начало кризиса власти.
Белград испуганно перешептывался: «Что же будет дальше!?»
Один из наинеприятнейших немецких функционеров, инженер Франц Нойхаузен, уполномоченный за контроль над хозяйством оккупированной Сербии, предложил разделить территорию оккупированной Сербии между хорватами, мадьярами, болгарами и арнаутами. Белград следовало оставить под немецким контролем как «свободный город». Впрочем, накануне этого, следовало бы, по предложению Нойхаузена, в качестве акции устрашения разрушить предместья города ковровой бомбардировкой. Само название города этот функционер предложил заменить в честь принца Евгения Савойского на Принц-Евген-Штадт.
Гитлеровцы предупредили представителей временной Комиссарской Управы Сербии, что Рейх не потерпит внутри своего политического тела очага анархии. И если сербы не в состоянии сформировать административный аппарат, то такой народ - как бесперспективный в деле созидания цивилизации Нового Порядка - в прямом смысле слова прекратит своё существование.
Вначале солдаты Вермахта парализуют любые перемещения внутри оккупированной зоны, затем хорватские усташи последовательно - квартал за кварталом - зачистят все населённые пункты Сербии. Способные работать будут погружены в железнодорожные вагоны и отправлены на просторы оккупированного Советского Союза. Неспособные трудиться будут ликвидированы. А «зачищенные» города будут заселены гражданами союзных Рейху государств.
Всего этого можно избежать в том случае, если в самой сербской среде будет сформирована достаточно серьёзная сила, лояльная Рейху и способная загнать повстанцев в горы и контролировать промышленно важную территорию.
В Белграде были собраны первые лица общества: руководители партий; академики и профессора Университета; представители индустрии, торговли, здравоохранения, науки и юриспруденции.
Градоначальник Белграда Милан Ачимович объявил:
- Комиссарская Управа подала отставку. Мы с господином Льотичем уполномочены объявить об этом вам, здесь собравшимся, равно как и представителям германского командования. Мы убеждены в том, что нашу страну в сложившейся ситуации может спасти только авторитарная власть.
Некто из собравшихся предложил кандидатуру самого Льотича, но он немедленно взял самоотвод на том основании, что:
- Руководителем власти должен быть непременно внепартийный человек, обладающий в то же время непререкаемым авторитетом во всех слоях сербского общества. Я считаю, что такими качествами обладает генерал Милан Недич, бывший министр армии и флота.
Бывший министр иностранных дел Александр Цинцар-Маркович и Милан Ачимович предложили кандидатуру генерала Данилу Калафатовича. Льотич возразил:
- Я предложил кандидатуру Недича на том основании, что он находится в Белграде. В то время как генерал Калафатович в германском плену. И на то, чтобы установить с ним связь потребуется немало времени. Которого у Сербии сейчас нет.
После этого все согласились с кандидатурой Недича.
***
Ещё во время Балканских войн Милан Недич заслужил много похвал и был награждён медалью за храбрость. Уже в 1915 году в возрасте 38 лет становится полковником генштаба - самым молодым офицером такого калибра. Во время Ледяной голгофы - перехода сербского войска через Албанию - Недич оставался в отряде прикрытия. Первую Мировую он завершил генералом, командиром дивизии.
Недич в то время был в заключении как военнопленный. Он пребывал в подавленном состоянии духа, поскольку 5 июня в результате взрыва в Смедерево погиб его любимый сын, Душан, невестка Мара и пятилетняя внучка. Тела погибших найдены не были. Внучка носила имя Лепосава - так звали младшую дочь Милана, которая умерла перед самой войной в возрасте 19-ти лет. Всего у Недичей было пятеро детей: сын и четыре дочери. Точнее, теперь уже не было ни младшей дочери, ни любимого сына.
Когда Недича посетил тогдашний глава Гражданской Управы Белграда господин Тюрнер и предложил плененному генералу возглавить администрацию, то последовал отказ, сделанный в самой грубой форме.
В следующий раз Тюрнер через Милана Ачимовича и бывшего австрийского посла в Белграде Кронхольца, известного своим расположением к сербам, повторил своё предложение Недичу уже в ультимативной форме:
- Поскольку Вы отказываетесь помочь нам навести порядок в Сербии, то я сообщу Вам вот что: фюрер приказал в случае продолжения анархии передать Белград усташам, северную Сербию - мадьярам, а остальную часть земель разделить между Албанией и Болгарией!
- Спасти миллионы сербских жизней, может сейчас только авторитарная власть. Медлить нельзя: немцы уже всё подготовили для показательного избиения. - Закончил Кронхольц.
После этого генерал Недич вместе с Кронхольцом, который в данном случае совмещал в себе функции и дипломата, и переводчика, прибыли к генералу Данкелману.
Данкелман по-военному четко изложил Недичу то же самое, что тот уже слышал от Ачимовича:
- Господин генерал, как военнослужащий, Вы, надеюсь, хорошо поймете ситуацию, которую я собираюсь Вам изложить. Германский Рейх в данное время занят судьбоносной битвой на Восточном фронте. Наше военное командование не имеет ни времени, ни желания снимать с фронта целые дивизии для того, чтобы навести порядок там, где ваши соплеменники создали серьезную угрозу немецким вооруженным силам. Ваши соседи, союзники Рейха, еще не успели - за редким исключением - отправить свои силы на Восточный фронт. Т.о. они располагают достаточным военным потенциалом. Этот потенциал - по приказу вождя Рейха - будет употреблен для наведения в Сербии порядка. Вот документы, которые продемонстрируют Вам план наведения порядка.
Генерал Данкелман подал Недичу карту Сербии, испещрённую красными линиями.
На карте обозначались районы, которые будут передаваться усташам, болгарам, мадьярам и арнаутам, а также то, что планировалось оставить в немецких руках.
- Вот, усташи занимают Мачву и продвигаются до Колубары. Тут они встречаются с арнаутами, тут - с болгарами. Белград, точнее Принц-Евген-Штадт, мы оставляем Рейху в качестве военного и административного центра Балкан. Часть жителей будет депортирована, а часть - оставлена в качестве заложников...
Впоследствии Недич признался, что когда Данкелман показал карту раздела Сербии, то в красных стрелках на карте он увидел кровавый крест, поставленный на сербском народе. И подумал вот что: «Умрешь, Милан Недич. Умрешь, если нужно, хоть десять раз, но хоть один раз обязан отдать свою жизнь за спасение своего народа. Пусть те, кто сможет позволить себе, плюет на твою честь, пусть топчут имя, но нельзя допустить, чтобы усташи резали людей еще и по эту сторону Дрины».
Тогда Недич попросил 48 часов на раздумье, дабы взвесить свои возможности. Ачимовичу он поручил созвать конференцию, на которой нужно было собрать элиту Белграда, на которой Недич объявил о создавшемся положении, а также заручился моральной поддержкой.
Несколько дней спустя, 29 августа власть генерала Милана Недича была образована.
Вот какие слова вкладывает в уста Недичу крупный сербский писатель и общественный деятель Добрица Чосич в книге «Верный»:
«- Я не политик. Политики свою роль уже отыграли. Державу погубили. Срушили сам фундамент её. Остался народ, который нужно спасти. А справиться с этим сейчас могут лишь военные, которые веруют в то, что существует долг и их долг - жертвовать собой... - Генерал обратился к собеседнику:
- Неужели вы боитесь скомпрометировать себя сотрудничеством с оккупантами!? Боитесь, что коммунисты назовут вас предателем? - голос генерала становится лютым, - Сейчас все скомпрометированы. Все, кто ещё ходит ногами по сербской земле. Все живые - предатели! Вы меня, вероятно, считаете человеком немцев? Немецким наймитом? Слугой оккупанта, генералом, мечтающим о власти!?
- Нет, господин генерал. Я так о Вас не думаю.
- Или смотришь на меня как на размазню, который, в отчаянном желании спасти свою шкуру, отстаивает немецкие интересы, подавляя коммунистическое восстание?
- Нет, я так не думаю, господин генерал.
- А что же тогда думаешь?
- Думаю, что Сербию никто не может спасти. Решено, что она исчезнет с карты мира...
- Нет, сербский народ такого решения не принимал! Это решили большевики и английские агенты и масоны. А Сербия не самоубийца! Она - жертва Лондона и Москвы».
***
В своей первой речи Недич объявил главной задачей текущего момента подавление коммунистического восстания:
- Пришёл к власти, чтобы спасти народ. Чтобы мы не истребили друг друга. Чтобы воцарился мир и порядок, труд и братство. Чтоб мы дождались конца войны собранные лозунгом «Лишь в единстве спасение сербов». Что мы можем сейчас сделать? Ничего. Только самим себе вред. Мы - пешка в бурлящем мировом океане. Сейчас всё решается наверху - в столкновении наисильнейших сил. Мы не можем ни помочь кому бы то ни было, ни помешать.
И в заключении:
- Не смеем вмешиваться в чужие дела. Ибо, тот, кто мешается не в своё дело, обычно кончает плохо.
В послании народу от 9 сентября говорилось следующее:
«Пришло время расплаты. Время, когда нужно думать своей головой, сербской головой. Настал последний час, чтобы мы успели отворить сербские очи и ясно и чётко увидеть то, что творится вокруг нас, и тех, кто творит это. Прежде всего, нужно успеть разглядеть интересы сербского народа.
Дети мои, не травитесь чужим мутным варевом! Напейтесь чистой воды из источника здравого сербского смысла. Только там можете найти наилучшие примеры из истории, которые только могут выпасть народу. Там можете найти, если только благодатным духом исполнитесь, можете найти подвиги своих отцов, и сердце задрожит от радости того откровения.
Дети мои, сыны Сербии!
Я поднимаю сербское знамя, которое развевается честно и чисто благодаря тому, что миллионы лучших детей Сербии добровольно отдали свои жизни за это самое знамя. Вступайте под это знамя веры и надежды, чести и героизма под знамя, которое отгонит от нас все беды и поражения наши. Возьмите его и носите его, берегите его и защищайте его!
Молодёжь сербская!
Мои слова - это залог и завещание тех, кто сквозь моё сердце и сквозь мою душу говорит с вами из миллионов могил, в которые полегли те, кто славно, жертвенно пали на полях сражений ради нас, ради того, чтобы нам было хорошо.
Настал последний час. Вернитесь в свои дома, к родным очагам. Вернитесь на Родину.
Вернитесь к Матери нашей, Сербии. Вернитесь и скажем вместе с вами:
Всё за неё, ничего против неё!»
Спустя несколько дней, 14 сентября, Недич включает в текст этого послания и обращение, в котором было уже недвусмысленно указано на того, от кого проистекает главная опасность:
«В настоящий момент Сербия стоит на пороге Гражданской войны. Соберитесь и осознайте: какая опасность нас ожидает в случае такого развития событий! Тяжелейшие последствия войны лягут как на тех, кто её приближает, и на тех, кто сопротивляется ей, как на тех, кто виноват, так и на тех, кто прав.
Откуда приходит опасность?
От тех самых, кто нам уже принёс столько зла.
От тех, кто служил чужбине, веруя в то, что сейчас, в дни нашего страдания, в державе без свободы, легче всего достичь тех целей, которые проповедует коммунизм...»
***
В марксистской, равно как и в либерал-демократической историографии ХХ века Димитрий Льотич преподносится как «сербский фашист» и «балканский последователь Гитлера». А Недич - как эдакий Квислинг и чуть ли не Власов.
И если бы Недич приказал той части югославской армии, которая находилась под его командованием к началу гитлеровской агрессии, развернуть штыки на 180 градусов, и таким образом воссесть на престол марионеточного государства, то упреки в адрес генерала Недича были бы справедливыми.
Но в апреле 1941 года именно Недич был единственным югославским генералом, способным оказать Вермахту отпор. И впоследствии он решился возглавить Правительство Национального спасения вовсе не из шкурных соображений, а лишь для того, чтобы попытаться спасти тех, кого еще можно было спасти.
После образования власти генерала Недича, произошла встреча этого генерала с представителями Дражи. Недич рекомендовал Михайловичу увести своих бойцов в Боснию, дабы там «собрать вокруг сербского национального знамени всех тех, кто по-сербски пишет и по-сербски дышит».
Но Михайловичу, который был убеждён в том, что Сталин уничтожит Гитлера за 2-3 месяца, не хотелось тогда отсиживаться в горах. Дража мечтал въехать в Белград на белом коне. Четники Михайловича заключили военный союз с красными партизанами Тито и подняли совместное восстание.
Восстание, изначально обреченное на жестокое подавление.
Восстание, в принципе не способное вдохновить кого бы то ни было на борьбу против Гитлера.
Кто должен был последовать примеру сербов? Преданные Германии хорваты, встретившие солдат Вермахта букетами цветов? Союзники Рейха - венгры, румыны и болгары? Или албанцы Косова? Те самые, которые именно от рук итальянских фашистов получили вожделенную независимость от «шкё».
Даже если бы повстанцы смогли перебить хоть 20 тысяч немцев (что, кстати, в сложившейся ситуации было совершенно нереально), на стратегическую ситуацию это бы никак не отразилось. Зато уничтожение 2 миллионов сербов - согласно указу «сто за одного» - означало бы биологическую смерть всего народа.
Немцев повстанцы перестреляли немного, но, увы, успели замарать себя осквернением тел погибших немецких солдат. Именно это было той последней каплей, которая переполнила чашу терпения немцев, и на сербов был обрушен немилосердный гнев. В Сербию были введены карательные войска, действовавшие согласно указу Кейтеля «сто за одного».
***
В июле в окрестностях монастыря Любостиня действовало несколько подпольных групп самой разной идейной ориентации. Поскольку к еп.Николаю прибывало множество посетителей, это настораживало гитлеровцев. И владыке приходилось часто давать показания Тайхману - шефу Гестапо по Балканскому региону. Кроме того, гестаповцы предложили владыке обратиться к сербскому народу по радио с призывом смириться и начать сотрудничество с оккупантом. Владыка отклонил это предложение под предлогом того, что:
- Сербский народ совсем не то, что немцы! За всех немцев думает фюрер, и они его слушают. А сербы - индивидуалисты. Каждый хочет поступать по-своему. Потому у нас в старой Югославии было на двух сербов по три партии!
Гестаповцы неоднократно предлагали владыке выступить с воззванием, и он неизменно отклонял такие предложения. Это породило множество легенд, к которым мы ещё будем не раз возвращаться в течении повествования.
В начале августа 1941 года к монастырю подъехал отряд немцев и расположился на высоте неподалёку от монастыря. Никто не знал, с чем связан этот приезд. Между тем на Преображение, 19 августа ближе к вечеру к монастырю подъехало несколько немецких грузовиков.
Все в монастыре были на вечерней службе в храме. Был и владыка. Солдаты вошли в церковь. Молящиеся прервали вечернюю службу, и по приказу немцев вышли из храма. Они отобрали ключи от всех помещений монастыря. Во время обыска всё время слышно было, что немцы упоминали какого-то «Фон Чичу». Насельницам было непонятно, о ком и о чём идёт речь, пока владыка не спросил офицера прямо: что им тут нужно?
Из ответа стало ясно, что ищут именно его.
Владыка представился немцам, и они его тут же увели в кабину одного из грузовиков. Также арестовали и профессора Драгича Пашича, который прибыл тогда из Белграда и показался немцам подозрительным.
Обоих отвезли в Крушевац. И сразу же по прибытию владыку отвели в огромное помещение, где сушился табак, а утром вызвали на допрос. Допрос длился весь день. При немце был и переводчик. Немецкий генерал, допрашивавший Николая, знал, что перед ним епископ, однако присесть не предложил. Когда владыка подправил переводчика, который неточно перевёл его ответ, генерал встрепенулся:
- Как! Вы знаете немецкий язык?
- Знаю, но уже подзабыл.
- Ничего Вы не забыли. Вы говорите по-немецки лучше меня! Вы не хотели говорить со мной напрямую, чтобы знать: о чём мы будем говорить с переводчиком! - И добавил тут же: - Садитесь!
- Благодарю Вас, господин генерал, я постою.
- Но я прошу Вас. Присаживайтесь!
- Премного благодарен, господин генерал, я постою.
- Но я Вам приказываю сесть!
- Не могу. Вы знали, кто я, но не предлагали мне присесть в течении всего этого долгого разговора, а когда услыхали что я говорю по-немецки, тут же предложили мне сесть. Нет, я постою.
Допрос длился до зари. Многие крушевляне видели владыку из окон и, конечно же, узнали его.
Владыку обвиняли в том, что некто в монастыре подаёт световые сигналы скрывающимся в лесу четникам и партизанам. На самом деле сестры ходили ночью со свечами в руках - в монастыре свет, естественно, не горел, поскольку не было ни электричества, ни топлива для генератора. И вот это хождение по коридорам монастыря со свечами в руках показалось столь подозрительным немецким наблюдателям, расположившимся на высотке рядом с обителью.
Как говориться «у страха глаза велики».
Вскоре, однако, владыку вместе с профессором Пашичем, отпустили из гестаповского застенка. Дело было вот как.
Как известно, во время Первой Мировой войны совместно с австрийцами и болгарами против сербов сражались и немцы. Погибшие на Солунском фронте солдаты Германии были похоронены на одном большом кладбище в Македонии. Кладбище со временем пришло в запустение.
Владыка Николай, в бытность свою епископом Охридским, нанял людей, которые очистили заброшенное кладбище от мусора и возвели вокруг него ограду. Когда же кто-нибудь бросал в лицо владыке упрёк, то он неизменно отвечал:
- Для сербина мертвый человек не неприятель.
Обо всём этом разузнал немецкий консул. Убедившись своими глазами в достоверности слухов, чиновник известил Берлин. Вскоре Гитлер наградил владыку нацистским орденом. Знак ордена был вручен владыке Николаю немецким послом в Югославии фон Хереном в присутствии патриарха Варнавы.
Иеромонах Василий прихватил с собой эту награду из канцелярии владыки во время эвакуации. И теперь этот знак отличия был доставлен в кабинет генерала, допрашивавшего ранее святителя.
Когда генералу показали знак ордена, то он прямо подскочил и отсалютовал «хайль, Гитлер!» В тот раз владыка Николай Велимирович был с честью отпущен из заключения. На прощание немцы попытались было опять затеять разговор с владыкой о радиообращении:
- Вы думаете, что я популярен среди сербов. Если это действительно так, то от моей популярности в момент не останется и следа, если я предложу сербам сотрудничать с вами. Сербы веками сражались за свою свободу. Так что мои слова будут мало полезны для вас. Умирить сербское восстание и сделать наш народ лояльным Рейху смогут не красноречивые воззвания, а только лишь ваша добрая воля [20].
Народная молва добавляет к сказанному еще и такие слова:
- Напрасно вы надеетесь на то, что лишь моих слов будет достаточно для того, чтобы умирить повстанцев. Если бы мои слова действительно что-то стоили для сербов, то вы бы никогда не покорили нашу страну.
***
Во время подавления партизанского восстания немцы обстреляли Жичу, и один снаряд попал в храм. Было полностью разрушено левое крыло здания - вплоть до левого клироса. Сгорели все монастырские постройки, осталась лишь колокольня на кладбище.
Бомбардировка Жичи была сильным ударом для владыки, ведь перед войной он вложил столько сил в ремонт и обновление этого старинного монастыря. Но один из родни Велимировичей утешил владыку простыми, но сильными и глубокими словами:
- Ну вот, пострадала наша Жича. Но ведь так и должно быть. Жича всегда была с сербским народом. Радовался народ, радовалась и Жича. Страдает народ - пострадала и она. Вся слава этого монастыря в этом страдании с народом и за народ. Было бы чудно, если бы Жича осталась нетронутой в эту лихую годину. Жича перестала бы быть собой.
Эти слова были настоящим бальзамом на душевные раны святителя Жичского.
***
25 октября 1941, уже после того, как реальностью стало исполнение страшного приказа «сто за одного», в кабинет владыки в монастыре постучался и с поклоном вошёл немецкий комендант Крушевца, бывший до войны профессором в университете Мюнхена.
- Я немец. Но во мне сидят две личности: немец и христианин. Как немец я обязан исполнять приказы, которые исходят от немецких властей, которые, увы, далеко не всегда христианские. Как христианин я такие приказы исполнять не смею, да и не смогу. Но, за такой саботаж мне пришлось бы отвечать перед своими властями, да и в Рейхе всегда найдётся, кем меня заменить. Поэтому я хочу обратиться к вам вот с каким предложением. Я знаю, что Вы любите свой народ. Вы - владыка этого края и этого города, который так страдал эти дни. Тысячи людей расстреляны.
Комендант задумался ненадолго и продолжил:
- Но это ещё не всё. Партизаны и четники перекрыли подступы к городу, блокировали бойцов карательной экспедиции и вообще парализовали транспортную артерию. Поскольку сербская жандармерия не в силах навести порядок, то мы просто подвергнем город массированной бомбардировке, и от него ничего не останется. Я знаю, что Вы пользуетесь авторитетом. Убедите четников разблокировать город, и Вы спасете тысячи и тысячи жителей.
И напоследок добавил:
- Война не будет длиться вечно. Когда-нибудь закончится. И когда я, как свободный человек, приеду в Крушевац, я хочу проходить по этим улицам, не пряча лица. И пусть сербы запомнят меня как своего друга в эти чёрные и беспросветные дни оккупации.
Владыка вначале ответил этому благородному немцу отказом:
- Разве это немецкая культура, когда за одного немца убивают сотню ни в чём не повинных сербов? Турки были справедливее. Убивали только тех, кто убивал их единоверцев. Немцы убивают сотню невинных людей, если кто-то убьёт немца, и даже не пытаются найти убийцу.
- Я не предлагаю Вам сейчас менять мышление абстрактных германцев. Я лишь предлагаю Вам попытаться спасти конкретных жителей обреченного на разрушение города Кралево.
В конце концов, владыка в сопровождении монаха Василия отправился на место происшествия. На подступах к Кралево они встретили группу немецких офицеров, которые вырвались из города после месяца осады и направлялись теперь в сторону Крушевца. Нет нужды говорить о том, насколько гитлеровцы были взвинчены. Двигаться в сторону Кралево они не советовали, поскольку дорога была заминирована. Впереди виднелись догорающие остовы двух грузовиков.
Водитель категорически отказался ехать, и владыка вместе с о.Василием отправились дальше пешком.
В Кралево редкий дом был без траурных лент. Улицы были пустынны и укутаны в чёрное. Когда владыка прибыл в церковь, то зазвонили в колокола, объявляя о прибытии епископа. Жители покинули свои убежища, и, мало-помалу, наполнили храм и церковный двор. Владыка отслужил панихиду по расстрелянным заложникам. От вздохов, плача и всхлипываний не было слышно слов молитвы, и даже проповедь святителя тонула в горестном озере скорбных восклицаний.
Когда владыка с о.Василием вышли из храма, то встретили гитлеровцев, прибывших как раз «по наши души». Командир карательной экспедиции, майор Альфонс Мацеевич, родом поляк (!), приказал еп.Николаю немедленно прибыть к нему в канцелярию.
Майор сразу же дал понять, что он категорически против каких бы то ни было переговоров с партизанами. Он категорически заявил, что он выполняет спецзадание, и никто не вправе вмешиваться в его дело или, тем более, заниматься «самодеятельностью».
Владыка понял, что бесполезно этого человека просить о чём бы то ни было, а потому обратился с такими словами:
- Вы стреляете моих чад в Кралево. Теперь я пришел к вам, чтобы вы убили вначале меня, а потом уже тех, кого определили на заклание в следующую очередь!
Майор Мацеевич определил владыку под стражу, а сам связался с Белградом, чтобы получить инструкции относительно сложившейся ситуации. Расстрелять владыку майор не решился, поскольку Дмитрий Льотич и Милан Недич предупредили гитлеровцев, что если они казнят человека, которого многие сербы почитают как святого, то ничто уже не удержит отчаявшихся людей от всеобщего восстания.
На допросе владыка заявил немцам:
- Вначале вы схватили меня как английского шпиона. Сейчас вы обвиняете меня как бунтовщика против Рейха. Не знаю, что мне инкриминируют завтра? Наверное, то, что я - еврей!?
В заключение он добавил:
- Вы, немцы, бич Божий, который наказывает Европу и нашу державу, и наш народ за наши грехи и беззакония. И будете вы бичом Божиим до тех пор, пока будете орудием Господним. Но когда своими грехами и издевательствами над покоренными народами вы прогневаете Бога, то Он поднимет порабощенную райю [21] как бич, но уже против вас. Вы, немцы, убиваете евреев, но вы хуже их. Евреи требуют око за око, зуб за зуб, а вы убиваете сотню за одного.
Напоследок владыка попытался было пристыдить Мацеевича:
- Немецкий комендант Крушевца, стопроцентный германец по происхождению, убедил меня прибыть сюда и попытаться спасти сербов-славян. А Вы, Альфонс, славянин, так неприязненно относитесь к сербскому народу и так дерзите мне, священнослужителю.
Когда же солдат уже вывел задержанного святителя из канцелярии, чтобы отправить в Крушевац, владыка добавил вполголоса:
- Но, Бог велик, и ни перед кем не останется в долгу. Даже перед Вами, господин майор.
Комендант Крушевца встретил владыку, вернувшегося из неудачного похода, словами чистосердечного сокрушения:
- Война закончится. Сербский народ переживёт и меня, и майора Альфонса Мацеевича. История решит: кто был прав: я или Мацеевич. Вы же сделали всё, что было в Ваших силах. [22]
***
С тех пор владыка стал заложником немцев вплоть до конца войны. Мера пресечения ужесточалась несколько раз. До декабря 1942 владыка находился под домашним арестом в монастыре Любостиня. Охраняла его стража из числа жандармерии Милана Недича.
Однажды, дождливой холодной ночью в ворота забарабанили. На стук вышел начальник стражи, Душан Симич, приходившийся владыке родичем. Отворив врата, он увидел трёх вооруженных людей, которые потребовали немедленно выдать им владыку Николая. Душан предложил обождать до утра, поскольку владыка болен, но ночные гости были неумолимы.
Душан ответил им, что сейчас приведёт владыку, но сам запер дверь и поднял по тревоге весь свой отряд, находящийся в монастыре. Перестрелка продолжалась в течении нескольких часов - и лишь на рассвете партизаны отступили.
Вскоре после этого происшествия немцы решили перевести владыку в монастырь Войловицу, близ Панчева, где германские войска полностью контролировали ситуацию.
Накануне депортации из монастыря у владыки было видение. В видении явилась св.княгиня Милица, в схиме Евфросиния. Муж княгини (св.князь Лазарь), её отец (Юг-Богдан) и девять братьев её Юговичей погибли на Косовом поле. Для того, чтобы спасти Сербию от нового вторжения турок, Милица была вынуждена насильно отдать свою дочь в гарем султана Баязета с одним лишь условием, что дочь святого князя никогда не примет ислам.
После видения, владыка попрощался со всеми сестрами, говоря им, что собирается навсегда покинуть их. Сестры много плакали при этом. А через два дня ранним утром 16 декабря прибыли немцы.
Они окружили монастырь со всех сторон и начали проверять документы у всех мужчин, находившихся на утреннем богослужении. После этого гестаповский полковник Тайхман объявил о решении перевести владыку Николая в монастырь Войловицу. С ним разрешено было отправиться иеромонаху Василию и племяннику владыки, профессору Йовану. И посадили святителя в автомобиль.
Пол преданию, двигатель машины не мог завестись до тех пор, пока Николай не прочитал «Ныне отпущаеши» и не взмолился:
- Господи! Позволь мне взойти на мою Голгофу.
Тот час же машина завелась, и немцы увезли святителя из Любостини.
***
Монастырь Войловица небольшой даже по меркам Карловацкой митрополии. Находится в пяти километрах к востоку от Панчево, у села Старчево. Монастырский конак был запущен и завален хламом, кишащим клопами. Церковь была скромных размеров, тоже прилично запущена, но имела чудотворную икону Пресвятой Богородицы, которую народ почитал и давал большие приношения в виде изготовленных из золота изображений тех частей тела, которые чудесным образом исцелялись.
Из братии монастыря был игумен Данило Адамович, человек средних лет, весьма практичный и способный исправно вести небольшое хозяйство. Впрочем, он был старейшиной лишь формально, поскольку немцы назначили экономом жителя села Войловицы, немца по происхождению. Ещё в монастыре жил старец Ефрем Алмажанович, из монастыря Златице, который находился в Румынии. Был он глубоким старцем и никуда из келлии не выходил. Кроме них в монастыре жил архимандрит Феофан Повольный, служивший по праздникам и воскресным дням. Был он весьма ученым богословом, но человеком с абсолютно расшатанными нервами. Не мог и минуты находится на одном месте. Постоянно метался даже тогда, когда совершалась Литургия: выскакивал из алтаря на клирос и обратно. И так без конца. Это очень раздражало тех, кто с ним сослужил. Каждый день о.Феофан после полудня совершал длительную прогулку: пешком отправлялся в Панчево, съедал там шампиту [23] да возвращался в монастырь.
Из-за этого постоянного «шатания» немцы заподозрили учёного архимандрита в чём-то неладном, да и убрали его в другое место.
В Войловице заведён был настоящий тюремный режим: на воротах была постоянная стража. Поначалу стражу составлял один немецкий солдат и один полицейский агент в штатском. Позже серба-полицейского заменили двумя немцами.
Все двери, которые выходили в коридор, были заперты, и в коридор можно было пройти только через зал, в котором всегда сидели стражники. Окна в кельях закрывались на висячие замки и помещения проветривались на один час в установленное время. Переписка была запрещена, все новости заключённые узнавали только из газет, издаваемых оккупантами, а также из немецкой прессы.
Белградская газета «Ново време» ежедневно публиковала некрологи по умершим и погибшим, иллюстрируя их фотографиями. Владыка вырезал эти портреты и непрестанно молился за упокой душ усопших. Раскладываемые на столе фотографии Николай называл «моим наилучшим иконостасом».
Ежемесячно монастырь инспектировал капитан Майер, ответственный за связь немецкого командования с религиозными организациями.
Жизнь в Войловице текла тягостно и однообразно. Служить в храме немцы разрешали только в воскресные и праздничные дни, всё остальное время храм стоял закрытым на замок. Обиходные службы - утром и вечером служили в келье святителя Николая.
Работать на монастырском огороде, несмотря на неоднократные просьбы, заключённым тоже запретили. И они очень тяжело выносили вынужденное сидение без дела. Некоторое утешение доставляли книги из богатой монастырской библиотеки.
Легче других переносил сидение владыка Николай, поскольку многолетний писательский труд развил его прирождённую усидчивость.
Ежедневно заключенным была положена часовая прогулка под стражей. Монастырь был окружен парком, который сохранял ещё следы былой заботы. Впрочем, владыка Николай отказался от этих прогулок «на поводке».
Когда Майер принуждал владыку прогуливаться, тот ответил ему шуткой:
- Если я после такого долгого перерыва выйду на прогулку, то ведь могу забыться и начать бегать. Но нам положено неторопливо прохаживаться. И вот стражники решат, что я убегаю, и откроют огонь «на поражение». Так и погибну безо всякой вины, просто по ошибке. [24]
Находясь под арестом в монастыре Войловица, владыка Николай вместе с иеромонахом Василием (Костичем) продолжал заниматься исправлением перевода Нового Завета.
Работа заняла два года. Владыка не хотел, чтобы исправленный перевод воспринимался как его оригинальный перевод, он полагал, что комиссия Архиерейского Синода должна рассмотреть замечания, сделанные им совместно со знатоком греческого языка о.Василием, и подготовить новый текст в качестве официального издания Нового Завета на сербском языке.
В настоящее время Вуковский перевод исправлен. И есть в этом исправлении некая лепта и узников Войловицы - иеромонаха Василия и епископа Николая.
***
В начале августа 1944 владык посетил генерал Милан Недич.
«Он понимал, что его роль незавидна и в любом смысле унизительна, - писал о Недиче патриарх Гавриил в своих Мемуарах. - Должен был терпеть унижения от неприятеля - причем зачастую от обычных немецких солдат...
Он решил отречься от всего, поставив под вопрос и свою честь, лишь бы иметь возможность чем-то помочь и спасти. Отречение от всего во имя спасения всех, думаю, является тяжелейшей, но и самой святой обязанностью в жизни человека. Генерал Недич исполнил свой долг до конца, честно и добросовестно, без колебания и боязни тех нападок, которые будут брошены ему в тот день, когда все кончится.
...Наша встреча напоминала беседу с глаза на глаз трех пленников: двоих, лишенных всего, и третьего, имеющего относительную свободу передвижения» [25].
- Я понимал уже тогда, в 1939-м, что кораблекрушение нашей державы неизбежно. Вместо того, чтобы строго дистанцироваться и от немцев, и от англичан, князь Павел пожелал усидеть на двух стульях, - делился с владыками своими тяжкими мыслями изнуренный человек, который всего лишь несколько лет назад являл собой образ полного сил блестящего офицера.
- Когда все пропало, я принял эту тяжелую обязанность. Надеялся, что смогу хоть что-то сделать, дабы условия оккупации были сносными. Но немцы - политически отсталые люди. Нет-нет, солдаты они превосходные, но как политики - настоящие бараны. С ними невозможно разговаривать. Они убеждены в своем расовом превосходстве. И в том, что они избраны управлять миром. Между тем, они своим отношением к покоренным народам губят любые плоды своих военных побед. Когда они вошли в Россию, их встретили как освободителей от большевиков и Сталина. Что же сделал Гитлер? Вначале выдал, что «Украина будет житницей Германии», а потом своими издевательствами над военнопленными отрезвил тех, кто тешил себя иллюзиями. Гитлер проиграл битву не на полях сражений, а чисто политически! Дело не в танках и морозах.
- Я пытался убедить сербов не гибнуть понапрасну, поберечь свои жизни. Простые люди понимали, что нужно терпеть и ждать. Но разве этого хочет от Сербии Сталин с Черчиллем? И вот теперь англо-американцы после своих бомбардировок превращают наши города даже не в развалины, а в какую-то пустыню. Это было и на Пасху - 16 и 17 апреля, это повторилось 18 мая. Подумайте, прошу Вас, чего мы дождались?! Ни один из немецких военных объектов не пострадал от этих бомбардировок. Я хорошо помню, как лондонское радио трубило на весь свет о немецкой бомбардировке Белграда, как расписывало немецкое зверство. А теперь оно помалкивает. Симович, правда, агитирует вступать в отряды партизан Тито, но этот наш путчист может выдать что угодно! Совсем недавно генерал Симович по лондонскому радио агитировал за Дражу. А ведь больше всего проблем нам создали именно равногорцы.
***
Дража Михайлович ещё осенью 1941 года совершил роковую ошибку, когда, поверив в скорое крушение Гитлера и приход союзнической советской армии, отказался перейти в Боснию и там собирать вокруг сербского знамени всех тех, кто был угнетаем усташами.
Четники оставались в Сербии, а партизаны ушли в горы Боснии.
Именно красные партизаны Тито и собрали вокруг себя тех, кто был готов примкнуть ко всякому, способному обеспечить защиту от усташей и немедленное же им отмщение.
Перенеся войну из Сербии в область, вошедшую в состав НДХ, Тито сумел преподнести себя уже не в качестве вождя сербских коммунистов, а именно в качестве человека, сумевшего поднять на восстание против оккупантов «население Хорватии». Никто же в Лондоне или в Москве особенно не разбирались в этнографии Югославии.
Впрочем, Дража сам первым начал преподносить вооружённую борьбу не как сербскую самозащиту от геноцида, а как «югославское сопротивление». Уже 16 сентября Михайлович выпустил обращение «К сербам, хорватам и словенцам». В обращении говорилось о том, что «предатели Павелича уже дрожат от страха перед теми, кто поднимает оружие, чтобы смыть позор с хорватского имени». Михайловича неоднократно обвиняли в «великосербстве», и теперь, пытаясь преподнести себя «югославом», он сам лично заложил основу той антисербской лжи, дивиденды от которой вскоре пойдут в актив коммунистических партизан Тито.
В глазах «мировой общественности» Дража не хотел быть «великосербом».
Парадоксально, но известие о сотнях тысяч сербских новомучеников, погибших от усташеского ножа, работало против самих же сербов.
Лондонцев поразил масштаб хорватских злодеяний, но не поразил сам факт резни. Хорватские министры провели причинно-следственную связь наизнанку: сумели убедить британцев в том, что факт неслыханной свирепость хорватов по отношению к сербам является следствием «великосербского угнетения». Простейшая манипуляция помогла смоделировать то, что преподносилось в качестве «причины».
«Оставшиеся без государства министры повели себя как счастливцы, которым неожиданно представился случай обрести свою югославскую легитимность, от которой зависела их карьера. Они потребовали от четнического командира без каких-либо предрассудков продолжить привлечение в свои ряды хорватов» [26]. Ни Советский Союз, ни Великобритания тогда не верили в возможность всеюгославского восстания. Разрозненные сербские восстания в Сербии, Черногории, а затем и в сербских краях, отошедших к хорватам, пошли поначалу в актив Дражи, воспринимавшегося антигитлеровцами в качестве человека, способного на организацию всеюгославского Сопротивления.
В сложившейся ситуации уже совсем по-другому воспринимался генерал Недич. Если до недавнего времени Симович с пониманием относился к его попечению о сербском народе, оказавшемуся заложником оккупантов, то теперь, после того, как в сознании членов антигитлеровской коалиции сформировался фантом общеюгославского движения Сопротивления, Недич и Льотич постепенно оттеснялись в один смысловой ряд с квислингами.
До этого момента британцев, которые задолго до путча разработали план массовых диверсий, ещё можно было убедить в том, что восстание невозможно из-за того, что сербский народ, угнетаем не немцами, а народами, обретшими независимость именно в результате разгрома Югославии.
Теперь ситуация в расчленённой Югославии виделась иначе. Выстраивалась картинка, согласно которой в поверженной Югославии страдают и гибнут представители всех народов, а не только сербы, словенцы и евреи. Насилия над сербами, которые вершили хорваты, приписывались итальянцам. Усташи преподносились не как общенародное движение хорватских нацистов, а как «кучка деклассированных маргиналов, не имевших поддержки в народных массах». Сербские четники, боровшиеся на территории, отошедшей к Хорватии, преподносились в качестве «хорватских партизан». (Позже неудобный термин «хорватские партизаны» был заменен на «югославские партизаны»).
Подтвердив этот миф, Михайлович начал сам рыть себе могилу.
Затем, пытаясь приобрести респектабельный в глазах западной либеральной демократии вид, а также приспосабливаясь к неуклюжей проюгославянской (в ущерб защите интересов сербов) политике молодого короля и сербов-министров правительства в изгнании, Михайлович публично оклеветал Недича и Льотича, отождествив их с Павеличем.
«Мы бы легко разделались с немцами, если бы не имели огромных препятствий в лице Льотича, Недича и Печанца. Народ их презирает», - писал Михайлович в донесении лондонскому правительству, а хорваты ему аплодировали.
Для того, чтобы полнее раскрыть образ Милана Недича, предлагаем Вашему вниманию фрагмент книги Станислава Кракова «Милан Недич».
***
С самого начала формирования сербской власти, а особенно после кровавых возмездий в Кралево и Крагуеваце, немецкие высшие представители в Белграде настоятельно советовали Милану Недичу совершить один вроде бы небольшой шаг, который бы убедил фюрера в том, что сербы вполне лояльны Третьему Рейху. Речь шла о посылке хотя бы то одного воинского подразделения на Восточный фронт. Этот жест автоматически переводил бы Сербию из разряда оккупированных держав в разряд союзников Рейха.
После того, как немецкие каратели в Крагуеваце привели в исполнение приказ «сто за одного», Недич, полный отчаяния, потребовал у генерала Бёме, уполномоченного представителя германского командования в Сербии, прекратить «резню неповинных заложников».
- Фюрер добивается искоренения самой мысли о возможности сопротивлению установке Нового порядка Третьего Рейха, - ответил Бёме Недичу. - Но мы прекрасно понимаем, что в любом обществе есть криминальные элементы. Вопрос лишь в том, как трактовать тот или иной инцидент: как уголовное преступление или как политическую акцию. Для того, чтобы убедить фюрера отменить приказ, необходимо доказать ему, доказать на деле, а не на словах, то, что Сербия действительно является союзницей Германии. Тогда несчастные случаи, происходящие на территории Сербии с германскими военнослужащими, будут трактоваться несколько иначе. Как обычная уголовщина. Следовательно, приказ потеряет всякий смысл. А для того, чтобы Сербия воспринималась как союзница Рейха необходимо не так уж и много.
После небольшой паузы Бёме добавил:
- Одно воинское подразделение. На Восточный фронт.
С Недичем был тогда на приёме, в качестве переводчика, помощник министра внутренних дел Цека Дьжорджевич. Когда он перевёл это пожелание, высказанное в форме ультиматума, то Недич мгновенно побледнел и, отвернувшись от немца, срывающимся голосом ответил своему переводчику:
- Сообщите немецкому генералу, что за добро и спасение своего народа я могу как князь Милош и чалму завить и в руку поцеловать. Если это спасёт сербские жизни, то я, боевой генерал, могу поцеловать немецкому генералу руку. Скажите ему, что я готов отдать ему всё, что имею - вплоть до славской иконы и лампады перед ней - лишь бы только хоть как-то улучшить положение своих соплеменников. Но скажите, вместе с тем, немецкому коменданту, что армейский офицер Милан Недич никогда не станет немецким Гауляйтером.
Когда возбуждённый и перепуганный такими речами Дьжорджевич перевёл эти слова, то Бёме нахмурился и взглянул своему собеседнику в глаза. В какой-то единый миг он ощутил то, что перед ним вовсе не депутат от недочеловеков, но офицер, ведающий о том, что такое воинская честь. Чувство восхищения перед достойным противником погасило в немецком солдате волну гнева.
- Я вас понял, - негромко ответил он. - Больше об этом не будем.
Он крепко пожал руку Недичу и, тем самым, драматичный разговор был завершен.
***
После падения партизанской республики Ужице массовые расстрелы сербских заложников, подобные тем, которые сотрясали октябрь 1941, прекратились. Исключение составило разве что раскрытие факта сотрудничества офицеров сербской жандармерии с четниками Дражи Михайловича, которые в то время ещё сражались против немцев на стороне красных партизан. В январе 1942, на Рождество, гитлеровцы расстреляли множество солдат и офицеров Недича, а также захваченных в плен четников Михайловича и их сообщников.
По поводу массовых расстрелов Недич как минимум дважды встречался с министром иностранных дел Рейха фон Риббентропом. Во время первой же встречи Риббентроп начал настаивать на отправке сербского подразделения на Восточный фронт. Милан Недич пытался объяснить, высокому сановнику Рейха, что:
- Вверенные мне вооруженные силы ведут серьёзную борьбу против коммунистических партизан на территории, за которую я несу ответственность. Но я не имею никакого права послать хоть одного солдата против государства, с которым Королевство Югославия официально находится в союзнических отношениях.
Риббентроп, услышав слово «Югославия» оборвал речи Недича и заорал:
- Югославии не существует, и не будет никогда существовать!
Недич, несколько вспыхнув, ответил гитлеровскому министру:
- Мы сейчас дискутируем не о будущем, но о настоящем. Я не знаю, будет или не будет существовать Югославия, но я знаю, что существует моя присяга королю, находящемуся в настоящее время в изгнании.
Риббентроп, не привыкший к такому тону, покраснел и, хлопнув ладонью по столу, отрубил:
- Я хочу знать, наконец, на чьей стороне Сербия? Если вы не с нами, то мы сможем стереть ваши города с лица земли! А для Вас лично, господин армейский генерал, вся эта затея с хлопотами может печально закончиться.
На это Недич ответил уже довольно мирно:
- Да я, вообще-то, военнопленный. И Вы можете меня вернуть в лагерь хоть прямо сейчас.
Сказав это, Недич поклонился, показывая тем самым, что он уже всё сказал. Этот поклон, то есть демонстрация того, в данный момент именно Недич оказался хозяином ситуации, ещё больше взбесил Риббентропа. Он развернулся, и, не подавая руки, вышел прочь. После этого конфликта ни о какой встрече Милана Недича с Гитлером уже не могло быть и речи. А ведь только Гитлер мог отменить месть.
Следующая встреча с Риббентропом прошла уже вполне спокойно, без криков. Недич спокойно и подробно рассказывал немцам о ситуации на Косово, в Боснии и Герцеговине, Черногории, Санджаке, Среме, Славонии, словом, во всех тех краях, где сербское население терпит лишения, которые этим самым населением, разумеется, воспринимается как проявление на деле «немецкого порядка». Доклад иллюстрировался подробными картами и таблицами. Недич объяснил государственникам Рейха, что если людей гнать как животных в леса, то они автоматически становятся партизанами, поскольку именно партизаны организовали лесные лагеря, в которых человек и может спастись от голода, холода и хорватов.
Риббентроп внимательно выслушал доклад Недича и принял от него меморандум, карты и статистику. Он пообещал проинформировать обо всём этом фюрера, но оговорился сразу, что менять государственную границу между Сербией и Хорватией сейчас, во время войны никто не будет. В качестве примера он привёл Францию, которая также не удовлетворена рассеченным состоянием, но временные границы будут окончательно откорректированы после победы в войне.
После дискуссии, прошедшей в умеренных тонах, Риббентроп вновь сделал Недичу предложение послать подразделение бойцов на русский фронт.
- Ваше превосходительство, но как же я могу послать туда войска?! Я не имею никаких на то полномочий. Я понимаю, что позиция по этому вопросу короля, который находится в изгнании, да ещё на территории государства, с которым Рейх ведёт войну, для Вас не является аргументом. Но ведь я являюсь представителем своего народа. И свои действия согласовываю с мнением простых сербов, с которыми постоянно общаюсь на самых разных уровнях. И даже если бы я в минуту слабости поддался бы Вашим настойчивым просьбам и отправил некий символический отряд на войну против России, то я бы превратился не просто в человека, нарушившего присягу монарху, но стал бы ренегатом в глазах тех людей, чьи интересы я, по идее, поставлен представлять.
Видя, что спорить бесполезно, Риббентроп прервал разговор словами:
- Понятно, Вы сейчас отправитесь в ставку фюрера и сами ему всё объясните.
На сей раз Риббентроп распрощался любезно.
Когда Недич прибыл в ставку фюрера «Волчье Логово», то Гитлер не встретил его на пороге бункера, как он обычно поступал, встречая Петена и других шефов своих союзников. Впрочем, вождь Рейха вёл себя с сербским генералом вполне достойно: встретил его на входе в свой рабочий кабинет, пожал руку и предложил присесть.
Недич рассказал Гитлеру о том, что в Сербии сейчас фактически идёт гражданская война и что карательные акции, которые совершают немецкие оккупационные войска, не просто не приносят порядка, но лишь усугубляют положение. Ибо в сложившейся ситуации немцы становятся для сербов такими же врагами, как и хорваты, как и коммунисты.
Гитлер, слушая Недича, начинал нервничать всё сильнее и сильнее. В конце концов, он вскрикнул, перекосившись характерным тиком:
- Сербский народ мне пепел на голову! Такой маленький народ, а такой неуправляемый! Когда я искренне желал вам мира и дружбы, вы мне плюнули в лицо своим путчем. И Франция оккупирована, но в ней тишь да гладь! Когда наши войска входили во Францию, то из одного села раздалась стрельба, в результате которой было ранено и убито несколько солдат Вермахта. Я приказал расстрелять всё мужское население этого села, а дома - сжечь. И что теперь? Мир и спокойствие по всей Франции!
Произнеся это, Гитлер подал знак, что Недич может говорить.
- Система возмездия, при которой невинные люди гибнут из-за чьих-то преступлений, никогда не приведёт Сербию к спокойствию. Если Ваше превосходительство отменит систему «сто за одного», я даю Вам гарантию, что это будет наилучшим шагом к умиротворению сербов. Иначе людям невозможно будет доказать то, что Рейх пришёл в Сербию, дабы бороться против коммунизма, а не пришёл, чтобы уничтожить сербский народ.
Гитлер согласился принять гарантию Недича, но, всё же, добавил:
- Но если и после этого, по какой-либо причине, беспорядки в Сербии возобновятся, если сербский народ станет хоть как-то помогать партизанам, то я не стану больше присылать на подавление беспорядков ни десять, ни двадцать дивизий. Воины мне нужны на Восточном фронте. Нет. Я просто вышлю 2000 бомбардировщиков, которые за один день сравняют города с землёй, и Сербии больше не будет существовать.
Непримиримое отношение Гитлера к сербам было следствием не только «перчатки Симовича», и не только проявлением характерного для австрийцев отношения к соплеменникам убийцы эрцгерцога. Надежным средством выкрутить руки Недичу и поддержать в немцах соответствующее мнение о сербах была пачка фотографий, на которых были запечатлены девять обезображенных трупов германских солдат, погибших в перестрелке с отрядом партизан и четников еще летом 1941.
Кстати, подобные провокации практиковались и в Советском Союзе. Так тем же самым летом 1941 после тактического контрнаступления немцы выбиваются из некоего пункта на юге Украины. Комиссар РККА обнаруживает свежие могилы погибших бойцов Вермахта. Могилы разрываются, тела оскверняются. Потом красноармейцы опять отступают, но в руки немцев попадают обезображенные тела погибших товарищей, которые провоцируют их сорвать накипевшее на пленных красноармейцах. А дальше уже начинает катиться снежный ком.
Недич рассказывал патриарху и об этом.
***
Об августовской встрече Недича с первоиерархами имеется еще одно свидетельство. Милан Йованович Стоимирович приводит рассказ недичевского министра Йонича, который, хотя и не присутствовал при самом разговоре, но был свидетелем прощания патриарха с генералом, а также ехал вместе с Недичем в одной машине из Войловицы в Белград.
«Дожич на прощание сказал Недичу:
- Когда выйду отсюда, буду Вам, генерал, всесторонне помогать, можете не сомневаться! Но знайте, что я буду считаться и с тем другим генералом с Равной горы, ибо он тоже - чадо Церкви.
Недич, который, по свидетельству Йонича, за мгновение до этого был весел, любезно ответил:
- Понял.
Однако, Йонич явственно ощутил, как в Недиче что-то перевернулось. Попрощавшись, уселись в машину и до самого Белграда ехали в безмолвии. На мосте Топчидерской реки это молчание стало невыносимым, и Йонич не выдержал:
- О чем размышляете? Что Вы решили?
- Решил ничего не предпринимать для Дожича. Пусть остается там, где и был. Будет на воле одним дураком меньше!» [27]
По видимому, в этих резких словах Недича проявилось его отношение как к самому Драже Михайловичу, так и к самому феномену восприятия Югославского Войска в Отечестве. О чем будет еще сказано в следующей главе.
***
А вот, как встреча владык с генералом Недичем преподносится в фолклорном апокрифе:
«В 1944 генерал Недич написал письмо высокопоставленным узникам с просьбой публично признать его легитимной властью. Кроме того, немцы прислали военного офицера, который предложил арестованным архиереям выступить в Белграде по радио с обличением «красных» партизан в безбожии и провозгласить то, что Сербская церковь не считает их борцами за народ. Гитлеровцы полагали, что эта информационная акция приостановит поток людей, вливавшихся в партизанское движение. За это немцы обещали владыкам вернуть свободу и епископские кафедры.
Патриарх всерьёз задумался над предложением, но Николай решительно оборвал эти размышления:
- Не вздумай, Гавро, не вздумай! Коммунисты могут дойти до власти, что тогда будет с Церковью? Недича объявят предателем, а нас обвинят в том, что мы прислуживали оккупантам.
Патриарх написал ответ Недичу, в котором говорилось о том, что он не может признать его власть вполне законной. Написав письмо, патриарх подписал его: «Господину Милану, председателю власти».
Владыка Николай, прочитав эту бумагу, спросил патриарха:
- Мы же договаривались не признавать Недича!
- Так я и написал.
- А что тогда значит заголовок «Милану, председателю власти»?
- Ух, что же я натворил! - воскликнул патриарх и разорвал хартию.
Спустя три дня их отправили в концлагерь Дахау».
Существует свидетельство, что владыка Николай отказался осудить партизан Тито на основании того, что «Церковь осуждает атеистическую составляющую коммунистической идеологии, а вовсе не коммунизм в целом».
***
Осенью 1944 отступающие немецкие солдаты переправили патриарха и епископа Николая в концлагерь Дахау, разместив в блоке для спецзаключённых.
Условия содержания сербских владык в этом лагере, обстоятельства их освобождения, да и сама дата освобождения стали в последнее время предметом многочисленных спекуляций и поводом для уличения церковных агиографов во лжи.
Дело в том, что в официальной версии мемуаров патриарха Гавриила опущен именно этот период - от августа 1944 (последняя встреча с Недичем) и до встречи с войсками союзников в мае 1945.
А вот выдержка из скандальной книги Милорада Томанича [28], в которой язвительно бичуется практика лакировки и полуправд, преподносимых «агиографическим каноном»:
«Пребывая в концлагере Дахау вл.Николай написал книгу под названием «Послание сербскому народу из темницы». Один из выводов, к которому можно невольно прийти от сопоставления двух тезисов гласит: «Всё, что сказано об ужасах нацистских концлагерей - чепуха. Из лагерей смерти выходили живыми даже те, чьей изоляции требовал лично Гитлер. И что ещё важнее, принудительного труда в лагерях или не было вовсе, или он был не настолько изматывающим, что заключённые могли позволить себе заниматься научной и культурной деятельностью, т.е. могли писать книги!?»
К такому гротескному заключению можно дойти, если руководствоваться полуправдами.
Правда же заключается в том, что владыка Николай в лагере Дахау провёл около трёх месяцев - от начала сентября до декабря 1944 года в бункере для «почётных заключённых».
Конец цитаты.
Увы, вместо того, чтобы дать спокойное осмысление и этому факту, и тому, что освободили архипастырей Сербской Церкви вовсе никакие не американцы, а Недич с Льотичем, некоторые сербские церковные публицисты проявляют достаточно низкую культуру полемики. Что, не просто сказывается на отношении к их исследованиям, но работает на руку как раз врагам Святосавия и свт.Николая.
В качестве примера такого рода апологетики могу привести выдержку из статьи прот. Велибора Джомича, в которой он нападает на книгу Предрага Илича, в которой как раз и указывается на несоответствие мифа реальности:
«Когда в вопросе исторические источники, обращает внимание следующее. Всякий источник, имеющий хоть какое-то отношение к СПЦ или какой-то личностью из Сербской Церкви, ставится Иличем под свое «научное сомнение». Однако, в то же время, отмечено, что такого рода «научного сомнения» не существует, когда в вопросе усташесткие, нацистские или льотиевские источники или позиции. Несомненно, Илич в своей книге больше верит имеющему дополнительный характер свидетельству наци-фашиста Германа Нойбахера, нежели, скажем, патриарховых и владыкиных со-узников, будущих епископов Шабачско-Валевского Йована (Велимировича) и Жичского Василия (Костича). Или больше верит послевоенным идеологическим, следовательно, тенденциозным реконструкциям шестестепенным льотичевцам (Боривою Карапанджичу, Бошко Костичу, Живораду Миленковичу, Светомиру Пауновичу, Радовану Ойдровичу и т.д., нежели, скажем, протосингелу Стефану Чакичу, Любомиру Дурковичу-Якшичу, епископу Афанасию (Евтичу) и другим серьезным авторам» [29].
Одним из «фирменных» методов «полемики» прот. Велибора Джомича является вовсе не анализ аргументации, но элементарный переход на личность тех, с кем ведется полемика. А раз уж авторы преподносятся «плохими», то и аргументы их не стоят - согласно логике Джомича - и ломаного гроша. Мне приходилось публично спорить с этим человеком, поэтому я знаю, о чем говорю.
Итак, вышеперечисленные исследователи гражданской войны в Югославии обозваны Джомичем «шестостепенными». Однако, кроме уничижительной характеристики, которую Джомич позволяет себе отвешивать своим оппонентам, мы не встречаем анализа собственно текстов этих авторов.
Между тем, как раз те тексты, которые Джомич преподносит в качестве «правильных», вызывают многочисленные вопросы.
Выше приводился обширный кусок воспоминаний Йована (Велимировича) [30].
И в примечании к тексту мы отметили замеченную неточность (речь шла о тайном посещении патриарха Гавриила). И дело не только в том, что гестаповцы были вовсе не так глупы, как их одно время в пропагандистских целях преподносили. Главное другое: в то время, когда, по свидетельству уважаемого Джомичем автора, тайный посланник владыки Николая посетил патриарха в монастыре, святитель находился в тюремном госпитале.
Много недоумений вызывают и те главы мемуаров патриарха Гавриила, в которых речь идет о допросах. Дело не в тоне, которым в воспоминаниях преподносятся ответы допрашиваемого, а, к примеру в том, что - согласно тексту мемуаров - заключенный обличал оккупантов в тех вещах, о которых он просто физически не мог ничего знать в указанное время. К примеру, зловещая информация о усташеском геноциде стала доступна патриарху лишь 22 июня - после того, как заключенного посетил градоначальник Белграда Милан Ачимович. Согласно же мемуарам, патриарх обвиняет немцев в пособничестве усташам еще на допросах начала мая.
Не хочется подробно останавливаться на этом тексте, во-первых, дабы невольно не проскользнула некая нотка непочтительности по отношению к первоиерарху-страдальцу. А главное, дело-то не в неточностях, обнаруживаемых в чьих-то текстах, а в том, что Джомич отдает предпочтение лишь тем свидетельствам, которые укладываются именно в ту схему, которая его и устраивает.
Именно поэтому в той версии текста жития свт. Николая, которую отстаивают Джомич и его единомышленники, так много говорится о страдании владыки от чужих, и совсем опускается то, что подлинное страдание ему доставили «свои».
Но об этом - следующая часть книги, а пока напомним лишь то, что о периоде между августом 1944 и маем 1945 святитель Николай оставил немного свидетельств, а патриарх - и вовсе молчит.
***
Православных священнослужителей содержали вместе с католическими и протестантскими в общем «блоке для священников» - блоке № 26. Святителя Николая с Патриархом Сербским содержали в особом здании, находившемся во дворе, где располагались и охранники лагеря из подразделений СС. Там Владыка Николай использовал каждый миг свободного времени для написания книги «Слово к сербскому народу через тюремное окно». При этом для написания книги ему приходилось пользоваться бледно-зеленой туалетной бумагой...
Однажды в камеру к епископу Николаю зашел молодой офицер СС.
- Неужели Вы и вправду веруете в Бога?
- Я этого не говорил, - тихо ответил старец.
- Так я и думал! - радостно воскликнул эсэсовец. - Я счастлив, что вижу перед собой культурного человека!
И добавил:
- В детстве меня часто водили в кирху. Мои родители - набожные люди и в детстве я тоже верил в Христа. Но когда я выучился в школе, я стал совсем другим!
И давай с ёрничанием делиться со святителем своими взглядами на жизнь. Когда же молодой тюремщик угомонился, то епископ сказал ему:
- Велика разница между твоим и моим неверием в Господа. В зрелом возрасте ты стал атеистом, тогда как я в твои годы ощутил Его всем сердцем и всем своим существом. С тех пор я знаю о том, что Он есть. И верование мне больше не потребно.
Гитлеровец с ненавистью захлопнул за собой дверь и владыка остался один. На допрос его в тот день больше не вызывали, но, как он признался позже, именно тогда на него опрокинулось опустошение.
Примечания:
[1] Драгутин Николиħ: Jедан од сведока, Рим, 1977, С. 13, 25
[2] Boško Kostić, Za istoriju naših dana, Beograd, Nova Iskra, re-print, S.17
[3] цит. по В.И.Косик. Русская Церковь в Югославии. (20-е - 40-е гг. ХХв), М., 2000, С.139-140
[4] Свт. Николай Сербский. Из окна темницы. Перевод И.А.Чароты. Минск, 2005, С.3, 10-11
[5] Мемоари Патриjарха Гаврила. Београд, Сфаирос. 1990, С. 291
[6] См. Мемоари..., C.300
[7] Ibid, С.310
[8] Ibid, С.325
[9] Др. Ђоко Слиjепчевиħ. Историjа Српске Православне Цркве. Књ III, Београд, 2002. С. 44
[10] Епископ Jован (Велимировић). Под немачком окупациjом // Свети Владика Николаj Охридски и Жички. Тексти и сведоченьа. Жича-Кральево, 2003, С.186
[11] В воспоминаниях неточность. С 6-го мая и до конца месяца патриарх Гавриил был в тюремном госпитале
[12] Православная Энциклопедия. Т.V., Библия. Переводы на сербский язык. И.А.Чарота. С.161
[13] Черногорские сепаратисты еще 17 апреля образовали «Временный административный черногорский комитет», который 5 мая был переименован в «Черногорское совещательное вече», призванное подготовить почву для провозглашения независимости Черногории.
[14] сщмч. Иоанникий (Липовац) (1890-1945) - митрополит Черногорско-Приморский. Канонизирован в мае 2000г. Св.Архиерейским Собором СПЦ
[15] жабари - лягушатники (сербск.) полупрезрительное название итальянцев
[16] юнаки - герои (сербск.)
[17] камион - грузовая машина с кузовом (сербск.)
[18] кукавица - наиболее точным аналогом этого словечка является такой синоним слова «трус» как «нюня».
[19] Идею восстановления королевства Черная Гора итальянцы оставили. Муссолини передал власть над этим краем командующему IX армией генералу Алессандро Пирцио Бироли. Который и вершил тут военную и гражданскую власть вплоть до капитуляции Италии летом 1943
[20] Эпизод записан по тексту фрагмента Дневника, который вёл иеромонах Василий (Костич). Цит. по: Jером. др.Василиjе (Костић), Владика Николаj под окупациjом // Свети Владика Николаj Охридски и Жички. Тексти и сведочења. Жича-Краљево, 2003, С.180-185
[21] Райя - букв.стадо (арабск.) - здесь: население завоёванной страны
[22] Эпизод записан по тексту фрагмента дневника, который вёл иеромонах Василий (Костич)
[23] Шампита - род открытого пирога
[24] Эпизод записан по тексту: Епископ Jован (Велимировиh). Под немачком окупациjом // Свети Владика Николаj Охридски и Жички. Тексти и сведочења. Жича-Краљево, 2003, С.193
[25] Мемоари Патриjарха Гаврила. Београд, Сфаирос. 1990, С. 342-343
[26] Веселин Джуретич. Развал Югославии, М. 2003, С.119
[27] Милан Jовановиħ Стоимировиħ. Николаj Велимировиħ (1880-1956) // Златоусти проповедник Васкрслог Христа. Крагуjевац, 2003. С.51
[28] Milorad Tomanić, SRPSKA CRKVA U RATU I RATOVI U NJOJ. Medijska knjizara Krug Beograd
[29] Jереj мр Велибор Џомиħ. Хотел или логор, уживанье или тамнованье? Двери Српске №32, 4/2006, С.83
[30] Под немачком окупациjом // Свети Владика Николаj Охридски и Жички. Тексти и сведочења. Жича-Краљево, 2003
