Генерал-губернатор (1905 - 1908)
Глава XVIII. Состояние армии в 1905 - 1908 голах
Вместо Куропаткина военным министром назначен был генерал Сахаров, у которого я видел план предстоявшей кампании на Востоке. Вернее было бы назвать это конспектом хода военных действий, в котором Алексей Николаевич детально разработал все периоды кампании, до отдельных эпизодов включительно.
Последовательно, шаг за шагом, он двигался вперед, переносил операции на Японские острова и заканчивал лаконической, эффектной фразой:
«Пленение микадо!»
В состав штаба Маньчжурской армии вошел и старший адъютант инспекторского отделения киевского окружного штаба. Вернувшись в Киев по окончании войны, полковник Медер мне передавал, что при отступлении от Мукдена ему пришлось ехать верхом рядом с Куропаткиным. Вспомнив курские маневры, он ему сказал:
«Нет со мной Сухомлинова!»
Едва ли я мог быть ему полезен. Драгомиров был прав, находя, что ему нужен не начальник штаба, а именно Скобелев.
По этому составленному на берегах Невы расписанию воевать не пришлось. Об этом я мог судить исходя из того, что мне приходилось сверх всякого расписания отправлять солдат из Киева в Маньчжурию.
После того как ушли 10-й корпус и 3-я стрелковая бригада, я отправлял, как в бездонную бочку, одну сотню за другой, штабы, офицеров и даже целиком весь контингент солдат 1905 года. Это привело к тому, что личный состав у меня совсем расстроился: я вынужден был 16-ротные пехотные полки превратить в 8-ротные.
В полках оказывалось всего по 10 - 12 офицеров вместо 60.
Что касается обмундирования и снаряжения, то все отправлялось на Восток, все цейхгаузы и склады очистились.
При непрерывно увеличивающемся недостатке личного персонала и нарушении нормальной дислокации могло получиться, например, такое положение войсковой части.
33-я пехотная дивизия была командирована из Киева на Кавказ. Для пополнения киевского гарнизона пришлось перевести полки из других корпусов - Ровно, Дубно и Луцка. Семьи и все имущество 33-й пехотной дивизии оставались в Киеве. В таком же точно положении оказались и полки, переведенные в Киев, весь инвентарь которых остался в местах их постоянного квартирования. Можно себе представить, какая вследствие этого получилась бы путаница в случае мобилизации, если к тому же запрещено было изменять мобилизационное расписание.
В подобном положении находились и многие войсковые части и других округов.
Внутреннее состояние полков было довольно плачевно: ни сапог, ни обмундирования, ни запасов, ни обоза в наличии не имелось. По окончании войны войска принесли с восточно-азиатского фронта значительные экономические суммы, образовавшиеся от довольствия так называемыми «дикими продуктами». Но по настоянию министра финансов последовало распоряжение: в интересах государственного хозяйства суммы эти отнять. Вследствие этого войска не могли уже собственными средствами помочь делу восстановления недочетов. Тяжелые материальные потери требовали пополнения после заключения мира. Из-за политического движения, взбудоражившего страну, исполнение этой задачи крайне затруднялось. Упавший воинский престиж надо было восстановить, если Россия дорожила своим положением сильной державы среди остальных европейских государств.
В таком положении мы должны были лицезреть, как вооружение наших соседей ежедневно росло, количество боевого материала увеличивалось. Опасность возникновения европейской войны казалась для нашего государства особенно чреватой последствиями. Настоятельным долгом нашим было принять все меры к восстановлению боеспособности наших вооруженных сил. Командующие войсками без всяких прикрас доносили о состоянии вверенных им войск точно так, как и я заявлял об опасности упадка дисциплины в рядах, возвращающихся из похода. Сильно колебалось доверие к войскам и среди населения.
Осенью 1904 года я имел случай докладывать государю в Царском Селе о последствиях маньчжурской кампании в западных округах. Он был глубоко потрясен, потому что я ему подтверждал то, о чем он знал из других округов, в особенности из Вильно и Варшавы.
* * *
После того как оправдалось драгомировское мнение о необходимости Скобелева для полководческих экспериментов Куропаткина, 28 февраля 1905 года у государя в Царском Селе состоялось совещание. В нем участвовали: великие князья Алексей Александрович и Николай Николаевич, Драгомиров, граф Воронцов-Дашков, Фредерике, Гессе, Рооп, Комаров (Кушкинский) и я.
Для всех нас было ясно, что оставлять Куропаткина в должности главнокомандующего Маньчжурской армией, потерпевшей решительное поражение, совершенно невозможно. Никаких продолжительных дебатов по этому поводу и не было. Беспощаднее других высказался в этом смысле великий князь Алексей Александрович, задетый, по-видимому, тем, что заменили адмирала Алексеева сухопутным генералом, провалившим наше дело на Востоке.
Это был тот единственный случай, когда мне пришлось участвовать в деловом заседании вместе с генерал-адмиралом. Своей величественной фигурой он напоминал коронованного брата, императора Александра III. Известный художник Маковский в таком именно роде рисовал своих русских бояр. По характеру это и был настоящий великорусский боярин, отдававший должную дань кулинарному искусству и к черной работе влечения не имевший. Что касается боярского самолюбия, то у него его было достаточно. Оно и было задето предпочтением Куропаткина его подчиненному адмиралу.
Что касается Драгомирова, то его ироническое слово являлось следствием не удостоившегося внимания его предсказания относительно сомнительности полководческих дарований Куропаткина.
Со свойственным ему юмором Михаил Иванович высказался в том смысле, что раз дело было проиграно бесповоротно, требовалась лишь ликвидация, которая в окончательной форме, в конце концов, и поручена была графу Витте.
В начале 1905 года государь передал мне проект реорганизации армии, родившийся по инициативе великого князя Николая Николаевича.
Государю угодно было знать личное мое мнение об этой реформе.
Было это на Масленицу, и, передавая проект, государь назначил мне доложить о нем в понедельник, в первый день Великого поста. Когда я в назначенный день приехал в Царское Село, то экипажа придворного за мной не выслали, как это обыкновенно делалось. Пришлось взять извозчика, которому я сказал: «Во дворец».
Он привез меня в Большой дворец, где швейцар спросил, к кому я приехал. Когда же я ему ответил, к кому, то он очень удивленно на меня посмотрел: я, по приказанию государя, приехал просто в сюртуке, а не в парадной форме.
Услышав то, что я сказал швейцару, извозчик ударил по коню, и мы помчались в Александровский дворец, в котором жил государь. Швейцар же, заподозрив что-то неладное, дал знать об этом по телефону. Когда я подъезжал к воротам Александровского дворца, то извозчика моего остановили, а я был окружен дворцовыми городовыми, околоточными и часовыми.
Начался допрос, и мне было заявлено, что государь говеет, никого не принимает: меня просят в комендантское управление.
Со всей своей провинциальной храбростью я заявил тогда, что ни в какое комендантское управление не поеду, а повеление быть в три часа я получил лично от государя, теперь уже без пяти минут три, и я прошу сейчас же доложить его величеству, что генерал Сухомлинов прибыл, но его не пропускают во дворец. После этого ворота были раскрыты, два здоровых городовых взяли лошадь под уздцы, и весь кортеж, вместе с дворцовой охраной, направился к подъезду. Инцидент этот обратил на себя внимание во дворце, и вскоре вышел в красной ливрее швейцар, а затем дежурный генерал свиты Орлов, командир л.-гв. Уланского ее величества полка и мой ученик по Николаевскому кавалерийскому училищу.
Я ему рассказал, в чем дело. Он пошел доложить государю, а меня пригласили в приемную. Через несколько минут ко мне вышел государь, от души хохотал и извинялся, что, ожидая меня в этот день, он забыл предупредить дежурного.
* * *
Проект великого князя предусматривал образование Совета государственной обороны с особыми полномочиями. Военное министерство, соответственно германскому образцу, подлежало разделению, и военному министру отводилась роль управляющего частью военного ведомства, но не исполнительного органа государя как верховного вождя армии. Соответственно этому, право личного доклада у государя было значительно расширено и предоставлено начальнику Генерального штаба и всем инспекторам отдельных родов оружия. У военного же министра осталось ведение хозяйственными вопросами и личным составом.
Проект великого князя способствовал не устранению господствовавшего непорядка в армии, а прямым путем вел к анархии сверху, к неизбежному результату столь многоголового управления и отсутствия у государя одного ответственного лица, каким был военный министр. Проект в основании своем был в духе разложения, а не собирания. Он был последовательным продолжением мании неспособных вождей при помощи военных советов и комиссий слагать с себя ответственность на большее или меньшее число подчиненных лиц. Это было новое вторжение демократии в дело аристократического строения войсковой жизни, а потому - покушением на армию.
Все это я совершенно откровенно высказал государю, не утаивая ни одной моей мысли по этому поводу, предостерегая его следовать по пути, указываемому великим князем. При изобилии предстоящих личных докладов ему придется или посвятить все время исключительно армии, а все остальные свои обязанности оставить в стороне, или же он сам скоро потеряет способность разбираться в общей массе докладываемых ему дел и в критические минуты не будет знать, к кому обратиться, на кого положиться.
После этого доклада государь согласился с моими соображениями.
Я полагал, что дело приняло правильное направление, вернулся в Киев и затем уехал в отпуск на юг Франции. Однако как киевскому генерал-губернатору мне пришлось вернуться оттуда домой преждевременно. По поводу проекта реформы, о которой шла речь в Царском Селе, до меня не доходило никаких слухов до тех пор, пока в середине июня 1905 года в «Инвалиде» не появился высочайший указ, свидетельствовавший о том, что мнение великого князя восторжествовало над моим. Указом 8 (21) июня создавался Совет государственной обороны «для объединения управлений армии и флота, равно как и согласования всех ведомств, соприкасающихся с работами по государственной обороне». Кроме того, несмотря на мое предостережение, начальник Генерального штаба стал самостоятельным докладчиком, наравне с военным министром. Состоялось, таким образом, разделение Военного министерства, и приступили к закладке фундамента для постройки «Вавилонской башни» по истечении четырех лет, т.е. раньше, чем я предполагал, приведшей к полнейшему «смешению языков»: никто друг друга уже больше не понимал.
Именно тогда, 8 (21) июня 1905 года, царь подписал свой смертный приговор. Именно теперь, после цареубийства в Екатеринбурге в доме Ипатьева, я могу утверждать это без риска быть обвиненным в преувеличении. В эти часы он приносил в жертву свою царскую власть, которую отстаивал в стране и защиты которой он требовал в Государственной думе против демократии, а сотни лучших людей страны пали от рук убийц из-за угла в угоду властолюбию и достижению исключительно личных целей великокняжеской безответственностью Николая Николаевича. Таким образом, с 1905 года армия имела две головы, долженствовавшие вскоре превратиться в полюсы, между которыми неминуемо должны были возникать на петербургской почве интриги политического и личного характера.
В Совете государственной обороны, с великим князем во главе, собирались не одни только инспекторы многочисленных родов оружия. Это было именитое общество безработных великих князей, внедолжностных сенаторов, новых государственных деятелей и других лиц, туда попадавших. За печатью великого князя исходили оттуда требования, приказы и наставления войскам.
Рядом с Советом государственной обороны военный министр оказался лишь кажущимся высшим органом изъявления царской воли, причем получивший право непосредственного личного доклада у государя начальник Генерального штаба, с благожелательным для него великим князем за спиной, приобрел такую силу, что бывшая зависимость повернулась в обратную сторону сравнительно с тем, как это было установлено известным положением раньше. За время с 1905 по 1908 год влияние Генерального штаба усилилось еще тем, что Николай Николаевич во главе его поставил своего бывшего начальника штаба, генерал-инспектора кавалерии, генерала Палицына...
* * *
Осенью 1908 года для всех, кто только желал это видеть, было ясно, к чему дело клонилось.
Для восстановления армии не только ничего не было сделано, но, скорее всего, стало хуже, нежели в 1905 году, так как командной власти грозила опасность полнейшего расстройства. Поэтому было полнейшей неожиданностью обнародование высочайшего рескрипта великому князю Николаю Николаевичу с высочайшей благодарностью за его плодотворную деятельность в должности председателя Совета государственной обороны. Вместе с тем объявлялось, что ввиду предстоящего пересмотра положения о Совете государственной обороны и реорганизации военного ведомства великий князь от настоящей должности освобождается. Крыса покинула тонущий корабль!
* * *
В ненастную погоду ноябрьского дня, проезжая вдоль болот, окружающих столицу, стоя у окна вагона с моим начальником канцелярии Неверовым, мы говорили о том, какой контраст в природе и климате с нашим милым Киевом. Оба мы мечтали о том, что управимся поскорее с делами и, возвращаясь, на мосту через Днепр будем любоваться живописным видом Киева на высотах в зелени с высящимися золотыми куполами Киево-Печерской лавры, монастырей и соборов. И в голову мне не приходило, какой удар готовился мне в Петербурге.
На вокзале меня встретил адъютант военного министра, генерала Редигера, с просьбой последнего сейчас же отправиться к нему.
Редигер передал, что государь ждет меня на другой же день. Я был поражен, узнав, что мне предложено будет принять должность начальника Генерального штаба. Положение дел было, очевидно, скверное. В моем прекраснейшем служебном положении в Киеве, можно сказать, лучшем в России, это было такое неожиданное и неприятное обстоятельство, что я пришел в полное отчаяние и решил отказаться.
На следующий день я был в Царском Селе. Государь встретил меня исключительно ласково и, глядя в упор своими добрыми глазами, сказал:
«Как я рад, что вы приехали. Сколько раз я вспоминал о вас и о том, как вы были правы, Владимир Александрович. Действительно, вышло так, что все перепуталось. Я прошу вас принять должность начальника Генерального штаба, нам надо распутаться».
Я пытался избегнуть этой служебной перемены, во всех отношениях мне лично не улыбавшейся, не говоря уже о громаднейшей разнице в условиях материальных. Из хозяина самостоятельного приходилось переходить в работника, зависимого от военного министра. Критикуя проект великого князя Николая Николаевича, я указывал именно на те последствия, которые оправдались относительно розни в работе и водворения сумбура в военном ведомстве. Дело, налаженное и для меня симпатичное, в прекрасных климатических условиях Юго-Западного края, предстояло променять на работу среди придворных интриг человеку, за 10 лет отсутствия в Петербурге утратившему всякую связь с жизнью столицы.
«Я знаю, - говорил мне государь, - что это для вас из попов в дьяконы, но я прошу все-таки вас на это согласиться, а во мне вы найдете во всем поддержку. Ваше трудное положение я вполне понимаю, но здесь, в столице, можно добиться того, чего не сделаешь в провинции».
Я ответил на это его величеству, что перемену, мне предстоящую, считаю переходом даже из попов в дьячки, а не в дьяконы, но не могу допустить, чтобы государь меня просил, а повеление высочайшее не исполнить считал бы для себя преступлением.
Соглашаясь, таким образом, я поставил лишь со своей стороны одно условие, что хотя, в свое время, генерал Редигер проходил курс академии, а я был уже в составе ее администрации, и он, следовательно, был моим подчиненным, тем не менее с принятием должности начальника Генерального штаба я прошу меня подчинить военному министру.
Государь так был рад исходу этого дела, что имел вид человека, у которого с плеч гора свалилась. Он согласился, но поставил со своей стороны условие, чтобы раз в неделю, по вторникам, я делал ему доклады в присутствии военного министра. Пришлось с этим, в свою очередь, согласиться, но я доложил тогда:
«Слушаю, ваше величество! Я буду докладывать военному министру в вашем присутствии...»
Глава XIX. Начальник Генерального штаба
Реформой 1905 года, как я уже пояснял, Генеральный штаб был из Военного министерства выделен в отдельный орган, глава которого, начальник Генерального штаба, получил право самостоятельного, независимого от военного министра, доклада у государя. Пытались в этом отношении подражать прусской организации, упуская самый смысл таковой, так как вопрос личного состава остался в руках военного министра, тогда как в Пруссии для этого имелся специальный военный кабинет. У нас же такового не существовало. Этим в основание всей этой организации заложено было начало разложения, с которым такой положительный человек, как Палицын, справиться не мог. В действительности вся его работа по существу оказалась в полной зависимости от инициативы и импульса Совета государственной обороны, который, однако, ничего не делал!
Прием и сдача этого столь крупного управления с деловой и формальной стороны происходили весьма просто: Палицын передал мне ключ от своего порожнего письменного стола, и когда я попросил его дать мне программу работ по обороне, он трагически указал пальцем на свой лоб!
Таким образом, говорить было не о чем. Никакого плана обороны, никаких проектов реорганизации... И это через четыре года после неудачной войны!
Мое назначение на его место Палицын принял довольно равнодушно. По его словам, он ожидал нечто в этом роде, но совершенно отказывается понимать, как я мог согласиться на подобную перемену. «Вы представить себе не можете, какой бардак был на последнем заседании Совета государственной обороны!» - обиженным тоном сообщал он.
Великий князь Сергей Михайлович после того подтвердил мне, что травля, которой подвергся начальник Генерального штаба, скандал, устроенный Палицыну, напоминал «кошачий концерт»!
И это в заседании под председательством великого князя Николая Николаевича!
* * *
После того как я ознакомился с ходом дел моего нового ведомства и просмотрел незначительное количество исполненных работ, мне стало ясно, что для создания мощного, работоспособного Генерального штаба потребуется не менее десяти лет. На одном из докладов я об этом и заявил военному министру, добавив, что буду счастлив, если в этот срок мне удастся выполнить такую задачу. Для успешного проведения опыта было, разумеется, необходимо, чтобы не только государь не изменял своего решения, противного великому князю, но чтобы и военный министр употребил всю свою энергию, какая требовалась для проведения и реорганизации столь расшатанного аппарата, каким в 1908 году было военное ведомство.
До самого возникновения войны царь был, по-видимому, на моей стороне, но, как оказалось, только по-видимому. Что же касается генерала Редигера, то в нем я, конечно, разочаровался.
Чтобы дать понятие о том, с какими внутренними трудностями приходилось иметь дело каждому начальнику Генерального штаба, а тем более каждому военному министру, в период времени до японской войны и после нее, мне приходится добавить здесь еще кое-что.
Чисто деловая работа по реформам затруднялась личными влияниями, устранять которые мог лишь сам государь. Вследствие этого зачастую самые важные решения рождались именно не с деловой точки зрения, а под влиянием личных воззрений. Пока Куропаткину, этому необычайно прилежному человеку, удавалось удерживать в государе известное направление, а самому остаться исключительно влияющим лицом, деловые интересы армии совмещались с такими же личными. Куропаткинское честолюбие или, вернее, тщеславие вызвало в нем желание ликвидировать недоразумение на Дальнем Востоке. Для этого он поставил на карту все, что только хорошего было им сделано для армии. Личные побуждения, таившиеся в государе и его дяде, великом князе Николае Николаевиче, взяли верх над деловыми потребностями армии.
Характер государя затруднял проведение деловых потребностей. В корне личного влияния являлся вопрос о назначении главнокомандующего на случай европейской войны. До начала японской кампании и вплоть до назначения Куропаткина главнокомандующим в Маньчжурии считалось решенным делом, что государь станет самолично во главе армии, с самостоятельным начальником штаба для ведения операций. Таким начальником штаба предполагался генерал Сахаров.
Уже в начале настоящего столетия европейская война означала занятие определенной позиции против Германии, Австро-Венгрии и одного или многих балканских государств. В 1902 году этот фронт в куропаткинской разработке делился на северо-западный (так называемый «немецкий фронт») и южный фронт (так называемый «австро-румынский фронт»).
Первым должен был командовать великий князь Николай Николаевич, вторым - Куропаткин. Великий князь выбрал на должность своего начальника штаба Палицына, а Куропаткин - меня...
Куропаткин сам создал условия, способствовавшие развалу армии.
Крупной ошибкой было еще в мирное время предрешать один какой-нибудь определенный случай военных действий и к нему лишь приноравливать всю подготовку и развитие вооруженных сил. Как только в действительности случай не вполне отвечал бы тому, что при теоретических потугах родили канцелярии, вся махинация подвергалась опасности. Кроме того, вследствие такой односторонности, уже в мирное время возникало соперничество среди генералитета, что обыкновенно имеет место во всех армиях лишь во время самой войны. В мирное же время государю необходимо было вместе с военным министром избрать соответствующий персонал для назначения на крупные командные должности и расписать их точно так же, как по мобилизационному плану это предусматривается в отношении полковых, батальонных и ротных командиров.
Будущие командующие армиями должны быть ознакомлены с предстоящей им деятельностью и с этой целью должны быть привлекаемы к практическим работам, длительным занятиям по дальнейшему развитию и выполнению предстоящей им задачи, с тем чтобы им по силам было действовать таким сложным инструментом, как современная армия, и целесообразно употреблять ее в дело.
Созидание этого инструмента должно быть, безусловно, делом военного министра. Эту задачу Куропаткин как себе, так и своим преемникам бесконечно затруднил, свернув на путь, им же самим созданный. Так часто жаловавшийся на безответственное влияние великого князя, Куропаткин сам этому влиянию открыл ворота, которые до этого были закрыты. Когда он несчастным, потерпевшим поражение полководцем вернулся с Дальнего Востока, путь для вредной деятельности великого князя Николая Николаевича был свободен, а я, против моего желания и воли, очутился его соперником!
По существу, задачу мою, в должности начальника Генерального штаба, я понимал с точки зрения необходимости воспользоваться уроками японской кампании и успехами в области современной техники для развития и усовершенствования нашей армии. В самом управлении пришлось считаться с переполнением офицерского состава, который без дела наполнял помещения Генерального штаба вместо того, чтобы с пользой для строя находиться при войсках.
Я принял Главное управление Генерального штаба с таким обильным персоналом и с такою ничтожною продуктивностью работы, что один из полковников обратился ко мне с просьбой вернуть его в войска, так как в течение полугода ему не пришлось составить ни одной бумажки! Он считал ненормальным получать содержание без какой бы то ни было работы. Это явление было достопримечательно потому, что ярко освещало весь царивший сумбур при образовании Совета государственной обороны и выделении Генерального штаба из Военного министерства. Необходимых для этого средств не имелось, поэтому пришлось прибегнуть к системе «Тришкина кафтана» из басни Крылова: попросту и в большом количестве офицеры Генерального штаба из войсковых штабов были выделены для осуществления ненужной сверхорганизации без новых расходов от казны. У войск отняли моральных вождей - офицеры Генерального штаба, как и двадцать лет до того, засели в петербургские канцелярии. В Генеральном штабе, где вся деятельность основана на индивидуальном труде, злейшим врагом надо признать избыток личного состава, рикошетом отражающийся на провинциальных войсковых штабах, в которых ощущался недостаток персонала. Поэтому все лишние офицеры должны были вернуться к войскам.
Самой важной задачей было не только скорейшее создание мобилизационного плана, но и полная возможность его беспрепятственного выполнения...
По приказанию государя я составил записку, в которой были изложены те главные основания, которые я считал необходимым провести для скорейшего восстановления армии, и обрисовано общее положение для сведения всех ведомств, имевших представителей в Совете государственной обороны.
В записке значилось: «Вот в кратком обзоре то положение, в котором находится сейчас дело обороны нашего государства. В таком виде оно, конечно, оставаться не может. Но Военное министерство одно его энергично вперед двинуть не имеет возможности. Дабы избежать в будущем того упрека, который нам делают теперь по поводу неудачной нашей войны с Японией, приписывая неподготовленность России к войне на Востоке существовавшей «междуведомственной розни», военный министр, с соизволения государя императора, в настоящей записке в общих чертах изложил те меры, которые могут улучшить нашу боевую готовность, но лишь при общем, дружном содействии представителей всех ведомств.
Как нельзя одними только словами остановить и побороть противника, так и без соответствующих средств никаких, даже самых благих, проектов осуществить немыслимо. Весь настоящий проект реорганизации составлен по необходимости, при условии обойтись без увеличения бюджета Военного министерства. С большим трудом это достигнуто в отношении улучшения наличных войсковых сил; что же касается того, что требуется вновь и что никоим образом не укладывается в счет сбережений при помощи различных сокращений, то на это нужен отпуск особых средств.
По поводу предложения сократить армию и ее боевые приготовления, дабы этим путем изыскать необходимые ресурсы на усовершенствование обороны, могу сказать, что противники наши несомненно поставили бы памятник тому министру, который на это согласился бы. Удостоиться такой чести я не имею никакого желания».
В начале 1909 года много работы было у меня по разработке вопроса о преимуществе полевых укреплений перед постоянными крепостями.
Я лично был того мнения, что наша обстановка на западной границе такова, что мощному развитию артиллерии надо отдать предпочтение и воздержаться в вопросе о постройке постоянных крепостей. Эта отправная точка была признана государем правильной и принята мною к руководству.
Соображения, которыми я руководился по этому вопросу, были простым следствием сочетания следующих данных: усовершенствований в артиллерийской технике, развития воздухоплавания и финансовой состоятельности. На узаконенный ежегодный контингент новобранцев и размер средств, которые ассигновались по государственной росписи Военному министерству, можно было предпринять организацию и подготовку наших вооруженных сил, с расчетом на мобилизацию всего лишь 4 200 000 человек, которые могли быть поставлены под ружье на случай военных действий.
Что же касается вопроса крепостного строительства, то с бесконечным шатанием и совершенной невозможностью примирить всякие признанные и непризнанные авторитеты этот гордиев узел пришлось разрубить, положив в основание те соображения, которые оправдались в текущую войну и для которых имелись убедительные данные не только в конечных выводах кампании 1871 года и в японской 1904 года, но даже в турецкой нашей кампании 1877 - 1878 годов и на тайном опыте на острове Березани под Одессой, те же выводы подтвердились, в конце концов, и во время всемирной войны.
Перемышль, Львов, Новогеоргиевск, Ивангород, Брест, Ковно, Антверпен - в настоящую войну, Порт-Артур - в японскую, Каре, Никополь, Рущук, Варна, Шумла, Адрианополь - в турецкую, - все эти крепости долговременного типа, выстроенные заранее и поглотившие громадные суммы денежных средств, назначения своего не выполнили. Возникшие же укрепленные позиции во время кампании в 1877 году под Плевной и под Верденом и Ковелем в текущую войну, там, где они, по ходу операций, могли принести пользу, оказали громадное влияние на ход военных действий. В 1871 году крепость Мец сыграла роль ловушки для армии Базена, который вошел под прикрытие фортов этого укрепленного пункта и вынужден был положить оружие с падением крепости...
* * *
Уже в 1908 году мне было ясно, насколько мы отстали в деле технических усовершенствований по сравнению с другими армиями, в которых они давно нашли применение.
Отчасти это объяснялось скаредными средствами, отпускаемыми на это Военному министерству, но недоставало главного - уверенности в несомненной необходимости и применимости новшеств в войсках. В армии, например, не было ни одного автомобиля. Когда я об этом доложил военному министру, заявив о необходимости введения их в войска, он разрешил мне приступить к выполнению этой задачи и прибавил с улыбкой: «Но вы должны сами, Владимир Александрович, доложить об этом Военному совету».
Его улыбку я понял, когда в действительности появился в Военном совете для защиты своего предложения. Перед решением вопроса по существу необходимо было предварительно устроить испытание, собрать опытные данные о применимости того или иного образца для наших дорог.
С этою целью необходимо было приобрести около 20 автомобилей различных фабрик исключительно для проведения опыта. Все это было изложено в докладе, но каково было мое изумление, когда некоторые члены совета высказались в том смысле, что этот «сложный и хрупкий инструмент» для нашей армии неприемлем: армия нуждается в простых повозках на крепких осях!
Что ж, история повторяется. Перед крымской кампанией тот же Военный совет обсуждал вопрос о перевооружении армии вместо кремневого - пистонным ружьем. Но и тогда члены совета, находившие, что для грубых солдатских рук такая микроскопическая вещь, как пистон, непригодна, протестовали против такого новшества.
К числу противников автомобилей принадлежал и генерал Генерального штаба Скугаревский, служивший со мной в штабе гвардейского корпуса. Он настойчиво советовал, чтобы мы сначала решили, какого именно образца будет введен автомобиль (что при тогдашнем состоянии техники было бы чистейшей азартной игрой), и требовал к тому же, чтобы во избежание излишнего пользования автомобилями их держали под замком.
В конце концов, автомобили были куплены у различных фирм и под арестом их не держали. Они послужили основанием для развития автомобильного дела, плодотворным результатам и широким размерам которого, при ничтожных средствах для этого, Главное управление Генерального штаба обязано энергии и специальным познаниям молодого генерала Петра Ивановича Секретева.
* * *
Незадолго до моего назначения военным министром, в марте 1909 года, в Царском Селе под председательством государя состоялось совещание по поводу аннексии австрийцами Боснии и Герцеговины, причем генералу Редигеру поставлен был вопрос о готовности нашей армии к активным действиям.
Ответ был отрицательный, а на вопрос министра юстиции И.Г. Щегловитова, в какой мере вооруженные силы наши способны в оборонительном смысле для защиты от вторжения в наши пределы, генерал Редигер точно также категорически заявил, что они совершенно небоеспособны! Испуг собравшихся не стоит и описывать. Из объяснений Редигера оказалось, что японская война истощила всю материальную часть, которую не смогли пополнить, а проведенное без предварительных предупреждений сокращение сроков службы и одновременная демобилизация совершенно расстроили кадры войсковых частей, которые, при этом в таком слабом по составу комплекте, были из пограничных округов в значительном числе командированы по требованию гражданских властей во внутренние округа.
Это положение дало Государственной думе если не право, то все-таки возможность резко критиковать состояние армии. Она, может быть, этим принесла бы даже некоторую пользу, если бы большинство ее ораторов серьезно отнеслось к делу, а не критиковало армию в партийных интересах или даже в целях свержения самодержавия.
Эти опасные совпадения имели место и в высших военных кругах Петербурга, у одних - вследствие чистейшей апатии, у других - из слепого честолюбия без надлежащего достоинства.
Как великий князь Николай Николаевич, так и генерал Поливанов заручились поддержать известных думских ораторов, рассчитывая таким путем проводить свои личные интересы, не считаясь с тем, будет ли таким экспериментом осквернено их собственное гнездо или нет.
Подобная совместная игра этих сил привела к падению Редигера и моему назначению на его место как раз в ту минуту, когда генерал Поливанов надеялся сам стать военным министром и когда Николай Николаевич прочил третьего кандидата - Н.И. Иванова.
Обвинения в Думе, вместе с признанием военного министра в Совете, обрисовали задачу, выпавшую на мою долю: я должен был восстановить бодрый дух русской армии, которая, казалось, находилась в глубоком наркозе, и разбудить ее для новой жизни!..
Четыре драгоценных года были потеряны зря, без всяких признаков к тому, чтобы хоть что-либо было предпринято для оздоровления армии. Нигде не было никаких следов даже намечаемого впредь известного направления к продуктивной работе. При катастрофически неблагоприятной для России обстановке на мою долю выпала тяжелая задача - и это была моя историческая миссия!
Вот те условия, при которых государь вручил мне пост русского военного министра.
