И глупость, и измена

Оседлать общественное мнение

Военные поражения 1915 года вкупе с истеричной шпиономанией повергли  русское общество в состояние паники. В мае по Москве прокатились немецкие погромы, в которых проглядывались проблески стихийного бунта под социальными и национальными лозунгами.

Принято считать, что отечественные либералы всячески пытались противопоставить революционному пути путь эволюции. В качестве иллюстрации приводятся растерянные слова видных фабрикантов и мыслителей, разговоры о формировании «ответственного перед Думой правительства» и т.п.

Однако, присмотревшись внимательнее к словам и к делам кадет, можно сделать вывод о том, что к осени 1915-го речь шла не о противопоставлении радикализму масс, но о желании оттеснить от «демократических масс» «безответственных социалистов», а затем самим оседлать этот «радикализм».

«От Думы ждут, что она заклеймит виновников национальной катастрофы... И если не открыть этого клапана в Государственной Думе, раздражение вырвется другими путями», - говорил Милюков своему будущему союзнику по Прогрессивному Блоку, «прогрессивному русскому националисту» Василию Витальевичу Шульгину.

Шульгин, вспоминая о своем визите к лидеру кадет, еще совсем недавно политическому противнику, приводит текст разговора, который мог бы служить прологом к тому, что впоследствии получило название Прогрессивный блок:

«С одной стороны, надо, чтобы те люди, которых страна считает виновниками, ушли... Надо, чтобы они были заменены другими, достойными, способными, - людьми, которые пользуются общественным весом, пользуются, как это сказать, ну, общественным доверием...

Второе вот что. Чтобы поднять дух, оживить мечту, надо дать возможность мечтать... Я хочу сказать, что в исходе войны, в случае нашей победы, мечтают о перемене курса... ждут другой политики... ждут свободы... Не в награду, а как естественное следствие победы.

Если Россия победит, то, очевидно, не правительство. Победит вся нация. А если нация умеет побеждать, то как можно отказать ей в праве свободно дышать?. Свободно думать, свободно управляться...

Поэтому необходимо, чтобы власть доказала, что она, обращаясь к нации за жертвами, в свою очередь готова жертвовать частью своей власти... и своих предрассудков». [1]

А вот дышащие романтикой национальной революции слова соратника Шульгина, А.И. Савенко:

«Революция такая, какую я предвижу, какой я желаю, будет внезапным освобождением всех сил народа, великим пробуждением славянской энергии. После нескольких дней неизбежных смут, положим даже - месяца беспорядков и парализованности, Россия встанет с таким величием, какого вы у нас не подозреваете. Вы увидите тогда, сколько духовных сил таится в русском народе. В нем заключаются неисчислимые запасы мужества, энтузиазма, великодушия. Это величайший очаг идеализма, какой только есть на свете. <...>

По самому верху, по голове, вот куда нужно было бы ударить прежде всего. Государь мог бы быть оставлен на престоле; если ему и не достает воли, он, в глубине души, достаточно патриотичен. Но государыню и ее сестру, великую княгиню Елизавету Федоровну, нужно было бы заточить в один из монастырей Приуралья, так, как сделали бы при наших древних, великих царях. Затем - весь потсдамский двор, вся клика прибалтийских баронов, вся камарилья Вырубовой и Распутина - все они должны быть сосланы в отдаленные места Сибири. <...>

Государственная Дума недостаточно сильна, чтобы бороться с теми силами, официальными или невидимыми, которыми располагает немецкая партия. Бьюсь об заклад, что меньше, чем через два месяца, она будет обессилена или распущена. Ведь нужно изменить весь государственный строй. Наша последняя надежда на спасение - в национальном государственном перевороте... <...>

Знаете ли вы, что говорил мне, час тому назад лидер октябристов, председатель центрального военно-промышленного комитета А. И. Гучков, человек, которому вы не откажете ни в прозорливости, ни в мужестве... Так вот, он говорил мне, со слезами на глазах: «Россия погибла... Больше нет надежды»...» [2]

Позже Н.И. Астров уже открыто признавал:

«Мы опаздываем. Надо спешить. В стране уже поставлен вопрос о смене династии. Нам не только нужно решить, будем ли мы участвовать в этом». [3]

Желание, впрочем, не всегда совпадают с возможностями.

«Местные кадеты не могли объединить вокруг себя значительные общественные силы, но в состоянии были в создавшихся условиях способствовать дискредитации существовавшего правительства». [4]

Государь принимает Верховное Командование

В августе 1915 произошло три узловых события: наконец-то свершилась смена Верховного Командования Армией; в Швейцарии, в высокогорной деревне Циммервальд состоялась конференция, собравшая представителей социалистических партий; а в России - в это же самое время - в Думе был сформирован Прогрессивный Блок.

К смене Великого Князя Николая Николаевича дело шло давно. «Двоевластие Ставки и Правительства становилось невыносимым. В Совете Министров действия Ставки подвергались резкой критике и не только со стороны «реакционных» министров, но и со стороны вновь назначенных под сильнейшим давлением Николая Николаевича...<...>

Министр Внутренних дел требовал энергичных действий, чтобы ликвидировать «безвыходное положение», когда у него как министра нет власти «ни юридической, ни фактической».

Важно то, что Совет Министров признавал свою полную беспомощность: военная власть всю ответственность за неудачи переносила на правительство, а последнее эту ответственность возлагало на командование. <...>

И даже Кривошеин, считавшийся либеральным министром и популярным в думских кругах, заявлял что:

«Если «верховным» будет сам Император, тогда никаких недоразумений не возникло бы, и все вопросы разрешились бы просто - вся исполнительная власть была бы в одних руках». <...>

И Государь принял единственно правильное решение - возложил на себя Верховное Командование». [5]

 «- Так больше не может продолжаться, - воскликнул <Государь>, ударив кулаком по столу, - я не могу всё сидеть здесь и наблюдать за тем, как разгромляют армию; я вижу ошибки, - и должен молчать! Сегодня говорил мне Кривошеин, - продолжал Государь, - указывая на невозможность такого положения.

Государь рассказывал, что Великий Князь Николай Николаевич постоянно, без ведома Государя, вызывал министров в Ставку, давая им те или иные приказания, что создавало двоевластие в России.

После падения Варшавы Государь решил бесповоротно, без всякого давления со стороны Распутина, или государыни, или моей, стать самому во главе армии; это было единственно его личным непоколебимым желанием и убеждением, что только при этом условии враг будет побежден. «Если бы вы знали, как мне тяжело не принимать деятельного участия в помощи моей любимой армии», - говорил неоднократно Государь. <...> Всё, что писалось в иностранной печати, выставляло Николая Николаевича патриотом, а Государя - орудием германского влияния. Но как только Помазанник Божий стал во главе армии, счастье вернулось русскому оружию и отступление прекратилось». [6]

Итак, 10 (23) августа император Николай II принял на себя обязанности Главнокомандующего Русской Армией, переместив Великого Князя Николая Николаевича на кавказский фронт. Фактическое руководство военными действиями при этом перешло от Н. Н. Янушкевича к М. В. Алексееву. Принятие Государём верховного командования повлекло за собой крупные позитивные перемены в положении на фронтах и чрезвычайно значимые внутриполитические последствия.

«Вернувшись однажды в 1916 году с фронта, где я посетил много бывших на передовых позициях воинских частей, наблюдал, как трудности и опасности окопной жизни, так и высокий подъем духа в войсках,  - я, по принятому порядку, явился к Государю с докладом о вынесенных мною впечатлениях и наблюдениях. Помню,  - у меня вырвались слова:

- На фронте, ваше величество, всюду совершается чудо...

- Почему чудо?  - с удивлением спросил Государь.

- Вот, почему,  - ответил я.  - Кто воспитывал доселе нашего русского простого человека?

Были у нас три силы, обязанные воспитывать его: церковь, власть и школа.

Но сельская школа сообщала тем, кто попадал в нее, минимум формальных знаний, в это же время часто нравственно развращая его, внося сумбур в его воззрения и убеждения;

Власть нашему простому человеку представлялась, главным образом, в лице урядника и волостного писаря, причем первый драл, а второй брал; высокие власти были далеки и недоступны для него;

Церковь же в воспитании народа преимущественно ограничивалась обрядом.

И, несмотря на всё это, русский крестьянин теперь на позициях переносит невероятные лишения, проявляет чудеса храбрости, идейно, самоотверженно и совершенно бескорыстно страдает, умирает, славя Бога». [7]

Говоря об этом судьбоносном решении Государя, необходимо подчеркнуть одну, казалось бы, странную и настораживающую вещь: «до решения Государя принять Верховное Командование на себя, Совет Министров был единодушен в том, что Ставка, (т.е. Николай Николаевич) «потеряла голову». Как только Государь решил возложить Верховное Командование на себя, все, как по мановению волшебной палочки, стали Государя отговаривать от «рокового», «фатального» и «опасного» решения.

«Объяснение - почему нежелательно, чтобы государь взял на себя Верховное Главнокомандование - складывалось таким образом: если царь будет во главе армии, то любая неудача нанесет прямой вред авторитету и престижу монархии, а это может вообще поколебать верноподданнические чувства народа. Этот аргумент варьировался всеми возможными способами, ссылались даже на широко распространенный предрассудок, что царь «несчастливый», потому что родился в день, когда церковью поминается Иов Многострадальный. Не забыли коронацию и Ходынку, и этот довод производил впечатление, хотя тут уж связи не было никакой. Министр внутренних дел кн. Щербатов уверял (ошибочно, как стало ясно потом), что по дороге в Ставку возникнет угроза личной безопасности государя, потому что все битком набито беженцами и дезертирами. К тому же, теперь вдруг обнаружили достоинства администрации Великого Князя, о которых никогда ранее не упоминалось.

Один Горемыкин, узнавший о решении государя несколькими днями раньше, предупреждал своих коллег, что любая попытка переубедить государя будет безуспешной:

- Сейчас же, когда на фронте почти катастрофа, его величество считает священной обязанностью русского царя быть среди войск и с ними либо победить, либо погибнуть. При таких чисто мистических настроениях вы никакими доводами не уговорите государя отказаться от задуманного им шага. Повторяю, в данном решении не играют никакой роли ни интриги, ни чьи-нибудь влияния. Оно подсказано сознанием царского долга перед родиной и перед измученной армией. Я так же, как и военный министр, прилагал все усилия, чтобы удержать его величество от окончательного решения и просил его отложить до более благоприятной обстановки. Я тоже нахожу принятие государем командования весьма рискованным шагом, могущим иметь тяжелые последствия, но он, отлично понимая этот риск, тем не менее, не хочет отказаться от своей мысли о царском долге. Остается склониться перед волей нашего царя и помочь ему.

Предостережения Горемыкина, как и во многих других случаях, не произвели на его коллег никакого впечатления. В течение следующих двух недель делались неоднократные попытки переубедить государя. Сначала отдельными министрами, во время докладов у государя, потом, 20 августа, всеми сообща, на экстренном заседании в Царском Селе. Государь рассеянно выслушал их увещевания и сказал, что решения своего не изменит.<...>

На деле смена Верховного Главнокомандования совпала с переменой к лучшему в положении русской армии. Август 1915 года можно считать поворотным пунктом, после которого боеспособность армии непрерывно росла, пока ее не смяли февральские события 1917 года. Почему же тогда члены Совета министров отнеслись к решению царя так панически? <...>

Из протоколов секретных заседаний Совета министров явствует, что перемены в Верховном Главнокомандовании и отъезд государя в Ставку препятствовали осуществлению определенных политических замыслов ряда членов Совета». [8]

Георгий Михайлович Катков указывает на то, что расчет строился на том, что будет созван Чрезвычайный Военный Совет. Председательствовать на Совете будет сам Государь. Это, по замыслу, должно будет стать зримым воплощением того, что сторонники конституционной реформы, представители радикально-либеральных политических кругов, приступают к процессу управления государством. Сохраняя, разумеется, монарха в качестве символа. Правление Чрезвычайного Военного Совета должно было стать неким промежуточным периодом перед осуществлением конституционной реформы.

Какие бы громы не метали думские ораторы по поводу «раздрая» между Ставкой и министрами, именно такое положение вещей на данном этапе вполне устраивал Думу, ибо как раз и давало ей - точнее сформировавшемуся сильному блоку - возможность вышеуказанного маневра.

Государь, приняв решение возглавить Армию, тем самым, разрушил этот план и разочаровал тех министров, которых вполне устраивал подобный сценарий развития событий.

Среди тех, кто не скрывал своего неодобрения поступку Государя, был и министр иностранных дел Сазонов:

«...Бывают обстоятельства, когда обязанность верноподданных настаивать перед Царем во имя общегосударственных интересов... Надо ещё учитывать и то, что увольнение Великого Князя произведёт крайне неблагоприятное впечатление на наших союзников... нельзя скрывать, <...> что за границей мало верят в твёрдость характера Государя и боятся окружающих его влияний». [9]

 «Удаление Великого Князя, бесспорно, считалось серьезным ударом по планам либералов. (Совершенно неожиданно москвичи стали тепло относиться к великому князю, который никогда не разделял их мнений и самоуправство которого на театре военных действий возмущало произволом и антисемитизмом даже членов царского правительства)». [10]

Выходка же председателя Государственной Думы было просто за гранью приличий. «Самый массивный, самый громогласный и, по-видимому, самый глупый из участников заговора» - как охарактеризовал Иван Солоневич истеричного Родзянко -выскочил из дворца, буквально вопя на бегу:

- Я начинаю верить тем, кто говорит, что у России нет правительства!

Швейцар пытался отдать ему забытую в возбуждении трость, но Родзянко закричал:

- К черту трость!!

Прыгнул в свой экипаж и ускакал.

Выходку Родзянко на заседании Совета, понятное дело, осудили, но это не означало, что министры примирились с переменой в Верховном Главнокомандовании. Сам же Родзянко был настоящей находкой для Гучкова, Милюкова, Львова и всех тех, кто расчищал путь революционерам.

Интернациональная социалистическая конференция в Циммервальде

С началом Первой мировой войны социалистические партии воюющих стран отошли с  пацифистских позиций «Манифеста о войне», принятого на Чрезвычайном Международном Социалистическом Конгрессе в Базеле (24-25 ноября 1912 года). В условиях войны большинство социалистов призывало либо к поддержке собственных правительств по случаю войны, либо к временному отказу от активной борьбы.

По инициативе Роберта Гримма, лидера швейцарских социал-демократов, снявшего отель высоко в горах, была организована конференция, на которой социалисты, оказавшиеся в оппозиции, должны были выработать единую позицию по вопросу войны и мира.

По воспоминаниям одного из организаторов конференции, Л.Троцкого, «делегаты плотно уселись на четырёх линейках и отправились в горы. Прохожие с любопытством глядели на необычный обоз. Сами делегаты шутили по поводу того, что полвека спустя после основания I Интернационала оказалось возможным всех интернационалистов усадить на четыре повозки». [11]

В Циммервальд в начале сентября 1915 года прибыли 38 человек из 11 стран, как воюющих, так и нейтральных, но самой представительной оказалась российская делегация: В. И. Ленин и Г. Е. Зиновьев - от большевиков, Ю. О. Мартов и П. Б. Аксельрод - от меньшевиков-интернационалистов, Л. Д. Троцкий от нефракционных социал-демократов, группировавшихся вокруг парижской газеты «Наше слово», В. М. Чернов и М. А. Натансон - от эсеров-интернационалистов.

Несмотря на то, что большинство делегатов предпочло «пацифистский» проект, написанный Л. Д. Троцким («борьба за мир без аннексий и контрибуций»), конференция эта, как правило, ассоциируется с выдвинутым тогда лозунгом левых радикалов Ленина и Зиновьева о «превращении империалистической войны в войну гражданскую».

Прогрессивный блок. И глупость, и измена

Как уже сообщалось выше, в это же самое время в Государственной Думе был создан Прогрессивный Блок, в который вошли представители шести  фракций Государственной думы: кадеты, «прогрессисты», левые октябристы из фракции «Союз 17 октября», часть депутатов из фракций правых октябристов-земцев, группы Центра и «прогрессивных русских националистов» во главе с В. В. Шульгиным.

В Прогрессивном Блоке Шульгин видел союз «консервативной и либеральной части общества», и вошёл в состав его руководства, сблизившись со своими бывшими политическими противниками. Позже он подчеркивал, что некоторые положения «великой хартии блока», в частности то, что касалось пресловутого «еврейского вопроса», прогрессивным националистам было поддержать нелегко.

««Вступление на путь отмены ограничительных в отношении евреев законов»...

Однако этот пункт, даже в таком виде, был тяжел для правого крыла блока. И сколько раз эти белые колонны видели наши лица, сугубо озабоченные из-за «еврейского вопроса»...

Мы понимали, что кадеты не могут не сказать что-нибудь на эту тему. Мы даже ценили это «вступление на путь», которое звучало так мягко... С другой стороны, и по существу нельзя было не видеть разницу в теперешнем поведении руководящего еврейства сравнительно с 1905 годом.

Тогда они поставили свою ставку на пораженчество и революцию... И проиграли. Результатом этой политики были погромы и обновленная суровость административной практики. Теперь же руководящее еврейство поставило ставку на «патриотизм»... Вся русская печать (а ведь она на три четверти была еврейская) требовала войны «до победного конца»... Этого нельзя было не заметить, и на это следовало ответить обнадеживающим жестом.

Но, Боже мой, как это было трудно. На фронте развивалась сумасшедшая «шпиономания», от которой мутились головы и в Государственной Думе.

Остальное в «великой хартии блока» было просто безобидным: «уравнение крестьян в правах» - вопрос, предрешенный еще Столыпиным; «пересмотр земского положения» - тоже давно назревший за «оскудением» дворянства; вполне вегетарианское «волостное земство»; прекращение репрессий против «малороссийской печати», которую никто не преследовал; «автономия Польши» - нечто совершенно уже академическое в то время, ввиду того что Польшу заняла Германия... Вот и все. Но было еще нечто, из-за чего все и пошло...

Это нечто заключалось в требовании, чтобы к власти были призваны люди, «облеченные общественным доверием». На этом все и разыгралось... Все «реформы» Прогрессивного блока в сущности для мирного времени... Кого интересует сейчас «волостное земство»? Все это пустяки. Единственное, что важно: кто будет правительством?

Вскоре после образования Прогрессивного блока была попытка сговориться.

В один неудачный вечер мы, блокисты, сидели за одним столом с правительством...

Ничего не вышло. Правда, несколько министров явственно были с нами: они склонны были уступить.

Что, собственно, уступить?

Дело ясное: надо позвать кадет и предоставить им сформировать кабинет. Собственно говоря, почему этого не сделать? В 1905 году кадеты были поражены и шли по одной дороге с террористами, - тогда их позвать нельзя было. Но раз они теперь - патриоты, то пусть бы составили кабинет. Боятся, что они будут слишком либеральны? Пустяки: on a vu dеs гаdiсаuх ministгеs, оп n'аjаmаis vudеs ministгеs гаdiсаuх (Известны радикалы, ставшие министрами, однако никогда не видели радикальных министров... (фр.))». [12]

Всего же в Блок вошло более 300 человек. Вне его пределов остались думские фракции монархистов, безоговорочно поддерживавшие правительство, а также социал-демократы-меньшевики и трудовики. Причем «леваки» - несмотря на то, что называли  этот парламентский союз «желтым блоком» - всё-таки фактически солидаризировались с его политикой. Лидеры именно этого объединения после Февраля 1917-го составят «Временное правительство».

В силу способности Милюкова к тактическим ходам и четкому формулированию требований «настоящего момента» думское большинство вынуждено было признать кадетское лидерство в новорожденном блоке.

По общему мнению, блок стал апогеем кадетского влияния.

Конституционные демократы «не пошли на закулисные переговоры и предпочли открытое обращение к стране. Возглавив Прогрессивный блок, кадеты вновь захватывали казалось бы давно, со времен Первой революции, упущенную инициативу в оппозиционном движении; а, обращаясь с декларацией напрямую к стране (даже не к верховной власти), они тем самым срывали всякие переговоры, которые не смогли бы провести удачно, и, к тому же, завоевывали прочный авторитет в глазах всей патриотически настроенной общественности. Не способные к организации власти, кадеты сделали все, чтобы не допустить до нее своих конкурентов и добиться максимальной возможности влиять на дальнейшие правительственные шаги.

Не власть, но реальное влияние на власть; руководство, но без принятия ответственности - предел мечтаний кадетских лидеров летом 1915 года.

<...> Обстоятельства осени 1915 г. толкали кадетов, однако, на резкую критику правительственных мер. Углубление кризиса и рост оппозиционности обеспечивали кадетам дальнейший рост популярности, но их критика вкупе с неспособностью изменить тяжелое положение тыла могли только дестабилизировать политическое положение.

Эта перспектива обозначилась уже в первые недели после роспуска Думы, но пойти по этому пути кадеты впервые посчитали возможным лишь в конце октября. С этого времени Милюков прибегает к тактике "давления" на "безответственную власть". Наиболее реальным способом такого давления бессильной оппозиции на неприступное самодержавие могло быть только расшатывание и компроментирование политического строя.

Последствия были чреваты социальной катастрофой, которой кадеты не хотели, но с которой они самым трагическим образом оказались тесно связаны/

«Изменилось настроение в самой толще общественных масс... Слои внизу испытывают к нам ненависть и раздражение»,- утверждал Астров. Ему вторил Шингарев: «Разговоры кончены, должны начаться действия... Люди остановились в нерешительности - перед крупными событиями... После всего предыдущего надо делать революцию или дворцовый переворот, а они невозможны или делаются другими». [13]

Зигзаги и пируэты, которые должен был совершать Милюков, были обусловлены тем, что для того, чтобы сохранить Думу он должен был делать движения вправо, а необходимость «сохранения лица» в ситуации усиления кризиса, толкала его влево.

(Милюков конкретизировал: «Не бояться левых: нас уважают, пока мы действенны»).

В случае же роспуска Думы на неопределенный срок кадеты оказывались без каких-либо серьезных рычагов влияния на власть и общественность

«По мысли кадетского руководства (открыто сформулированной на заседании бюро 28 октября), они не могли быть активно задействованы в жесткой борьбе с правительством: Думе в этом случае угрожал роспуск, что было недопустимо, а существование блока было оправдано лишь в случае функционирующей Думы. Вместе с тем, основной задачей Думы была не законодательная деятельность, а политическое давление на правительство». [14]

Первой победой блока стала отставка Горемыкина.

Предварительные переговоры с его руководством через Хвостова перед открытием Думы в феврале 1916 г. и посещение ее Императором были не просто примирительными шагами, но были восприняты лидерами блока как новые победы над властью, которую блок заставил с собой считаться. Так же считали и в близких кадетам общественных кругах

«В случае революционного исхода думские либералы надеялись «канализировать» действия масс в необходимую им сторону. Это была борьба не за революцию и не против революции, а за собственное лидерство в политическом процессе.

«Я, кажется, думал в тот момент,» - признавался впоследствии в письме И.И. Петрункевичу П.Н. Милюков, - «что раз революция неизбежна ... то надо пытаться взять ее в свои руки». Правда, осенью 1916 г. он более рассчитывал на ограниченную «дворцовую революцию», но «послужил орудием истории» в начале стихийной. «Я, разумеется, не отрицаю и ее положительных сторон, хотя к революции, как к методу, я лично - казалось, и партия до известного момента - всегда относился отрицательно». [15]

«Удалось перевести накипавшую революционную энергию и слова в пламенные речи и в искусные звонко-звенящие «переходы к очередным делам». Удалось подменить «революцию», т.е. кровь и разрушение, «революцией», т.е. словесным выговором правительству...

Удавалось и другое: удавалось на базе этих публичных «строгих выговоров» сохранить единство с ним, с правительством, в самом важном - в отношении войны. Удавалось все время твердо держать над куполом Таврического дворца яркий плакат - «Все для войны»...

Сколько бы «медный всадник» ни называл Прогрессивный блок - «желтым блоком» - это неправда, потому что блок трехцветный: он бело-сине-красный, он национальный, он русский!

Но...

Но не начинает ли красная полоса этой трехцветной эмблемы расширяться не «по чину» и заливать остальные цвета?

В минуту сомнений мне иногда начинает казаться, что из пожарных, задавшихся целью тушить революцию, мы невольно становимся ее поджигателями.

Мы слишком красноречивы... мы слишком талантливы в наших словесных упражнениях. Нам слишком верят, что правительство никуда не годно...» [16]

Повторим еще раз слова Шульгина: «из пожарных, задавшихся целью тушить революцию, мы невольно становимся ее поджигателями».

Да, не в одной лишь «всесильной закулисе», все просчитавшей, и все проплатившей, одно лишь дело. Да, не только одни лишь дураки да злодеи валили Россию. Не стоит, быть может, заниматься тем, что Хайдеггер называл «эстетизацией истории», т.е. встраиванием всех и всякого в эффектную схему. Но, как бы не вышло потом, что лавина pro et contra накроет нас с головой до такой степени, что уже не будет никакой речи даже и о попытке приближении к постижению происходящего. В конце концов, беды ведь приносят вовсе не одни лишь враги - глупые как Родзянко, или коварные, как Гучков. Чего бы стоили вся злоба злодеев и вся глупость глупцов, если бы те, кто «хочет как лучше», был немного трезвее...

Шульгин, может быть, и хотел как лучше. Лидер прогрессивных националистов не только грезил об освобождении потенциала славянства от сковывающих его пут «внутреннего германца», но и надеялся на то, что организацию и снабжение воюющей армии вполне можно привести в должный порядок. Шульгин, повторимся, хотел как лучше. Однако, как метко выразился о Шульгине В.М.Пуришкевич в своей эпиграмме:

«Твой голос тих, и вид твой робок,

Но чёрт сидит в тебе, Шульгин.

Бикфордов шнур ты тех коробок,

Где заключён пироксилин».

Милюков же, судя по всему, понимал, что в коробке «заключен пироксилин», и, тем не менее, продолжал играть с огнем. При этом озабочен он был не столько тем, чтобы сделать «как  лучше», сколько тем, чтобы «оседлать общественное мнение». В нападках на правительство рефреном звучал новый лозунг: правительство к победе вовсе и не стремится, но тайно готовит сепаратный мир и постыдную измену союзникам.

Кроме того, момент характеризовался тем, что «потерявшее голову великосветское общество... громко говорило о необходимости дворцового переворота. Эта мысль встречала сочувствие среди некоторых членов царствовавшего дома, причем указывалось на великого князя Михаила Александровича, как на будущего Императора, хотя он, искренно любивший своего брата и Его семью, стоял вне каких-либо политических групп.

Все это завершилось чисто революционными выступлениями в Государственной Думе, направляемыми членами прогрессивного блока». [17]

Миф о «Черном Блоке»

Новую возможность «оседлать общественное мнение» позволила знаменитая речь, произнесенная Милюковым 1 ноября. Эта речь стала апогеем пропагандистской, точнее, подрывной, кампании, предпринятой «прогрессивной общественностью» против власти.

Ниже мы вернемся к этой речи и последствиям ее, ибо т.н. «штурм власти» стал узловым событием в нашей истории, а пока обратим внимание на то, что «общественное мнение» Государства Российского пережевывало в то время мифы о т.н. «Черном Блоке».

«Августовская тактика либералов оказалась совершенно неудачной, и теперь, чтобы подстегнуть делегатов, требовались новые эффектные лозунги. Накануне открытия земского и городского съездов, 6 сентября, в доме московского городского головы М.В. Челнокова состоялось совещание, на котором присутствовали представители общественных организаций и Думы, включая князя Львова, Гучкова, Милюкова, Шингарева, Коновалова и многих других. Согласно донесению московского охранного отделения, на совещании была выяснена новая схема оценки реакционного правительственного курса, и именно эта схема определяла политику либералов в течение последующих полутора лет.

Резюмировав обстоятельства, приведшие к роспуску Государственной Думы, участники совещания пришли к выводу, что последние события - это результат вмешательства «черного блока», образованного в противовес Прогрессивному блоку. Предполагалось, что возглавляют «черный блок» германофильствуюшие придворные круги, что в него входит реакционное меньшинство Совета министров (т.е. Горемыкин и Хвостов) и правые партии обеих законодательных палат.

Утверждалось, что «черному блоку» удалось удалить от государя наиболее верных ему людей из так называемой русской придворной партии, укрепив положение Горемыкина заменой министра внутренних дел Щербатова таким законченным бюрократом, как Крыжановский, и удалением великого князя Николая Николаевича. Таким образом создавалась, якобы, ситуация, при которой государь вынужден будет заключить сепаратный мир с Германией.

В полицейском докладе подводится итог обсуждениям на заседании в доме Челнокова:

«...Государь в плену у черного блока, государь командует армией, на государя валятся все обвинения в неподготовленности русской армии, и от него в любой момент зависит согласиться на те льстивые предложения о заключении сепаратного мира, которые уже решены императором Вильгельмом. Заключение же сепаратного мира составляет основную цель всех стремлений «черного блока».

Для членов кабинета в типе Горемыкина или в типе Крыжановского сепаратный мир также предпочтительнее победы четверного согласия. Статс-секретарю Горемыкину сепаратный мир не только сохраняет его положение, но и ведет к укреплению в России начал самодержавия, а для государственных людей типа Крыжановского - не все ли равно, какая судьба постигнет Россию, - им важно лишь с шумом и треском делать собственную карьеру и жить, упиваясь минутным торжеством своей личной силы... [Власть] явно стремится посеять всеобщее недовольство и вызвать всеобщую смуту, разъединить народ с армией и создать условия, при которых стало бы возможным, с одной стороны, заключение сепаратного мира, а с другой стороны - обращение армии, которая увидит себя предательски покинутой страной перед лицом врага, для усмирения внутренних беспорядков. Учитывая существование мощного заговора «черного блока», участники совещания выработали следующие лозунги:

1) сохранять полное самообладание и избегать внутренних смут, которые лишь помогут врагу, т.е. «черному блоку», осуществить его «адские намерения»;

2) возобновить сессии законодательных учреждений, чтобы иметь возможность разоблачать правительство, которое сможет осуществить свои опасные замыслы только в том случае, если они будут скрыты от народа,

3) «создание правительства, облеченного общественным доверием, чтобы вырвать власть из рук тех, которые ведут Россию к гибели, рабству и позору».

Было решено также обратиться к населению с призывом о необходимости спокойствия и солидарности с героической армией, и - обратиться непосредственно к монарху, чтобы «открыть ему глаза» и поставить некоторые условия. Если царь не исполнит этих условий народа, то это «развяжет руки обеим сторонам и навсегда обособит царя и его народ». В заключение в полицейском докладе говорится:

С утра 7 сентября и в течение следующих суток происходило ознакомление членов съезда, действительно представляющих земские и городские самоуправления империи, с результатами, к которым пришло подготовительное совещание на квартире у Челнокова. Разоблачения эти производят на членов съезда ошеломляющее впечатление. Общее возмущение непрерывно растет».

Очевидно, чиновники министерства внутренних дел, которым был адресован доклад, сочли его выдумкой. И в самом деле, идея «черного блока» была плодом воспаленного воображения.

Тем не менее, именно она стала лейтмотивом пропагандистской кампании, которую либералы начали на сентябрьских съездах 1915 года и вели вплоть до Февральской революции. Трудно себе представить, что собравшиеся в доме Челнокова ответственные политические деятели действительно верили в существование «черного блока». О том, откуда пошла эта легенда, не упоминает ни полицейский доклад, ни те, кто на ней настаивал. И все же возникает иногда впечатление, что кое-кто из крупных политиков был искренне уверен в том, что некие близко стоящие к трону силы рвутся немедленно заключить сепаратный мир. Родзянко был убежден в этом до смертного своего часа, хотя обосновать свою убежденность не мог никогда.

Легенда о «черном блоке» распространилась в левых кругах и стала символом веры советской историографии. В двадцатые годы историк Семенников проявил немало изобретательности, чтобы придать ей черты правдоподобной исторической гипотезы. На московском Государственном Совещании в августе 1917 года лидер правых социал-демократов Церетели утверждал, что если бы не Февральская революция, то Россия к этому времени уже заключила бы позорный сепаратный мир с Германией.

Равным образом в документах германского министерства иностранных дел, опубликованных после Второй мировой войны, ничто не указывает на контакты между германским правительством и предполагаемой прогерманской партией при дворе или в правительстве.<...>

Если верить полицейскому докладу, то на заседании в доме Челнокова не упоминалось о роли, которую играла в прогерманской партии царица. Однако, именно эта роль скоро стала ядром легенды о сепаратном мире, распространившейся в стране задолго до того, как П.Н. Милюков в знаменитой речи 1 ноября 1916 года подхватил ее. Предполагаемая связь «немки» с усилиями, направленными на то, чтобы заставить государя заключить сепаратный мир, была, очевидно, наиболее рискованным обвинением, выдвинутым оппозицией в 1916 году. Теперь, после опубликования писем императрицы, совершенно ясно, что в этих утверждениях не было ни капли правды. <...>

Для историков вопрос заключается не в том, правдива эта легенда или нет, а скорее в том, почему общество с такой готовностью ее подхватило, хотя реальная база для обвинений была совершенно ничтожна, почему с ней так носились люди, имевшие полную возможность проверить ее достоверность. Ответ прост, хотя и не делает чести тем, кто эксплуатировал этот слух, чтобы заручиться поддержкой народа.

Как мы знаем, слухи об измене настойчиво поползли после поражений 1914-1915 годов. Они усилились, когда общественность узнала о нехватке оружия и боеприпасов. Казнь Мясоедова и отставка Сухомлинова были восприняты как несомненное доказательство свершившейся в высших сферах измены. Вероятно, лидеров либеральной оппозиции сильно впечатлило то, как слухи эти влияют на общественное мнение, они поняли, что их можно эффективно использовать в борьбе за политические реформы. Поэтому очевидная выгода была в том, чтобы в сентябре 1915 года, после того как рассыпались надежды на полюбовную сделку с правительством, пустить новый намек об измене и о существовании «черного блока»». [18]

Анализируя сложившееся в обществе настроение, Катков приводит фразу из «Доктора Живаго». Понятно, что судить о нашем времени по блогам и форумным перепалкам - если позволить себе провести некоторую аналогию - было бы, быть может, несколько легкомысленно. Но, тем не менее, думаю, и эти перепалки - «виртуальные деревенские посиделки», как метко выразилась Наталья Чернавская - тоже помогут гипотетическому исследователю приблизиться к пониманию нашей эпохи. Уверен, тексты этих самых виртуальных посиделок помогут тому, кто возьмется исследовать общественные настроения России начала ХХI века, так же запутавшейся в изменах и обманах, как и Россия начала ХХ века. Потому то, нелишним будет наряду с протоколами и мемуарами, процитировать и фрагмент текста художественного произведения.

Итак, слово Борису Пастернаку:

 «Тогда пришла неправда на русскую землю. Главной бедой, корнем будущего зла была утрата веры в цену собственного мнения. Вообразили, что время, когда следовали внушениям нравственного чутья, миновало, что теперь надо петь с общего голоса и жить чужими, всем навязанными представлениями. Стало расти владычество фразы, сначала монархической - потом революционной.

Это общественное заблуждение было всеохватывающим, прилипчивым. Все подпадало под его влияние...

Вместо безотчетной живости, всегда у нас царившей, доля дурацкой декламации проникла и в наши разговоры, какое-то показное, обязательное умничанье на обязательные мировые темы». [19]

«Неприязнь со стороны царя и правительства укрепила в общественных организациях левые тенденции и заставила их лидеров искать иных путей для достижения своих политических целей, нежели резолюции и просьбы. С этого момента в печати началась безудержная кампания обличений, направленная против всех тех государственных или политических деятелей, которые готовы были служить правительству. Одновременно был создан ряд частных комитетов, более или менее тайных, для изучения путей и способов оказания непосредственного давления на государя или даже для осуществления дворцового переворота». [20]

Речь Милюкова

В течение всего 1916 года в кадетской партии шла длительная внутренняя борьба: Н.В. Некрасов и кадеты Москвы и провинции настаивали на том, чтобы наладить организационную связь «с улицей», т.е. с революционными элементами, а лидер парламентской фракции Милюков высказывался за осторожность и сдержанность. Тем более, что правительство не прибегало к репрессивным мерам ни против Думы, ни против общественных организаций как таковых. Более того, в течение всего 1916 года Император пытался найти путь примирения с Думой, разумеется, пресекая, при этом, попытки думского диктата.

«Осторожность Милюкова была продиктована его лидирующим положением в Прогрессивном блоке, где отнюдь не все симпатизировали революционным склонностям левых кадетов. И когда кн. Львов и Челноков (в то время - московский городской голова) на одном из заседаний Прогрессивного блока в Петрограде высказались в том смысле, что революция - это единственный путь спасения, заявление это было встречено присутствующими явно неприязненно. Члены блока считали, что пойти на революцию во время войны - это все равно, что совершить государственную измену.

Однако к концу лета 1916 года Милюков был зажат в тиски давлением левого крыла его собственной партии. Его всегда очень задевало, когда парламентские методы борьбы осуждались как устаревшие и неэффективные. Теперь он решил пустить в ход демагогию московских заговорщиков и в Думе начать обсуждение тех скандальных обвинений правительства, которые циркулировали по всей стране. Такая парламентская акция показывала, что Дума не отстает от господствующих в стране настроений и либеральной пропаганды. Этим и объясняется яростный тон знаменитого милюковского «штурмового сигнала» к атаке на правительство (и, разумеется, на монархию), который стал содержанием речи, произнесенной 1 ноября 1916 года на заседании Думы, после длительного перерыва возобновившей свои занятия».

Речь Милюкова представляет собой тот образец демагогической декламации,  который вряд ли делает ему честь как мастеру политического анализа, но, выдала в лидере кадет виртуоза манипуляции.

Начал Милюков с неопределенных и общих нападок на правительственную политику и правительственную администрацию:

«Во французской желтой книге был опубликован германский документ, в котором преподавались правила, как дезорганизовать неприятельскую страну, как создать в ней брожение и беспорядки. Господа, если бы наше правительство хотело намеренно поставить перед собой эту задачу, или если бы германцы захотели употребить на это свои средства, средства влияния или средства подкупа, то ничего лучшего они не могли сделать, как поступать так, как поступало русское правительство...

Еще 13 июня 1916 г. с этой кафедры я предупреждал, что «ядовитое семя подозрения уже дает обильные плоды», что «из края в край земли русской расползаются темные слухи о предательстве и измене». Я цитирую свои тогдашние слова. Я указывал тогда, - привожу опять мои слова, - что «слухи эти забираются высоко и никого не щадят»». [22]

Нападки эти перемежались со ставшим классикой эффектным рефреном: «измена это или глупость?»

«Однако, главная ударная сила была не в повторении самого слова "измена", а в том, что оно стояло в непосредственной близости с именем царицы. Милюков подчеркивал, что при сложившихся обстоятельствах не приходится удивляться тому, что противник находит ободрение в слухах о пронемецкой партии, "которая, как говорят, сплотилась вокруг молодой императрицы".

Последнюю фразу Милюков привел по-немецки, сославшись на австрийскую газету "Neue Freie Presse". По уставу Думы, с думской кафедры нельзя было говорить ни на каком другом языке, кроме русского, и председателю следовало немедленно остановить оратора». [23]

Манипуляция не была бы манипуляцией, если бы обращена была к одному лишь разуму. Употребив немецкую речь, Милюков ловко соединил мифические домыслы с тем фантомом «Германии», который существует в славянском сознании русского человека.

Правительство попыталось отразить удар и потребовало у председателя неправленную стенографическую запись милюковской речи, чтобы начать дело против автора, но Родзянко эту просьбу отклонил.

На заседании Думы 16 декабря Милюков декларировал:

«Господа, свершилось то, чего мы хотели и к чему стремились: страна признала нас своими вождями», но «сила первоначального толчка ослабела... Я боюсь, что теперь отсюда пойдет новая волна, но уже волна разочарования и недоверия к нашим силам. Я думаю, что с этим новым настроением нам нужно теперь бороться, бороться всеми силами, если мы хотим остаться в русле событий и сохранить руководство этими событиями... Русское политическое движение снова приобрело то единство фронта, которое оно имело до 17 октября 1905 г. Но ... масштабы и формы борьбы наверное будут теперь другие», их необходимо «ввести в законное русло... Это еще можно сделать. Но время не ждет... Чтобы гром не разразился в той форме, которую мы не желаем, - наша общая задача ясна, - мы должны в единении с общими силами страны предупредить этот удар». [24]

«В краткосрочной перспективе безответственное клеветническое выступление Милюкова позволяло сохранить единство Прогрессивного блока и вновь подтвердить кадетское лидерство в оппозиционном лагере. «Страна вновь готова признать в вас своих вождей и идти за вами, потому что она хочет идти, а не стоять на одном месте», - говорил он на заседании бюро блока 8 ноября. Дума, таким образом, оказывалась на гребне общественного недовольства и в заложниках у радикальных настроений.

В кадетской среде присутствовало и такое понимание случившегося. Член ЦК А.В. Тыркова записала в дневник слова Новгородцева: «Мы все не находим настоящей оценки. А дальше что? Неужели на улицу идти?»

«Есть слова, которые обязывают к действиям... Ведь надо же было понимать слова в их настоящем значении. Ведь с трибуны Парламента императрица объявлена изменницей народу, предательницей России, а Дума?» - вопрошал близкий к кадетам Корженевский». [25]

 «Незадолго перед этим департаментом полиции был командирован в пределы юга России жандармский полковник с поручением возможно подробнее ознакомиться с настроением войсковых частей и личного состава тыловых учреждений. Представленный упомянутым офицером обстоятельный доклад заключал безотрадную картину: усилиями преступной пропаганды об опровергнутом ныне германофильстве Императрицы и ее всеобъемлющем влиянии на Государя, а также о приписываемой Ему слабости воли, армия была подготовлена к мысли о дворцовом перевороте. Этому способствовала наличность у офицеров военного времени, лишенных старых традиций, стремления вносить подобные идеи в умы нижних чинов. Разговоры в этом смысле открыто велись в офицерских собраниях и не встречали необходимого противодействия со стороны высшего командного состава». [26]

Разрушительная сила риторического вопроса, брошенного Милюковым в сознание общественности, усугублялась тем, что в отличие от своих коллег по оппозиции, лидер кадет слыл самым образованным и самым умеренным, можно сказать, воспринимался в качестве некоего образца политической мудрости.

Своим авторитетом Милюков подтверждал те мифы, на которых взросла шпиономания.

Владычество фразы...

Доля дурацкой декламации...

Показное и обязательное умничанье на обязательные мировые темы...

«Нам нужна власть с хлыстом, а не власть, которая сама под хлыстом».

Понятно, что в этом лозунге, вброшенном в «общественное мнение» членом Государственного Совета В.И.Гурко, была программа действий:

1)      устранение «хлыстовца Распутина»;

2)      дворцовый переворот;

3)      установление военной диктатуры. 

Чеканность лозунгов, а также размах и настойчивость, с которой эти лозунги внедрялись, дают основания предполагать существование источника, достаточно авторитетного, чтобы внушать доверие как великосветским, так и либеральным думским кругам.

Сдержанный и добросовестный историк царствования императора Николая II, С.С. Ольденбург, в организации клеветнической кампании прямо обвиняет Гучкова. Идея диктатуры не пугала либеральную оппозицию, ибо одновременно позволяла - как тогда казалось - как революции избежать, так и добраться, наконец-то, к кормилу власти.

Тихомиров Павел Вячеславович, г.Новозыбков

Примечания:

[1] Шульгин Василий Витальевич. Дни: Записки. Белград: Изд-во М. А. Суворина, 1925.

http://lib.rus.ec/b/101339/read#t1

[2] Палеолог М. Царская Россия во время мировой войны: Пер. с фр. - 2-е изд. - М.: Междунар. отношения, 1991. С.198

[3] Цит. по: Гайда Федор Александрович. Либералы на внутреннем фронте: вопрос о революции в постановке парламентской оппозиции в годы Первой мировой войны (1914 - февраль 1917 г.). http://zapadrus.su/component/tag

[4] Гайда Федор Александрович. Либералы на внутреннем фронте...

[5] Кобылин В.С. Анатомия измены. Истоки антимонархического заговора. СПб.: Царское Дело, 2007. С.123

[6] Танеева (Вырубова) А.А. Страницы моей жизни / предисловие Ю.Ю.Рассулина. - М.: Благо, 2000. С.100, 102

[7] Шавельский Г.И. Воспоминания последнего протопресвитера Русской армии и флота. - Нью-Йорк: изд. им. Чехова, 1954 Гл. IX. На Юго-западном фронте. Воссоединение галицийских униатов, С. 163-164

[8] Катков Г.М. Февральская революция. - М.: Русский Путь, 1997. Глава 7. Августовский кризис 1915 года.

[9] Цит. по: Кобылин В.С. Анатомия измены... С.126-127

[10] Катков Г.М. Февральская революция...

[11] Троцкий Л. Моя жизнь М., 2001. С. 248

[12] Шульгин Василий Витальевич. Дни...

[13] Гайда Федор Александрович. Прогрессивный блок в оценке русской либеральной оппозиции (1915 - 1917). Последняя война императорской России. / Сборник статей под ред. О.Р. Айрапетова. М., 2002. С. 92-114 http://zapadrus.su/component/tag

[14] Гайда Федор Александрович. Прогрессивный блок в оценке русской либеральной оппозиции (1915 - 1917)...

[15] Цит. по: Гайда Федор Александрович. Либералы на внутреннем фронте...

[16] Шульгин Василий Витальевич. Дни...

[17] Курлов Павел Григорьевич. Гибель Императорской России. Глава XV, С. 238

[18] Катков Г.М. Февральская революция. - М.: Русский Путь, 1997. Глава 8. Штурм Самодержавия.

[19] Пастернак Б.Л. Доктор Живаго. М., 1989, С.161

[20] Катков Г.М. Февральская революция...

[22] Цит.по: Резанов А.С. Штурмовой сигнал П.Н. Милюкова. Париж, 1924. С. 45-61.

[23] Катков Г.М. Февральская революция...

[24] Катков Г.М. Февральская революция...

[25] Гайда Федор Александрович. Прогрессивный блок в оценке русской либеральной оппозиции (1915 - 1917).

[26] Курлов Павел Григорьевич... С. 241