Новейшая свобода

+ + +

Давно уже понятие о свободе, как основе общественного строя (знамя так называемаго либерализма), во имя которой всяческого наименования революционеры стремятся свергнуть заматорелый деспотизм нынешних государств разных видов, стало внушать сомнения людям разсудительным; и, конечно, первый подрыв ей причинила «великая французская революция, водрузившая прожорливую гильотину на началах «свободы, равенства и братства»[i]. Но, тем не менее, и доселе всякий возстающий против существующего строя, непременно в чем-нибудь стеснительного, украшает свое знамя громким словом «свобода», для достижения коей прежде всего он начинает с нарушения свободы других, ибо тотчас приступает к насилию: борьба есть насилие, а форма, в которую эта борьба облекается, принимает всегда такие необузданные размеры, что перед приемами апостолов «свободы» деспотический гнет обращается в жалкую шутку, в ребяческую игру.

Можем похвалиться тем, что нашему отечеству суждено было проявить в нигде еще не виданных размерах такие плоды свободолюбия, перед которыми меркнут даже похождения незабвенной памяти Каллигулы, Нерона и их на римском престоле подражателей, - до служителей испанской инквизиции включительно, о которой, впрочем, не менее распущено сомнительных разсказов, чем о капрейском Тиверии. Конечно, такое странное, на выворот применение собственного начала объясняется его представителями неизбежностью борьбы, как подготовительного шага: «клин, де, клином выбивается». Когда они победят, тогда наступит и осуществление пресловутых «свободы, равенства и братства». До тех пор, пожалуйста, потерпите! Однако, до сих пор, мы не видим на деле наступления обещанного блаженства в тех странах, где «свобода» уже попрала так называемый деспотизм: везде одна форма такового лишь заменялась другой и сугубой, в смысле силы. Внешний, так сказать полицейский, гнет уступал экономическому и всяческому партийному. Так напр., теперь в Европе почти везде торжествует именуемое «масонство», этот плод еврейского капитализма, соединенного с всемирными анти-христианскими элементами. Если только посмотреть на то, что делает, напр., французское масонство, во власти сущее, и что пытается оно же делать в других странах, на ряду с деспотизмом социалистическим, порабощающим рабочие массы почти всегда страхом и насилием, - то нечего удивляться, что у нас, наши всему подражатели, не стесняемые ни каким традиционно-культурным отпором, который все-таки на Западе (особенно в Англии) себя очень проявляет, доходят в своем «практическом попирании свободы до поистине геркулесовых столбов, характер коих заставляет почесывать затылок даже наших европейских наставников.

Все это, однако, нисколько не смущает свободолюбцев, которые продолжают кричать: «да здравствует свобода», отнимая ее, вместе с жизнью у всех, кто стоит поперек дороги и даже не редко у просто подвертывающихся под руку. Можно ли в этом видеть лишь непоследовательность? или это криводушие, улавливающее простецов громкими фразами, которым цену оно само хорошо знает? Что есть и такие свободонасадители - это несомненно; но, что большинство серьезно верит тому, что насилия и убийства не мешают нисколько быть апостолами свободы - это и того вернее... Самый идеал того общества, к которому они стремятся - антисвободный: весь строй социалисти-ческий предполагает такую железную дисциплину, перед которой деспотизм венчанный - ничто; и не даром писал Менделеев[ii], что количество чиновников, которое потребуется для проведения социалистических порядков, будет во много раз больше против того, которое имеется на лицо в самых бюрократических государствах. Тем не менее, все крайние либералы, имеющие в виду осуществить это крайне деспотическое общественное устройство, кричат в один голос: «да здравствует свобода!» He сумашедшие же они; не все же они обманщики! Ведь из-за этой любви к по видимому ими же попираемой свободе они не только убивают других, но и себя приносят в жертву! Тут мы явно имеем дело с фанатической верой во что-то ими действительно почитаемое «свободой», и если она не такова, какой мы ее себе представляем, то все-таки они сами под нею что-нибудь да представляют. Какая же это может быть свобода, в которую люди веруют, как в таковую и которая так уживается с крайним насилием? Вот вопрос.

_____________

Всякий общественный строй, какой бы он ни был, слагается под влиянием того религиозного миросозерцания, которое ему предшествует и служит основой того религиозного строя, из которого образуются элементы, служащие строительным материалом для общества гражданского. Вера, как учение, как догма, в бытовом проявлении облекается в жизненную этику, которая для масс совершенно застилает собою догму: напр. почитание коровы служит объединительным началом для индусов, хотя для большинства из них такое отношение к корове совершенно необъяснимо и есть просто религиозный обычай, вошедший в бытовую этику. Так и наша христианская этика служит основанием для нашего гражданского строя и он с своей стороны, стремится ее выразить по отношению к политическому и социальному быту; и потому, на деле, он, от нее не отделим, хотя, конечно, он не может почитаться ее полным выразителем, a ee, с другой стороны, за него всецело ответственной почитать нельзя. Во многом он даже компрометирует христианскую этику; и это до такой степени, что митрополит Филарет, в одном из своих наи-глубокомысленнейших и наиизящнейших «Слов», решается прямо противополагать истинному христианству - мирское христианство; и почитает это последнее опаснейшим для христианства истинного врагом, подрывающим оное под личиной тождества с ним, за которой скрывается полное искажение евангельского учения... Это-то извращение христианства в жизни общественной и государственной так называемых христианских народов и создало все более и более растущее отчуждение от веры вообще и христианства в особенности, которое доводит многих до ненависти ко всякой вере и всякой этике и выражается в наше не догматизирующее, а реалистическое время, страшной, тупою враждой ко всему, что связано с христианством вообще и его культурой, особенно наглядно выражаемых в политико-социальном и, пожалуй, экономическом обиходе европейских народов.

Христианское учение в жизни народа выражается по большей части внешностью, далеко не соответствующей действительному применению провозглашаемых начал: братолюбие и самоотвержение заменены на деле братоненавидением и алчностью; и эгоизм во всяческих своих проявлениях нигде так не царит, как у тех, которые проповедуют живейшую любовь к ближнему. На почве этой великой мировой лжи должен был постепенно зреть ожесточенный против нее протест: и во сколько ложь мнимо-христианской культуры срослась с понятием о культурности вообще, во столько протест против нее должен был облечься в протест против культурности вообще. В на-стоящее время, в Европе господствует одна, христианская культура, с ее этикой и эстетикой: посему возстание против нее должно было выступить с отрицанием и их; a так как христианские начала безусловны, то и противополагать им можно только безусловное: требованию совершенного господства духа над плотию можно только противоположить упразднение духа в угоду плоти. Иными словами, против христианства можно идти только под знаменем абсолютной животности, главное достоинство которой есть де-отрицающая христианское фарисейство совершенная безъискусственность, та самая, которой отличаются животные: искренностью это назвать нельзя потому, что таковая есть произведение сознательного душевного движения, а тут самая душа упраздняется.

Настоящая цель теперешних социалистов и анархистов есть уничтожение христианской нравственности, выражаемой культурой и государственностью, и против них, как оплотов их основного врага, направлены пока все атаки, хотя кое-где проглядывает прямое нападение на веру и ее учреждения: но все-таки это последнее делается сравнительно умеренно или прикровенно, дабы не раскрыть преждевременно плана: овладей сначала внешними фортами, а потом уже легко будет взять штурмом и самую цитадель: да еще, пожалуй, она, после потери внешних укреплений, сама сдастся! Главное, в чем проявляется суть борьбы, это поразительная, доселе нигде не виданная безразборчивость в средствах и крупной и партизанской войны. Крупные подкопы подводятся с помощью наглой лжи, обманов, подкупов и т. д., а это тем легче делать, что крупные вожаки состоят в близких отношениях с капиталом и его держателями; в мелких же проявлениях какая-то дикая, даже не холодная жестокость (в духе напр. Цезаря Борджии), а безсмысленная, которой применители оной как бы парадируют; и это не столько для наведения страха, сколько, как-будто, для некоего самоуслаждения. Только при освещении всего дела светом того понимания, которое видит в совершающемся вовсе не специально-политическое явление, а антикультурное, антиобщественное, a главное -антирелигиозное явление, все подробности его становятся ясны и понятны. Чем более пускаются в ход действия, претящие христианской этике, тем более они приучают применителей оных на деле освобождаться от предразсудков старой, низвергаемой этики: свержение же оной, как сказано выше, есть настоящая цель всего этого мирового движения, прикрывающегося лишь мотивами соци-ально-политическими. Если таковые и имеются серьезно в виду, то лишь как служебные для осуществления грандиозного плана аморального (безнравственного) строя человеческого быта, на развалинах пережитых всяческих этик и культуры.

Новые социально-экономические идеалы сводятся к обезпечению каждому пайка, получаемаго при наименьшем количестве труда, для того, чтобы все человечество могло жить той первобытной (будто бы) животной жизнью, которая не знает и не хочет знать ничего другого, кроме физического блаженства, недостижимого вполне при стеснении нравственными предразсудками. Для того, чтобы быть достойными восприятия в среду членов анти-этического мира, надо вжиться в такой строй, при котором никакие нравственные узы не имели бы ни малейшаго значения. Надо не только отвергнуть нравственность умом, но и попрать ее ногами, на деле. В зрелые годы к этому последнему требованию трудно привыкать; но с ранних лет привыкнуть к грабежам и убийствам до обращения их в нечто совершенно безразличное, вполне возможно. И, вот, одна, из главных задач руководителей нового миросозерцания направляется на образование в этом духе грядущих поколений, на обработку в желанном смысле детей и подростков: надо их приучить к практической аморальности: ибо, раз они привыкнут не только по новому мыслить, но и по новому жить - будущее совершенно обеспечено... С этой точки зрения становятся так понятны эти бесчисленные, чуть ли не детскими руками совершаемые преступления: это практические курсы применения начал, созданных более зрелыми людьми, но не привыкшими сами делать то, чему учат. Безсмыслие большинства этих преступлений только этим и объясняется, а тесная связь оных с школьным миром становится вполне понятной. В школе ведь учатся: чему? В «старой» школе учили разным предрассудкам, нравственным и бытовым, и набивали головы никуда не годным знанием. В той же школе теперь учат, пока тайно, но потом будут учить и явно, практическому аморализму (безнравственности), как на деле свергать узы пережитой и сданной в архив этики; знание же научное должно быть направлено к лишь техническим целям, особенно тем, которые связаны с производством истребительных средств.

Эти цели могут, по мнению реформаторов, наравне с целями технически-производительными, оправдать сохранение какой-нибудь науки; но в остальном наука вообще подлежит упразднению. Общество, основанное на единственном начале обеспечения пищевого довольствия, не более, - открывает широкое поле для применения всяких средств для личных расчетов между его членами: как у зверей и животных для расчета друг с другом от природы полагаются зубы, когти, клыки и рога, так у людей-животных эти недостающие им органы, для полноты животности, могут быть заменены с успехом бомбами, браунингами и еще, может быть, чем-нибудь более совершенным. Дело будущего социально-анархического мира будет заключаться лишь в требовании от людей минимальной работы для прокормления и содержания и в раздаче пайков: а за сим - убивают ли друг друга люди из-за своих животных похотей и вообще, как они между собою будут расчитываться - кому до этого дело? На безбрежных равнинах для пасущихся стад пищи вдоволь; кому дело до того, протыкают ли пасущиеся особи бока друг другу по своим личным счетам - это их личное дело! Такова картина и будущего блаженства людского: пища, одежда и помещение будут обеспечены, а рога и зубы пусть каждый приставляет себе сам и пользуется ими по произволу: взаимные расчеты людей-животных не интересуют ни мало никого, до взаимного истребления включительно. Уже теперь зарождаюшаяся новая общественность ни сколько не интересуется уменьшить безцельные, повидимому, убийстваства; но она не менее легко относится и к жизни своих сочленов, пока еще считающихся единицами; какая же будет оценка человеческой жизни, когда все будут уже скотоподобны! По безцельно погибающим анархистам и по почти шутя себя убивающим экспроприаторам судя, нужно думать, что охрана личной безопасности будет последней из забот заправителей «будущего блаженного строя»[iii]. Самое существенное для получения права гражданства в будущем блаженном а-моральном строе, как можно догадываться, это - доказать на деле, что все старые предрассудки попраны, начистую, ногами кандидатов на принятие в оный. Такой обычай существует у многих дикарей, по нашему - одичавших ветвей человечества, a пo понятиям ультра-современным «людей первобытных, культурой не извращенных: только по представлении известного количества голов или, при большей мягкости нравов, - скальпов, молодой человек удостоивался звания воина-гражданина. Происходящие на наших глазах мелкий, ежечасный терроризм и грабеж, часто кажущиеся безсмысленными и безцельными, в сущности суть не что иное, как прохождение подростками курса практического а-морализма, для получения диплома «сверх-нравственной зрелости». Когда большинство пройдет этот курс, тогда наступит и желанная эра господства на земле скотоподобного блаженства.

He есть ли это все, действительно, лишь крайний протест против христианства и его этики, вызванный либо извечной, но теперь особенно обострившейся борьбою «князя века сего» против истинного христианства, либо - законная, накопившаяся злоба, против того лже-христианства, которое, как мы сказали выше, митрополит Филарет заклеймил названием мирского христианства, почитая оное самым страшным врагом христианства истинного? Но если допустить последнее, то, несомненно, и то, что главный споспешествователь христианскому извращению, есть тот же «князь века сего», способствующий по мере сил, образованию такого лже-подобия христианства, которое вызвало бы отвращение к христианству вообще и подняло бы против него такую брань, не на живот, а на смерть, которая смела бы и настоящее христианство, ибо диавол не верит в то, что врата адовы не одолеют насаждение Христово, и напрягает все силы в борьбе с Ним.

Теперь, кажется, мы дошли до того пункта, с коего может открыться тот широкий горизонт, который способствует распознанию того, где выход из непролазных дебрей того кажущегося противоречия, которое желательно разрешить не для одной пытливости умственной, но и для вполне практической цели, - знать, с кем и с чем имеешь дело, и тогда действовать так или иначе в деле самозащиты и борьбы за то, что мы почитам священным само по себе и не менее священным, как основу всякого возможного этического общежития.

Нам казалось пародоксальным, как девиз свободы может довести его последователей до практического, грубейшего попирания на деле этой самой свободы. В настоящее время многие и многие, сбитые с толку заманчивостью этого девиза, блуждают вслед за его провозгласителями; и хотя, они под час смущаются тем, что крайний либерализм вдруг проявляет себя во образе самого отчаянного и даже кровавого держимордства, но однако не могут отделаться от дурмана, напускаемаго этим словом, окутанным туманом к нему пристегнутых, по большей части недовыясненных, политических и социальных программ.

Как понять, действительно, что борцы за свободу (будто бы) являются на деле самыми ужасными деспотами? Как может быть, чтобы они, необуздано попирающие чужую свободу, сами восторженно клялись той же «свободой»? А на деле это так, и большинство из них, конечно, не сознательные лжецы! Руководители этого движения - те сознательно морочат человечество: но масса исполнителей, ежечасно ставящая на карту самую жизнь, конечно, искренно верит в свой девиз и не хочет видеть противоречия между своими словами и своими же делами.

Но в сущности этого противоречия и нет, а есть только, с одной стороны, недоговаривание, а с другой, отсутствие запроса на уяснение самим себе своих же начал, поддерживаемое «увлечением чувством в ущерб вдумчивости».

Все освободительное движение направлено не против деспотизма и политического гнета, как конечной цели: его объект заключается в освобождении от внутреннего самоналагаемаго нравственного стеснения, истекающего из известного вероучения, и в разнуздании чисто-животных похо-тей, подавляемых «этическо-религиозными предрассудками» в ущерб «естественной животности». Во имя этой то свободы совершается всяческое нарушение всех иных «культурных» свобод; и тут противоречия нет никакого. Они стоят за свободу животную: а таковая не то что отрицает, а просто игнорирует свободу этическую или гражданскую. В этом тоже ясно проглядывает все анти-христианское значение анархического социализма, этого исключительно анти-религиозного движения, лишь прикрывающегося политико-экономическими личинами, для того, чтобы ими привлекать, как последователей, всех мало-мальских обездоленных и под предлогом «всеобщего материального благоденствия», вести их и человечество к целям, предначертанным «диаволом и аггелами его». В параллель к учению христианства о том, что истинная свобода «о Христе» и что все другие не заслуживают никакого внимания - новое учение говорит: единственная свобода, действительно ценная, это свобода чувственной разнузданности: для достижения ее попирай, уничтожай всяческую иную свободу, проявлению оной мешающую. Христианство не допускает насилия, и потому оно учит лишь пренебрегать суетными свободами и искать одной, безусловной «о Христе». Безверие же, в ответ на это, говорит: одна свобода дорога - свобода животности; да принесутся ей в жертву все другие виды свободы; строй обшественный да будет основан на обращении людей в машины, насильственно, для всеобщего уравнения; но за этим - полная свобода всяческая, до самопожирания включительно, - то, что покойный Н. М. Павлов называл: «понимание жизни по стихиям мира».

Стоят сейчас друг против друга два мира, из коих один нападающий, а другой страдательный: мир чувственный и мир христианский; и, конечно, между ними не может быть примирения, как между Христом и Велиаром. Христианский мир занимает повидимому наименее выгодное положение -защищающагося; и то еще без возможности наступления, того, что почитается столь важным в оборошительной войне. Но для верующих не прейдет Евангельское слово: «претерпевый до конца, той спасен будет»! Надо только иметь в виду, что это обещание применимо лишь к истинно-христианскому миру, а не к тому мирскому христианству, которое так ясно охарактеризовано митрополитом Филаретом[iv] и которое под личиной христианства скрывает свое оному враждебное, лжеподобие.

[i] Теперешние французские консервативные шутники предлагают читать этот девиз без пропуска знаков препинания; и тогда получается де-настоящий его смысл. При лапидарном воспроизведении сего девиза, между словами, ставят точку: a по-французски она называется «point», что означает и простое отрицание. Истинный «де» девиз этот будет, следовательно,- «ни свободы, ни равенства, ни братства». Кажется, что на деле он таковым и оказался во Франции, да и повсюду.

[ii] «К познанию России».

[iii] To, что делается в Лодзи за последнее время, хорошо иллюстрирует будущие порядки анархического благоустроения. Впрочем, там и нынешнее правительство разделяет, кажется, взгляды готовящегося будущего на вопрос об охране безопасности, проявляя полнейшее безучастие к террору и лишь подчеркивая в своих сообщениях, что убийство совершено на партийной почве».

[iv] Проповедь на день св. Димитрия Царевича.