Когда умер мой папа, мне показалось, что рухнула каменная стена, окружавшая мою жизнь, словно кремль-детинец. В его лице я навсегда потеряла единственного друга-художника. Никогда, даже в детстве, он не обижал меня молчанием - я была ему «интересна» всегда. Вопрос «кем быть?» для меня не стоял - «само собой художником, как все». Но, к сожалению, я очень быстро поняла, что из второсортного отряда «детей» мне до старости не вырваться. Ничего не поделаешь - на детях природа отдыхает, так пусть уж отдыхает достойно. Папино внимание ко мне, спокойное и немногословное, постоянно побуждало к работе - не важно какой: будь-то рисование, варка варенья и щей, живопись или офорты - главное всегда оставаться на высоте и видеть выражение удовольствия на его лице.
В самые лихие времена безденежья и неудач на мои жалобы папа спокойно отвечал: «А ты работай». Кроме моральной поддержки от него не было помощи. Он никогда не делал никаких движений, чтобы как-то меня «продвинуть». Но я всегда знала, что главная опора мне на всю жизнь - его честное имя. Однажды, правда, папа явился в институт во время моих вступительных экзаменов. Мрачно вошел в деканат. Председатель экзаменационной комиссии Ляхов нисколько не удивился его приходу - стандартная противная ситуация: отец пришел просить за дочь. «Воля!» - сказал папа, - «Моя дура забыла дома экзаменационный лист. Извини», - протянул бумажку и вышел. Я в это время рыдала в коридоре - без листа меня не пускали на экзамен по рисунку. Накануне я по легкомыслию искупалась в институтском пруду. При этом намок и чуть не погиб экзаменационный лист. Дома я расправила его на оконном стекле, да там и забыла.
Мой папа очень много работал. Была даже какая-то одержимость в его постоянном, яростном труде. При этом он не ставил перед собой ни карьерных, ни финансовых целей. Удовольствие он тоже вряд ли получал, рисуя зимой на морозе (точил ножом карандаши вместе с замерзшими пальцами) или сутками простаивая над ванной с азотной кислотой. Был в нем запал, двигатель внутреннего сгорания, какого не бывает у столичных жителей. Явившись после войны и голода в Москву из провинции, мой папа, совсем еще молодой человек, словно альпинист бросился покорять Эверест. Папа говорил просто: «В этом есть интерес», и, обдирая руки и ноги, задыхаясь и замерзая, упрямо лез на свою вершину.
Большая половина его московской жизни прошла на Таганке. Там он сделал свои лучшие работы. Папа любил рисовать ночью - когда нет прохожих и мало машин. Выглядел он при этом довольно опасно: огромная фигура в черных очках, в левой руке - карандаш, привязанный к метровой палке, в правой - финка. Иногда люди не выдерживали и вызывали милицию. Но папу не трогали: подъедут патрули, посмотрят на него издали и уезжают. Однажды на Таганке к нему подошел человек, и сказал: «Зря ты, мужик здесь стараешься - есть такой художник - Захаров, так он тут все уже давно перерисовал.»
Летом мы всегда жили в деревне. На маленькой резиновой лодочке он переправлялся через Клязьму в пойму и привозил оттуда полевые цветы. Он садился в садовое кресло, безжалостно выдавливал французскую акварель на лист торшона у своих ног, голландскую кисть привязывал к палке и, макая ее в ведро с водой, начинал рисовать цветы до тех пор, пока они не начинали осыпаться. 100 акварелей за лето - это была папина норма.
Он так напряженно работал, что скорее всего не заметил, если бы рухнула в нашем доме печь. Он был странный хозяин: мы могли бы запросто остаться без крыши над головой, но никогда не умерли бы от голода. По части запасов папе не было равных. При необходимости наша семья могла выдержать осаду в течении двух лет. В доме всегда была квашеная капуста в деревянных кадках, запаренных можжевельником, соленые помидоры с сельдереем и чесноком, варенья - не счесть: начиная с лимончиков, проткнутых деревянной палочкой по Молоховцу и кончая простым брусничным с яблоками и корицей. Любимое варенье из вишни - ее мы чистили ведрами с утра до ночи по локоть в соке. А наливочки! Зеленая - на весенних березовых или смородиновых почках, фиолетовая - на сушеных дробленых ягодах черемухи; само собой наливка вишневая; кроваво-красная на цветках зверобоя. Для здоровья - настойки на золотом корне и на калгане (последнюю уважали как однофамилицу папиной матери).
Но коронкой у нас всегда были грибы. Папа пропадал в лесу целыми днями. Из дому уходил « посеру», рассвет встречал уже с грибами. На случай дождя - военная плащ-палатка, в руке палка и родная финка, а за спиной лыковая коробица килограммов на пятьдесят. Наши деревенские соседи, проснувшись утром, обычно справлялись, где Захаров. Если в лесу - значит, за грибами можно не ходить, их в лесу не осталось. Моя задача была все принесенное переработать. Дом превращался в грибоварню, а я в раба, прикованного цепью к плите. Папы давно уже нет, а я как заведенная продолжаю варить варенье, делать наливки-настойки, мариновать и сушить белые для зимнего супа. Все как раньше: ведра соленых черных и белых груздей, маринованные опятки и моховички, а также молодые подосиновики и челыши. Почему-то мне кажется, что если я перестану этим заниматься, то совершу предательство.
В один прекрасный день кончилось мое счастливое детство. Настало время устраивать свою жизнь. Я оказалась к этому не готова. Во-первых, сложившийся идеал мужчины был настолько высок, что встретить его в жизни у меня не было надежды - второго такого человека, как мой папа, на свете не было. Во-вторых (и это главное), - я так любила свою семью и была так привязана к дому, что уйти была не в состоянии. Семь мучительных лет продолжалась моя борьба с НЕлюбовью, НЕверностью и НЕуважением. Моя личная история измотала всю семью, и вышли мы из нее опустошенные, больные и несчастные.
Мой тяжелый период в жизни закончился, когда я познакомилась с Кирилловым-Угрюмовым. Он был похож на некрупного Зевса и звали его Миша. Рыжая борода, веселый, общительный нрав, доброжелательность и ум - покорили меня сразу и навсегда. Когда мы только познакомились и были на «Вы», я дала ему посмотреть папину монографию. Он с интересом листал книжку, и вдруг побледнел, и спросил: «А эта гравюра как сюда попала?» Это была одна из первых папиных работ: на берегу моря загорает женщина - моя мама, а рядом, спиной к зрителю, сидит папа. Выяснилось, что Миша вырос под этой гравюрой. Его мать выиграла ее в лотерею и повесила над его кроватью. Конечно, это был знак. Миша полюбил сразу всю мою жизнь целиком, вместе с моей дочерью, деревней, картинами и главное - они с папой стали лучшими друзьями. Оба заядлые грибники, любители наливок и закусок, оба страстные путешественники и главное - очень хорошие люди. Их отношения были для меня счастьем.
Если уж папа кого любил, так готов был за того человека идти в бой, не жалея живота. «Они бы вилами пришли вас заколоть За каждый крик ваш, брошенный в меня», - так сказал Есенин о своих родителях и о моем папе. Дрался он в своей жизни часто и кроваво: дрался за мою маму, за справедливость, за искусство. Такой спокойный человек, с виду даже вялый, мог за секунду придти в бешеную ярость. Это было величественное зрелище, похожее на ураган, когда все вдруг неожиданно приходит в движение - разлетаются люди, мебель, деревья, стены... Остановить его могла только моя мама, ей одной известным приемом.
Так же яростно он читал стихи. Ода Державина «Бог» в папином исполнении была настолько сильна, что могла изменить человеческую жизнь. Лицо его бледнело, в глухом голосе чувствовалась такая угрожающая сила, что становилось страшно. Кто хоть раз видел это, тот не забудет никогда.
...После сороковин я переступила порог папиной мастерской. Своей у меня никогда не было, и я не знала, как в ней работать. Я вымыла и натерла мастикой пол. Разобрала инструменты: штихеля - в один кувшин, офортные иглы - в другой. Выкинула черные керосиновые тряпки и опустила до минимума линзу на штативе. Потом я сложила в коробку папины очки и убрала ее в шкаф. На центральную стену над диваном я повесила самую большую папину акварель: на пестром фоне лоскутного одеяла мутное зеркало, которое ничего не отражает.
Ночью мне приснился сон. Прихожу я в мастерскую и вижу, что на папином, черном от краски и изрезанном штихелем рабочем столе в беспорядке разбросаны инструменты. Я понимаю, что папа приходил работать, я то, дура, убрала все!.. и он-то не мог найти!.. Боже, как мне было тяжело! Я приходила в мастерскую, чтоб рыдать. Раскладывала на полу папины оттиски и обмирала от возникавшего ощущения присутствия его в мастерской. На белых стенах остались отпечатки его рук, испачканных краской, номера телефонов, какие-то пометки... Среди всего этого я разглядела стихи, написанные второпях и коряво на белой шершавой стене:
Нет боле слов живых на голос твой приветный.
Во мне глухая ночь, и нет за ней утра.
И вскоре улетит во мраке не заметный
Последний легкий дым угасшего костра.
30 октября 2001 года. Москва
Иллюстрации: Г.Ф.Захаров. «Яуза», 1962 г.; «Осенние цветы»; «Натюрморт с папоротником», 1964 г., линогравюры.
