Голубая елка

Посвящается бабушке

В Москве есть маленькая магнитная точка, которая сильно влияет на мою ось относительно Земли. Каждый раз, когда я еду по Северянинскому мосту, меня кренит к северу, к Лосиному острову - там на 13-ой Линии Красной Сосны прошло мое детство от 0 до 12 лет. С тех пор, как сломали наш дом, я ни разу там не была, но продолжаю любить и помнить его может быть оттого так остро, что его больше не существует в природе - 35 лет назад все сравняли с землей и теперь между шоссе и лесом бездарно-блочная Москва. А был дачный поселок. В нем жила моя бабушка-генеральша. Дом после войны построили пленные немцы. Гектар земли частично остался лесом, а другая его часть была превращена в дивный сад. Из Ботанического сада привезли и посадили 40 яблонь, 2 груши (раннюю и позднюю), несколько сортов вишни, одну черешню, дом притенили жасмином и персидской сиренью. Былого великолепия я не застала: ни пленных немцев, ни садовника, ни самого генерала к 57-му году уже не было, а была только печальная вдова - моя бабушка да захиревший сад. В сарае тихо догнивал ЗИС на красных колесах. Сам дом (по нынешним меркам очень скромный) не имел водопровода, отопления и телефона. Он требовал ремонта и ему не хватало мужских рук, но в нем жили только мы с бабушкой.

Наша жизнь на даче была очень тихой и размеренной. Мне кажется, мы совсем не обременяли друг друга, каждый был предоставлен самому себе. У бабушки было много дел в саду, на кухне: варка варенья на двух керосинках, изготовление яблочного сока и сидра. Конечно за мной, маленьким ребенком, нужно было следить и ухаживать, но я была послушной. Всегда энергичная и спокойная, бабушка выглядела женщиной здоровой, но на ее столике у кровати, я помню, постоянно лежали таблетки букарбана и нитроглицерина, а на керосинке каждый день булькала металлическая коробочка с инсулиновыми шприцами. Спала она с молотком под подушкой, чтобы «в случае чего» постучать соседке в стену и позвать ее на помощь. До крайности никогда не доходило, но корвалолом пахло часто. Спали мы с бабушкой в одной комнате - она на высокой и мягкой постели с множеством подушек, я же на «досадливой укушетке» -жесткой банкетке из поликлиники (чтоб осанка была правильная). В соседней комнате у нас стояли старые напольные часы с боем. С ними не все было в порядке, потому что днем они спокойно шли, мелодично отбивая полные часы и четверти, ночью же они что хотели, то и делали. Лежа в темноте, мы ждали полночи. И вот, издав в тишине какой-то хриплый вздох, часы начинали бить 12, 24 раза, порой доходило до 36 ударов. Но страшней всего было, когда они не били вовсе... Нервы не выдерживали, и бабушка включала свет.

Ночи на даче вообще были неспокойные. В саду, например, начиналась своя жизнь, там собирались так называемые «жулики». Они приходили с рюкзаками и корзинами для яблок, приносили с собой скамейки, чтоб удобнее было собирать клубнику. Из ночи доносился треск веток сирени, шум и глухие удары падающих на землю яблок. Бабушка спокойно вставала с постели и в своей длинной ночной рубашке выходила в сад. Она с достоинством прохаживалась туда-сюда по дорожке, усаженной пионами и флердоранжем, периодически хлопала в ладоши, нежно приговаривая: «Я иду, я иду...» Похоже, они совершенно не боялись друг друга. Счастливые жулики послушно возвращались с добычей к себе домой, а я тем временем, лежа в постели ждала бабушку и мечтала когда-нибудь хоть одним глазком увидеть жулика или хотя бы гномика.

Каждое утро 13-го июня бабушка торжественно выводила меня на крыльцо. Это мой день рожденья - сверкающий и солнечный. В этот день распускался мак. Сейчас он растет в другом саду. Он все такой же пышный красавец и распускается в июне, но прежней пунктуальности в нем нет. Что уж там бабушка с ним делала, но его расцвет утром 13-го июня воспринимался мной как живой подарок сознательной природы. От мистической значимости события я становилась степенной и пафосной, и когда вечером на дачу съезжались гости, меня уже просто распирало - поздравления, подарки... Но через минуту про меня забывали, и в саду начиналась крутая гулянка художников-шестидесятников. Детей они с собой не привозили, чтоб не портить себе праздник. Целое художественное направление в полном составе устраивалось сначала в садовой беседке и там, на мой взгляд, вело себя безобразно: водка, шум, употребление в пищу ни на что не похожих красных раков. Настроение мое портилось, и единственно, что могло его поправить - это музыка. Я заводилась с пол-оборота в любом возрасте. «Наташа, танцуй!» - и Наташа входила в раж, зажигала где угодно, хоть на столе, хоть на потолке, при любом стечении зрителей, под любую музыку - хоть под барабанный бой. Так же легко было меня остановить: «Наташа, хватит!», я же была послушным ребенком, и бабушка уводила меня спать. А тем временем начиналось самое веселье, танцы до упаду. Гости разбредались по саду и с наступлением темноты найти дорогу назад к столу и закускам уже не могли. С утра пораньше я выскакивала из дому, чтоб с азартом грибника обшарить кусты, обежать весь участок и застать врасплох спящих в росе молодых художников. Самая поразительная моя находка - заснувший на ветке дуба живописец. Он сам не понял, как там очутился, и без помощи товарищей слезть не мог.

Бабушка в веселье участия не принимала. Она, конечно, помогала маме готовить и пекла пироги, вкуснее которых ничего на свете не было. Когда собирались гости, бабушка надевала брошку, садилась за стол минут на пять и уходила. Она не пила водку, не пела песен, не курила и не танцевала. Похоже, что после смерти генерала она потеряла всякий интерес к веселому застолью. По рассказам, после войны у них собиралось самое изысканное общество: гости приходили с собственным тапером, известный полярный исследователь ухаживал за бабушкой и у нее хранился подаренный им чайный сервиз. Все кончилось в 1956-м году, за год до моего рождения. Генеральские наряды пересыпали нафталином и уложили в сундуки. Лишь когда пришла пора собирать меня в школу, бабушка достала военное сукно, и мне справили зеленое пальто с серым барашковым воротником-стойкой, и выдали белые лайковые парадные перчатки с кнопкой.

В бабушкином доме была одна заветная маленькая комнатка, в которой стоял одинокий шкаф. Была б моя воля, я б оттуда не выходила, потому что в шкафу висели старые бабушкины наряды, но, чтобы я не сошла с ума, мне туда редко разрешали ходить. Порыться в шкафу, примерить прозрачные шифоновые платья, блузы из жоржета с брюссельскими кружевами - о, какое наслажденье! А шляпка из черной итальянской соломки с вуалькой, а сломанное страусиное перо - просто апофеоз! (Кстати, кто ж его сломал?) В общем, я с упоением наряжалась, пока бабушка не произносила заветное слово: « Наташа, хватит!».

У бабушки был вкус. В любую свободную минуту она принималась вязать, и была настоящим мастером. От заказов отбоя не было, но уж я-то была обвязана буквально с ног до головы. Мой самый эффектный наряд: очень короткое кремовое платье из тонкого шерстяного сукна с вязаными ажурными рукавами и такими же чулками. Вязала бабушка не глядя, с огромной скоростью, одновременно читая книгу. Соответственно в доме воцарялась полная тишина, и мы были похожи на пару больных аутизмом. Мне ничего не оставалось, как постоянно рисовать или срисовывать буквы со школьных прописей, которые бабушка где-то для меня достала. У меня хорошо получалось, хотя я и была неграмотна.

В саду, конечно, было гораздо веселее. На «дальнем» участке росла малина, висели на дубе имени живописца мои любимые качели. В честь Гойко Митича - сына Большой Медведицы был построен шалаш высоко на ветках липы - место, так сказать, уединенных размышлений. Там же рос потрясающий крыжовник, красный, как виноград, и через его колючки прорастали фиолетовые ирисы. Там же находились мои «секреты». «Секрет» - это такой вид творчества, своего рода перфоманс: роется в земле ямка, выкладывается изнутри фольгой, желательно цветной, и туда закладывается какой-нибудь ценный предмет - типа разбитой рюмки или лоскутка одежды. Все это накрывается стеклом и засыпается землей. Через какое-то время нужно невзначай протереть в стекле маленькое окошечко и заглянуть в него... Большой моей творческой удачей был «секрет» с золотыми часами. Я нашла их в саду на умывальнике. В это время у бабушки гостила какая-то незнакомая дама. Помню только, что поднялся жуткий переполох, со мной серьезно поговорили и потом до вечера перекапывали дальний участок. Но на то он и «секрет», что его не найдешь...

У меня было еще одно развлечение: когда бабушка брала в руки лопату и начинала возиться с землей, я буквально не отходила ни на шаг и внимательно следила за дождевыми червяками. Я собирала их, умывала и называла своими братьями. Если же попадался червяк, разрубленный лопатой, я укладывала его в гроб из спичечного коробка, хоронила с почестями и горько оплакивала.

Все эти мелкие радости не могли заменить мне настоящего друга или подругу. Конечно же, мне было скучно. Поэтому однажды я решила все бросить и уйти. Не найдя ни одной лазейки в заборе, я забилась в щель между стопками шифера и провела там целый день. Я слышала, как бабушка тревожно меня звала, искала, бегала по участку сначала одна, потом с соседями. Я с удивлением наблюдала из своего укрытия как, оказывается, меня ценят. Но когда, уже ближе к вечеру, бабушка стала переворачивать бочки с дождевой водой в надежде найти хотя бы мой труп, мне стало страшно. Погода портилась, стало темно, и я поняла, что перегнула палку и пути домой мне нет. Тогда я стала плакать и по всхлипываниям меня наконец нашли. Меня обнимали со слезами, ощупывали, все ли цело, и очень любили.

Бедная бабушка! Конечно, ей со мной было не просто. Я расстраивала ее своим заиканием, и она учила меня говорить нараспев. Ее очень пугал мой лунатизм, и когда по ночам я начинала бродить по дому и рваться в окна, она громким шепотом произносила, как заклинание: «Наташа, хватит!». Я тут же оказывалась в ее кровати, самой приятной и мягкой на свете, ложилась ей под бочок, и мы засыпали сладким сном. Уж я-то точно.

Наконец бабушка решила сдать часть дома, даже не из-за денег, а компании ради. На террасе и в моей любимой маленькой комнате со шкафом поселились две женщины с внуком. Внук был рыжий, очень шумный и плаксивый мальчик и звали его Миша Дубровский. На несколько лет он стал моим товарищем по играм. Я великодушно поделилась с ним и качелями, и малиной, и даже шалашом, а он сломал мне руку. (Примечательно, что теперь я замужем за рыжим Мишей, но у него другая фамилия).

Вечерами все три бабушки собирались в большой комнате смотреть телевизор. КВН с водяной линзой был нашей гордостью - из вещей он единственный переезжал осенью в Москву. Все садились за большой круглый стол, пили чай с яблоками и играли в девятку или лото. Но это только по праздникам, потому что обычные вечера заполнялись какими-то бессмысленными занятиями: например, зачем-то нужно было обязательно перебирать гречку или отстригать маникюрными ножницами носы и хвосты у черной смородины. Ходили даже слухи, что сорт крыжовника, покрытого волосиками, мы с бабушкой перед варкой бреем безопасной бритвой.

Почему я все это помню? С тех пор, как мы перебирали гречку, прошло 45 лет. 35 лет назад снесен дом и сад. Прошло 30 лет, как умерла моя бабушка. А я все хожу туда и в памяти, и в снах, смотрю на милый дом, увитый виноградом, любуюсь голубой елкой. Иногда захожу в комнаты, но там все изменилось: потолок низкий и темный, посередине круглый стол, как прежде, но пол под ногами колышется, будто плавает в воде.

Неделю назад мы с Мишей по какой-то надобности выехали на Ярославское шоссе. Была обычная зимняя суббота, и, как обычно, я свернула голову к лесу, чтоб затянуть свою сентиментальную песню про детство, как вдруг Миша говорит: «Что ты все страдаешь? Поехали, да посмотрим, может, что осталось»? Для меня это прозвучало, как предложение посетить тот свет - повидаться с умершими - радостно и страшно. Мы посмотрели карту: 13-я линия Красной Сосны есть, а домов на ней нет, соответственно и табличку с названием вешать некуда. Мы долго петляли по унылым дворам между блочных домов, расспрашивали людей - никто о такой улице даже не слышал. Отчаявшись, мы решили вернуться. И тут встретили пожилую пару. Они вспомнили, что с былых времен осталось несколько дач и посоветовали там поискать мою 13-ю линию. Мы выехали на заснеженный пустырь. За спиной остался микрорайон вдоль шоссе, а перед нами - родной мой лес и на опушке несколько старых дач. «Это не твой дом?» - «Нет, не мой». Его нет, но он был где-то здесь. Как собака, взяв след, я закрутилась волчком, засуетилась, пытаясь сориентироваться в пространстве между шоссе и лесом. Передо мной школа, за железной решеткой школьный двор. Нет, не двор, а сад и не школьный, а мой! «Вот же твоя голубая елка!» Ах, нет - ошибка. Она хоть и голубая, да уж больно задрипанная и у нее две верхушки, а у моей красавицы - одна, и ветки до земли.

Мы вошли на территорию школы. Пожилой бородатый мужчина расчищал от снега дорожку. Мой общительный Миша завел с ним разговор.

- Да, школу построили 34 года назад. Да, пышный сад выродился, половина яблонь и груши погибли.

- А черешня в саду была?

- Была. Вот она! А в елку ударила молния и сломала верхушку, поэтому выросла вторая. А нижние ветки пришлось обрубить, чтоб дети не лазали.

Милая моя, бедная! Мы обнялись.

Я помню ее былую красоту. В зависимости от времени года елка меняла цвет от синего до седого. Все парадные фотографии делались на ее фоне: я у мамы на руках, я у бабушки на руках и мы втроем на фоне елки. На черно-белых фотографиях ее ветки выглядят почти белыми. Конечно, и меня не узнать. Мы постояли, как две старушки, и разошлись. Я уносила с собой свою боль, похожую на старый желтый синяк, на который все время хочется нажимать пальцем, и ветку черешни. Может, распустится?

Декабрь 2004 г.