От редакции. Ко дню памяти замечательного православного мыслителя Д.А.Хомякова (27.9.1841 - 5[18].03.1919) (См. подробнее о нем: К 90-летию со дня кончины Дмитрия Алексеевича Хомякова) мы переиздаем фрагмент из его очерка «Православие. (как начало просветительно-бытовое, личное и общественное)». Публикацию, специально для Русской Народной Линии (по изданию: Хомяков Д. А. (подп. Д. Х.). Православие (как начало просветительно-бытовое, личное и общественное) // Мирный труд.- 1908.-N4.- С.39-66 (С.50-66), впервые в данном варианте, по правилам современной орфографии, с заменой (по техническим причинам) постраничных ссылок на концевые), подготовил доктор исторических наук, профессор Харьковского национального университета имени В.Н.Каразина Александр Дмитриевич Каплин. Название дано составителем.
В пределах семьи начинается и культурная жизнь человека; в ней находим мы и зачатки того, что развивается за ее пределами до степени искусства формального и таковой же науки. Чувство красоты и потребность знания прирождены людям; но первое применение этих потребностей, окрыленное тем или другим миросозерцанием дает направление дальнейшее этим двум главным факторам просвещения. Если в семейной среде утвердилось настоящее понимание жизни христианской, которое не отвергает нисколько применения начала эстетического и разумного знания к тому, что задает сама жизнь, то и в дальнейшем развитии своем искусство и наука сохранят тесную связь с теми запросами, которые истекают из интересов общих и не будет места ни для «искусства для искусства» ни для «науки для науки» (чистое знание, das reine Wissen), для тех явлений, которые составляют отличительные черты обществ, утративших объективную веру, а посему и ищущих жизненного начала в исключительном развитии индивидуализма, т. е. в поклонении личным силам человека, по мнению их способного не только художественно и умственно отвечать на задаваемое жизнью, но и самому способного ставить произвольные вопросы и, наконец, доходящего до наслаждения лишь «вопросами самозаданными». Что человек может ставить и личные вопросы, - в этом нет сомнения; но, несомненно, что человек, уравновешенный христианством (да и верою вообще) не почувствует потребности того, что называется по-евангельски «печься на утро», т. е. заниматься тем, чего не задает действительность, а наоборот, будет в своей деятельности отвечать лишь на то, что ставится самой жизнью. Это есть истинное начало всякой плодотворной деятельности, а, следовательно, и художественной, и научной, ибо этих задач, жизнью ставимых, не исчерпаешь по евангельскому же слову - «довлеет дневи злоба его».
Семейная обстановка имеет свои неизбежные принадлежности, заключающиеся в доме (помещении), в неизбежных принадлежностях оборудования оного для жизни, в хозяйственных орудиях, в платье, характер коего применяется не только к потребности прикрывать наготу, но и к взаимоотношению членов семьи: как бы ни были просты семейные порядки, но внешний «чин» соблюдается и при этих простейших порядках, хотя бы, в минимальных размерах. В семье христианской, православной, завершение всего убранства семейного оной составляет икона, т. е. такое произведение, которое выражает с одной стороны верование семьи, а с другой - ее потребность в чисто-художественном элементе, как довершающем и просветляющем «необходимое», возводя таковое от самых низменных его проявлений до необходимости удовлетворения религиозно-эстетического запроса, получающего, таким образом, характер не прихоти, а именно живой и властной потребности. Начало изящного, потребность в нем, настолько согласно с Православием, которое есть именно пробуждение всех духовных сил человека, что без него православная культура была бы далеко не полна. Указание самим Христом на красоту лилий, следовательно, на законность самим Творцом утвержденной красоты в природе, дает твердую почву для установления эстетики на основании православно-незыблемом; и единственное возражение, которое можно бы сделать - не должен ли человек именно довольствоваться той красотой, которая самим Творцом разлита в творении, и не есть ли дело праздное - искусственно украшать нашу собственную обстановку; ибо на это дело уходит и время, и средства? Православная вера учит тому, что человек создан по образу и подобию Божью. Если Бог - Творец, то, в пределах его богоподобия, и человек может и должен быть творцом. В области вещественной его творчество не идет далее приспособления того, что дано в необделанном виде, к собственным потребностям[1]. Но в области духа его творчество шире: ко всем красотам, данным от Бога, он присоединяет красоты самозданные, в которых выражает то присущее духу начало красоты абсолютной, которая есть такой же в нем извечный запрос, как познание «истины вещей»: это две стороны души, которые открыты в вечность и ими и чрез них она возвышается до Бога, который и есть «вещей истины», (основа, христианской науки) и вечная красота; благодаря чему творение все проникнуто красотою, постигать которую, конечно, может лишь человек, ибо он один одарен образом и подобием Творца, прежде всего для понимания творения, не только как осязаемое и ощутимое физическими чувствами, а как отражение самого Творца (ср. ап. Павла - Послание к римлянам). Потребность творчества, таким образом, присуща человеку; и чем более человек в своем делании стремится быть творцом, тем более он использует, согласно воли своего Создателя, данную ему духовную мощь: художник-творец, ибо он вносит в дело, какое бы не делал, это самое начало творчества, то нечто, что из устроителя делает именно творца, вносящего в дело, состоящее из такого или иного сопоставления природных материалов свой личный коэффициент, точно также как Творец всего влил в свое творение беспредельное, не исчерпаемое количество таких эстетических струй, которые объяснимы только - «радостью творчества» и желанием внести в творение утилитарное, то нечто, которое, прочувствованное человеком, называется красотою. Если скажут, что все это прекрасное есть только наше личное впечатление, так сказать, результат отношения человека к миру и без человека не существующее; то на это должно заметить, что по Писанию, если Бог радуется о творении своем, - следовательно, есть кому любоваться этим помимо человека[2]; а что рядом с этим человек, почитаемый венцем творения, так именно и создан, чтобы быть, ценителем той красоты, которая в природе разлита, но разлита не для этого только, а как проявление Божьего всесовершенства, не только создающего чувственно нужное, но и украшающее оное всей полнотой того сверх нужного, которое есть может быть самое нужное по существу своему. «Не о хлебе едином жив будет человек, но и всяком слове, исходящем из уст Божьих». «Словом Господним небеса утвердишася». «Той рече и быша». Ясно, что и красота, есть тоже нечто подходящее под понятие «всякого слова», исходящего из уст Божьих; и таким образом то, что в природе не подходит под понятие «хлеба», т. е. служащего питанию физическому, столь же необходимо для жизни всесторонней человека, как хлеб для его сравнительно грубой физики. Потребность красоты, изящество украшения, не есть, следовательно, по православному пониманию, роскошь, без которой не только можно, но почти должно, обходиться как лишнее, почти искушение, которому люди поддаются лишь, главным образом, от праздности. Наоборот, тот кто не чувствует вовсе потребности прекрасного на каждом шагу, в каждом деле, в каждом предмете, им созидаемом для самых простых потребностей, тот являет образ человека не полного, лишенного одной из существенных функций духа и одной из самых высоких, той которая выражает в нем присутствие начала высшей гармонии и потребности в ней. Потребность гармоничности есть признак нахождения в душе самой гармоний (эвритмии), и не имеющий ее - непременно человек не целостный - такой, у которого нет полного согласования душевных сил[3]. Подтверждение сему можно найти в том факте, что нет ни одного самого низкого культурного состояния, при котором не было бы у человека этой потребности украшать себя и свой обиход; и даже теперь начинают признавать, что изящество орнаментации у народов, самых первобытных, поразительна; следовательно, человек, так наз., дикий, или как говорили некогда - à l'état de nature (в первобытном состоянии - Пер. А. Токарева), уже обладает художественными запросами, и очень точно развитым даром их выражать. Но этот же самый первобытный человек дает нам и следующее назидание: его искусство никогда не обращается в искусство для искусства, а всегда, вплетается в его жизненный обиход, украшая оный, но не отделяя искусство в такую самодовлеющую функцию, которая, отрешаясь от данных жизни, обращает постепенно естественную и законную потребность красоты в предмет сибаритического развития само для себя; в каковом виде оно уже непримиримо с тем учением, которое, допуская законность проявления всех даров духа, не терпит, однако, их развития, помимо тесной связи со всеми другими сторонами духа; ибо сохранение целости оного есть главная задача истинного православного просвещения, задача бесконечно высокая, но и бесконечно трудная, так как она делает несравненно тягчайшим достижение развития каждой отдельной способности, ставя ее в постоянной связи, а, следовательно, и зависимость, от общего подъема[4]. В этом отношении искусство не отличается от всех других потребностей души и даже плоти. Поскольку они входят в общую экономию человеческой природы, по стольку они вполне могут и должны быть используемы. Но если они делаются целью сами по себе, то обращаются в начало анти-этическое, а, следовательно, и анти-христианско-православное. Взять хоть бы для пояснения чувство вкуса. Оно настолько законно и важно, что домохозяйка, заботящаяся о вкусной, по возможности, пище для семьи или для гостей, делает дело не только вполне оправдываемое, но, безусловно, одобрительное. Развитие кулинарного искусства, согласованное с законным удовлетворением вкуса, есть нечто безусловно желательное. Но раз оно переходит на степень гастрономий, оно делается - подлежащим осуждению. Православный гастроном не возможен. Но не более того возможен православный художник вообще, то есть человек делающий себе целью художественное, какое бы оно ни было. Художественно, по возможности, человек должен делать все; но избрать художественное, как ремесло, или высшую цель жизни, без отношения к запросу императивному, при котором человек выражает то, что составляет его или веру, или потребность чрез искусство чистое или прикладное; это - нечто неукладывающееся в понятие православного о возможной цели человеческой деятельности. От того люди, ушедшие односторонне в художественность или в научность, как избранный ими жизненный путь, редко являют себя на той высоте, которая предполагается связанной с возвышенностью этих понятий. Есть другое обстоятельство, которое может казаться препятствующим законному введению художеств в обиход - это то, что оно требует для своего проявления известной затраты средств, либо прямо деньгами, либо затратой труда, могущего быть примененным к другому, более неотложному делу. По христианскому учению, казалось бы, не может быть допустимым употребление чего-либо, за удовлетворением собственных потребностей, ограниченных одним насущным хлебом, на иное, как на благотворение ближним: «иди! продай имения и раздай нищим!» Что же может быть уделяемо на...украшение жизни? Такое понимание евангельского воззвания, обращенного к богатому, побуждало во все времена подвижников к буквальному исполнению этого приглашения. Вспомним хоть Антония Великого! Но, во-первых,- позволительно поставить вопрос об общеобязательности слов, обращенных к богатому юноше: не суть ли они только ответ абсолютного свойства на абсолютные же пожелания юноши? Обращение Спасителя к апостолам о продаже имений, повеление не брать с собой ничего при отправлении на проповедь и т. д. не суть ли требования и повеления, обращенные к людям, призываемым идти вслед лично Христа и на дело проповеди; и, следовательно, применимые лишь к тем, которые мнят, подобно богатому юноше, что они сделали все для достижения совершенства, или к тем, которые призываются к делу апостольскому? Конечно, все люди призываются к этому делу, но призываются только в смысле идейном; но не все на деле. Если бы все были проповедниками - кому же проповедовать? Это такое же идеальное требование, как «будьте совершенны, яко же Отец Ваш совершен есть», где, конечно, не предполагается это достижимым, а ставится лишь как указатель бесконечной возможности совершенствования. Требования евангельские не имеют в виду уничтожить возможность гражданской жизни, которая была бы невозможна при постоянной распродаже и раздаче, не говоря о том, что самая раздача нищим, понятая в абсолютном смысле, тоже не может почитаться идеально желательной. Скорее можно думать, что Христос ставит абсолютным требованием, чтобы человек не имел в богатстве помехи к исполнению высших задач, а не буквальный акт продажи и раздачи[5]. Когда Ветхий Завет повествует о богатстве Храма, и когда мы не видим никакого осуждения этой роскоши в Новом Завете; или, когда Господь одобряет Иудой осуждаемую трату мира многоценного на помазание его ног, (Иуда именно подчеркивает раздачу денег бедным)[6], то нельзя не предположить, что православное понимание вовсе не почитает противоевангельскими некия траты и деньгами, и временем на эстетическую потребность лишь бы она была этическая или не анти-этическая; и, таким образом, не осуждая,- допускает, подтверждая примером жены «имущей стклянку мира многоценного», что не надо буквально понимать - раздачу всего имения бедным, ибо бедных всегда имеете, то есть это постоянная и общая обязанность взаимопомощи, не должна исключать право разливать многоценное миро на то, что, как в данном евангельском рассказе - есть ничто иное, как эстетическая форма выражения внутреннего чувства. Иными словами, - этот евангельский рассказ есть единовременно и оправдание эстетики, и признание прав за этим чувством выражаться с, так сказать, необходимыми на таковое выражение затратами[7]. Но этот же пример, понятый в полноте его, определяет и, так сказать, границы законности эстетизма. Он законен, не как способность сама о себе и для себя существующая, а как средство выражения чувства истинного. Искусство разрабатываемое для себя самого, это тоже, что гастрономия сама для себя, и о себе существующая. Когда надо питаться (императив), то можно и должно питаться вкусно, ибо иначе чувство вкуса оказалось бы ненужным явлением в организме. Но есть для того, чтобы смаковать чувство вкуса - безусловно, противоевангельское дело. Тоже и в деле проявления высшего вкуса художественного. Живое чувство, не надуманное, проявляющееся эстетически, находит полное освящение в Евангелии; но занятие эстетизмом, возведение в цель того, что есть только средство - антиправославно (виртуозность, есть самая осязательная форма, в которую выливается это последнее направление); и, по сему, искусство для искусства, такое же предосудительное нечто, как еда для еды, сон для наслаждения сном, слух для услаждения его, и т. п.
Евангельский рассказ показывает, что то эстетическое выражение искреннего чувства, которое облеклось в акт разлития многоценного мира, не противоречит христианскому пониманию и что оно благословляет законность не только художественного выражения чувства, но и того, чтобы для оного проливалось и нечто многоценное. Но в этом последнем отношении нельзя не обратить внимание на требование, чтобы эта многоценность не была простым выказыванием богатства; но, чтобы оно держалось в пределах той неизбежной стоимости, которая вызывается самим имеющимся в виду действием. Если бы грешница не пролила на ноги Спасителя многоценное миро, то она бы не выразила того чувства, которое ей выразить неудержимо хотелось; выражение же оного более чем законно; следовательно, оное освящает и то, что необходимо для достижения этой возвышенной цели.
Искусство, чтобы устоять на почве христианством одобряемой, должно иметь свои основы в семье и ее обиходе. Применение художественного начала к украшению обстановки и жизни, возможное, как это видно из рукоделий самых первобытных семей, при наискуднейших средствах, дает чувствовать и приучает понимать ту связь, которая должна всегда существовать между истинно императивными запросами и художественным творчеством. Рядом с этим ничто так не искажает правильное понимание искусства и не извращает его проявление в широких границах, как если в семье приучают к праздной и фантастической роскоши, облекаемой в форму художественную. С ранних лет на искусство вырабатывается взгляд как на законное проявление роскоши; а этот взгляд, проводимый до своих окончательных выводов, служит к такому извращению искусства, которое может сделать из него (и делает) сильнейшее орудие развращения. Направленное, с самого начала, на истинный путь в семейном обиходе, искусство, выходя на поприще всенародное, будет также полагать себе целью служение общенародным идеалам и потребностям, а не самоуслаждение в виртуозной передаче чисто личных, надуманных мотивов, служащих только поводом для эксплуатации того, что в искусстве составляет лишь служебное нечто. Всякое же «средство» - есть чувственная сторона духовного начала и потому таковое технически виртуозное направление искусства, может и должно почитаться «материализацией духа», то есть, в сущности, его конечным упразднением. Такое искусство служит лишь чувственности и потому процветает там и тогда, где и когда общество утрачивает свою духовную основу; процветание его всегда предзнаменовывает приближающееся падение общественного строя, подающего такие симптомы своей материализации[8].
Всё сказанное об искусстве (mutatis mutandis) должно быть отнесено к вопросу о том, как православная вера понимает цель науки и ее роль в развитии человека и человечества. Потребность знания на столько прирождена человеку, что еще в раю повелено ему было наименовать всех животных и все растения (совершенное противоположение самочинной попытке - познания добра и зла). Ознакомиться с окружающим человека миром было для него обязанностью с первого момента его появления на земле; и эта обязанность составляет основание науки, подобно тому как причиной грехопадения - есть ее извращение. Разум должен отвечать на все запросы, жизнью задаваемые, ибо он на то и дан человеку. Но разум, делающий себя самого мерилом познаваемости - тоже, что искусство самодовлеющее. Знание для знания das reine Wissen, есть такое же возведение служебного органа в самодовлеющую цель, как гастрономия для себя самой, или как все естественные функций, обращенные в самодовлеющие источники наслаждения. Знание очень легко отрешается от своего законного назначения - способствовать достижению по возможности, наиболее целесообразному разрешения задаваемых жизнью вопросов; и отрешившись от этой единственной руководной нити, оно обращается в наслаждение знанием, как таковым, и делает человека прежде всего гордым; а гордость, как качество сатанинское, делает такую науку по существу своему антихристианской; каковой она так часто себя выказывала и выказывает[9]. В самом начале библейского повествования о роде человеческом мы встречаем эти два вида знания: первый - наименование всех животных и растений, т. е. с ними ознакомление. Такое знание не воспрепятствовало продолжению райской жизни человека; и второй, приведший к изгнанию Адама, - познание добра и зла, дабы уподобиться Богу. Самая цель сего уже открывает суть дела, т. е. его внутреннее побуждение: добро и зло знает только Бог, мы их лишь чувствуем и нам надо этим чувством довольствоваться, для того же, чтоб обратить добро и зло «в предмет внешнего знания, с одной стороны, человеку недоступного, а с другой ненужного, ибо Бог вложил в нас другое средство распознания этих двух нравственных противоположностей - сердце, а не ум, - надо было поддаться именно исконнему врагу человечества (той человекоубийца бе искони), который сам сделался жертвой беззаконного желания быть Богом и на эту же удочку уловивший того, кто был создан для еще более широкого пользование свободою - правды, сердцем познаваемой, чтобы тем сугубо обличить отца лжи. Если человеку в жизни приходится считаться с добром и злом, то ему же и дано средство в них практически распознаваться и потому именно дано средство такое, что эти два начала являются человеку лишь в практическом своем проявлении. Если человек пожелал узнать «суть» добра и зла[10], то он пожелал знания, не вытекающего из его жизненных потребностей; он пожелал знания для знания, а таковое, будучи абсолютным (безграничным, в отличие от знания жизненного, самой жизнью ограничиваемого) есть атрибут только существа абсолютного; и след., из такого пожелания получился и вывод - будем как Бог. Преимущества близости непосредственной ангелов к Творцу сделало возмущение их сугубо-тяжким; человеку его прегрешение поставлено в меньшую вину, ибо он дальше был от созерцания Бога и он же был жертвой искушения. Оттуда и последствия его падения от такового же ангелов -отличны; но суть та же; и потому для православного все, что в работе человеческого ума выводит его из границ, ему отведенных, - есть нечто порицания достойное; да и, по православному пониманию, приводящее не к добру, а к злу, хотя бы под приманкой временной формальной пользы[11]. Почти все изобретения последних времен совершены не в ответ на запросы жизни, а вследствие применения к практическим целям начал чистого знания; и они дали последствия, играющие в руки не народу, а отдельным лицам. Развитие же капитализма является источником большей части современных социально-экономических усложнений[12], так как он, вооруженный приманкой изобретений на пользу будто бы общего обихода, внедряется во все изгибы жизни и овладевает ее внешним течением. Люди, проклинающие капитал принципиально, не могут более обходиться без его корыстных услуг в ежедневном обиходе. Если в начале жизни (в среде семьи) человек приучается искать в своем уме (и разуме) ответов на безконечные жизнью задаваемые задачи («злоба дневи»), а не направлять ум на разрешение произвольно ставимых задач при забвении насущных[13], стремиться открывать тайны мироздания, в связи с теми же запросами жизни, то мы получили бы науку вполне христианскую, которая не служила бы для целей разрушительных и не подкапывала бы веры, по той простой причине, что она бы ее сразу признала фактом трансцендентальным для человеческого духа, а не подходила бы, как теперь часто бывает, к ней, так сказать, задним ходом. Начав с ее игнорирования и уходя в выводы самопостроенные, ум научный, встречая веру на пути, уже видит в ней лишь ее ненаучность (что и верно); а, следовательно, для себя нечто неудобное, если не враждебное; и для упрощения своего безпрепятственного хода - обращается к ней или спиной, или вовсе ее отвергает[14]. Семейный строй всегда был (в общем) ячейкой религиозной жизни; в нем вера стоить на степени факта трансцендентального наравне, но, конечно, выше всех остальных фактов жизнью выставляемых. Уяснение всего этого комплекса жизненных душевных и физических требований, осмысленное к ним отношение - вот первый шаг дальнейшего научного делания; и если в семье такое направление дано твердо, то и вне семьи наука не утратит того внутреннего запроса - искать вещей истину, по программе, данной самой жизнью, а не по измышлениям ума, ищущего только самоудовлетворения. В сущности, у всех до христианских народов, а у христиан до так называемого «Возрождения», такая жизненная наука была единственно существующей, до того времени, когда вследствие искусственного привития эллинизма, утратившего веками на латинском Западе свое живое, непрерывное культурное значение, но получившего сугубую очаровательную силу, как «бы нового откровения, Запад порвал свои собственные традиционные начала и пустился, очертя голову, в подражание воскресшему язычеству. Сильное, неудержимое увлечение продолжалось не долго; и когда началось отрезвление - нити с прошлым оказались настолько порванными, что возвратиться к нему непосредственно стало уже невозможно и пришлось, волей неволей, идти далее по пути: наука для науки, искусства для искусства, приведших Запад с одной стороны к утрате понятия о целости духа[15], т. е. о необходимости подчинять развитие отдельных способностей общему, духовному, так сказать, камертону, что составляет существенный запрос человека, не утратившего прирожденное духовное равновесие; а с другой - к действительно невероятному развитию этих отдельных способностей, не стесненных никакими объединительными требованиями; но зато давшему всем творениям ума европейского ту почти демоническую окраску, которая или отпугивает нерасшатанного и не желающего утратить целость духа восточного человека (западные черти у китайцев), или если подчиняет до основания, то извращает так сказать выкрадывая душу. Это выражение было употреблено Иваном Васильевичем Грозным в разговоре с Поссевином по адресу папы. Хотя нельзя отрицать, что он и имел, не без основания, в виду и папу, но думается, что в папе ему представлялась вся западная культура «олицетворенной». Это было именно время, когда возрождение уже успело сделать на Западе свое дело; и европейская культура, возглавленная папой, явилась восточному человеку в том именно виде, который за нею и остался навсегда - бездушным[16], по мерилу восточная человека (бездушие не следует смешивать с жестокостью[17], ибо чисто рационалистичном, т. е. таком, при котором рассудочное начало поработило себе культуру, направленную к достижению лишь наибольшей производительности каждого отдельного свойства души, безразлично к отношению «оных» к произведению духу человека.
Этим, конечно, облегчается необыкновенно усовершенствование каждого отдельного душевного органа: он изощряется до последней степени, но обращаясь уже не в нечто служебное духу, а в самодовлеющее - под конец совершенно от этой основной зависимости освобождается и работает уже в том направлении, которое в области искусства мы называем виртуозность, а в области науки не имеет еще подходящего наименования, но, пожалуй, может тоже называться научной виртуозностью, или иначе, «культом» науки, как процесса безотносительного к ее целям. От того и это искусство, и эта наука так редко идут об руку с нравственным развитием; и даже наоборот: ученые и художники вовсе не являются двигателями общественной нравственности. Для православного ценно только то, что служит к поднятию именно нравственной стороны, для него целью всякого развития есть достижение «мудрости». А так как этого ни современное искусство, ни наука не дают, то приходится, с православной точки, произнести осуждение обоим, конечно, не но отношению к добытым наукой фактам и не по «отношению к достигнутой искусством умелости, а по отношению к избранным им путям, не служащим ко благу человечества, а ведущим либо к приобретению знаний не тех, которые действительно нужны людям, либо к удовлетворенно искусственных похотей, эстетики, служащему лишь к развитию чувственности и к служению роскоши[18]. Правильную постановку понятий о знании (науке) и умении (искусстве) дает семья. Из правильно поставленной заботы о благолепии домашнего быта и из разумно применяемого к обиходу знания - исходит тот путь, по которому, идя далее, обе эти области человеческого разумения доведут общество и народ до такого развития, которое совершенно согласно будет с тем идеалом, которое нам начертал апостол, когда он говорит о «муже совершенне» (Эф. 4,13), и который в древности еще предчувствовали эллины, выражая эту желанную форму развития формулой «ϰαλόϛ ϰάγαϑοϛ» (образ идеального гражданина - А.К.). Идеал христианства в культурном отношении это именно христианское ϰαλοϰάγαϑία (калокагатия - А.К..), при которой знание и умение служат к достижению наиболее совершенного человеческого типа, доходящего в конце своего развития до понятия о святости (это, по своему, понимал и Шопенгауэр)[19]; и, действительно, в православном мире высшие ученые и художники почитались святыми. Да и вне оного нельзя не заметить, что «высшая наука» и «высшее, художество» находят себе выразителей не только не чуждых этическая развития, но даже, по большей части, истинно-выдающихся представителей человечества, не расшатанная односторонностью и не утратившего «целости духа»[20]. Истинное искусство то, которое выражает идеалы, коими живет общество, коего художник есть представитель; истинная наука та, которая разрешает запросы, поставленный самой жизнью. Такая наука была бы, безусловно, «на пользу людям». Та же наука, которая измышляет и дает гениальные ответы на никем не предъявленные запросы - не только не на пользу, а на вред роду людскому, ибо она вносит в умственную жизнь такие коэффициенты, которые отвлекают от разрешения действительных задач, требующих разрешения, и создает искусственные задачи, всегда разрешающиеся лишь на пользу меньшинства; а оно, имея в руках новоявленные наукою силы, воздействует на массы и направляет их на те пути, которые приводят к сугубому порабощению последних, без всякого разрешения тех запросов, которые выдвигаются жизнью этих самых масс[21].
Примечания
[1] В этом, и только в этом, в области так сказать возглавляемой человеческой, творческой волей, допустимо учение Канта о саморазвитии в природе законов, положенных в основу ее Творцом.
[2] «Когда сотворены были звезды, восхвалили ли все ангелы мои».
[3] Когда было время поклонения прекраснодушию, (Schöne Seеlen) таковые прежде всего почитались художественными. Самый этот культ был бы очень хорош и должен бы вечно существовать и просуществовал бы, если бы он, как исторический момент, не был «а-христианский», продукт человекопоклонения, истекшего из скепсиса ХVIII ст. и поставившего человека на место опустошенного им Олимпа.
[4] И.В. Киреевский считает, что освобождение искусства от обязанности сохранить целость духа «дало окончательную ноту в деле распадения миров западного и восточного»; он думает, что искусство более далее этому способствовало, чем сама наука, которую, однако, все считают «освободительницей ума западного человека от уз традиционности и... византизма». Любопытно, что сам византизм, в его классической форме, дал Западу орудие для его нового направления. Греческий классицизм так поразил западные «умы», что они бросились в его объятия и оторвались даже от собственных культурных основ, (Кир. II. 274).
[5] Когда у Марка говорится «о надеющихся на богатство» надо вероятно понимать «ceux qui font cas» («тех, которые дорожат [богатством]» - Пер. А. Токарева), не более.
[6] Может быть даже как намек по адресу учения Господа о раздаче бедным имений, пользуясь им для упрека в непоследовательности. Так как он был любостяжательный, то это учение было ему не на руку, и потому очень на руку - намекнуть на непоследовательность Учителя.
[7] На эту тему есть интересные замечания у Ruskin'a - the Seven Lamps of Architecture.
[8] Все искусства, когда начинают впадать в излишнюю погоню за богатством форм или материалов - приближаются к своему концу. Если в произведениях художника начинает выступать тоже преобладание формы над содержанием, можно сказать, что наступает его упадок. От Пушкина и Байрона можно было ожидать дальнейшего развития, но от Рафаэля, напр., едва ли. Все его последние творения, после Сикст. Мадонны, все еще гениальные, уже начинают обличать наклонность к тому, что в архитектуре называется le flamboyant, то есть ботение формы. Ученики его доказали это ясно.
[9] Это положение вовсе не стесняет пределов знания, а только дает всей науке общее направление, благодаря которому она сделается полезной действительно, а не послужит либо к простому надмеванию, либо к вредоносным для человека и человечеству открытиям...
[10] Занятия бесов по Мильтону.
[11] Стоит только пересмотреть критически, что дало человечеству большинство открытий последних лет, чтобы сильно усомниться в способности чистого знания - плоды носит благие.
[12] Начало этой, по-видимому, нескончаемой серии блистательных, но обоюдоострых изобретений, положило изобретение пара, как двигателя и вероятно вскоре такую же роль призвано сыграть назревающее открытие воздухоплавания. Это последнее, в наши дни, хорошо иллюстрирует направление знания, кому, в сущности, особенно в массе, нужно воздухоплавание?! Но что капиталисты его приветствуют, как новый путь к обогащению, - это несомненно.- Также появилась и паровая сила.
[13] Гоголевская причта о Кифе Мокиевиче.
[14] Наиболее близка наука к жизни у того племени, которое и более всех других крепко семейно - у англо-саксонской расы. Оттуда и ее мировая сила. Знание, искусство и жизнь у англо-саксов идут по возможности неразрывно, или по крайней мере шли доселе. У англичан наука жизненна и жизнь научно-осмысленная. Наука в Англии редко надмевается; это дало повод А. С. X-ву назвать английскую науку - скромной. Выражение это было принято не одобрительно его корреспондентом, Пальснером; однако Гладстон именно также охарактеризовал ее (ср. Morley-Gladstone) у нас наука не сказала ни первого, ни последнего своего слова, не смотря на то, что некогда семейное начало у нас было сильно. Но этому были причины в том, что русской жизни суждено было развиваться пока при условиях слишком непомерно неблагоприятных. Очень может быть, что слабость нашей науки может объясняться именно тем, что мы осуждены были за 200 лет быть сами не собою (С. I. Rousseau. Contrat Social), а только перенимать. Но перенимание ослабляет своеобразие творчества; а рядом с этим чужое, чужая наука, претит. Лучшие ученые наши были математики: она наука абсолютная, начало и конец коей - в ней самой.
[15] Наилучшими представителями такого, с места достигшего Геркулесовых столбов, раздвоения являют папы вроде Александра VI или Льва X. Последний жил в язычестве, но продолжал веровать по христиански, нисколько не заботясь о примирении двух начал.
[16] Этот взгляд ясно и полно развит И.В.Киреевским в статье «О различии просвещения западного и русского». На эту же тему не мало можно найти у А. С. Хомякова. Ср. относительно влияния Возрождения на западное искусство диссертацию акад. А. Веселовского. Вилла Альберти; и Хомякова о возможности Русской худож. школы (I т. пол. собр. соч.).
17 Являемое у нас террористами именно бездушие, чисто умозрительного происхождения. Такова была беспощадность Цезаря Борджии, вовсе не жестокого, но именно бездушного.
[18] Но этим ни объясняется тщетная потуга все таки славного Рёскина (Ruskin) создать простонародное искусство? Он искал его во внешних оного проявлениях, тогда как суть - «в пути», по которому искусство (а также и наука) идет. Но чтобы искусство было народное, т. е. чтобы оно говорило умам и сердцам простецов, надо чтобы запросы шли от них же и чтобы исчезло понятие об искусстве, как роскоши жизни, тогда как оно есть существенная, составная часть ее.
[19] Die Welt etc. I В. 451. и сл.
[20] Самый крупный гениальный представитель утраты этой самой целости при необыкновенном развитии способностей научных и художественных, был столь, в последнее время возвеличенный и излюбленный - Леонардо-да-Винчи; и едва ли можно найти лучшего выразителя этого, именно с его времен начавшегося, направления в европейской культуре. Необыкновенная тонкость научной (для того времени) техники и художественной также! а как результат -необычайная искусственность и мертвенность в целом. Как не удивительна его Тайная Вечеря, - но от желания придать ей надуманное выражение - получается впечатление не искренности, а театральной позы: это, в сущности, ряд этюдов на тему - «скорбь и удивление». Как он справился с главным лицом - мы не знаем, ибо можно о его Христе судить лишь по этюду, дающему, конечно, чувствовать гениальность художника, но едва ли создавшему хотя бы приблизительный тип Богочеловека. Кому на пользу послужила его наука?!
[21] Мы не знаем ни одного изобретения, мы не знаем ни одного научного открытия (оспопрививание?), которые были бы нужны для народа. Желали бы чтобы кто-нибудь указал таковые! Если бы изобретение пара или электричества были вызваны потребностью живою, оно, конечно, и принесло бы плоды общеполезные; а эти две силы только поработали на пользу капитализма и, конечно, во вред массам, вовсе не нуждавшимся ни в замене ручной работы искусственной силой, ни в быстром передвижении. Если и укажут на то, что все эти изобретения имеют, так сказать, приятные стороны; то на это нельзя не заметить, что без таковых они бы и не пошли в ход и именно они все служат человеческим слабостям, которые и дают им ценность; а таковая вся утилизируется меньшинством. Но в некоторых случаях, как например, при введении машин, хотя бы в ткацком деле, измышлению ума были принесены в жертву целые человеческие гекатомбы. Но, однако, благодаря научным средствам Европа (Америка ее продолжение) овладела миром! Именно овладела, т. е. европейский капитализм, вооруженный всеми силами науки, обратил массы европейские в машины, сбыт труда коих возможен лишь на мировых рынках. Посему все отношение Европы к миру стало чисто грабительное, а не просветительное в смысле христианском. Это отношение вызывает лишь ненависть: и как в самой Европе уже обострена ненависть низших классов к богатым, так вся Европа ненавидима всем не европейским миром. Чем кончится это, во всяком случае не нормальное положение - сказать трудно. Верно лишь то, что это положение вещей антихристианское.
