«Капитанская дочка» Пушкина

1 часть

2 часть

  Ниже мы завершаем публикацию историко-критического этюда Николая Ивановича Черняева (1853-1910) (См. начало: «Капитанская дочка» Пушкина; продолжение: «Капитанская дочка» Пушкина Историко-критический этюд. 2 часть).

Специально для Русской Народной Линии публикацию (по изданию: Черняев Н.И. «Капитанская дочка» Пушкина: Ист.-крит. этюд.- М.: Унив. тип., 1897.- 207, III с. (оттиск из: Русское обозрение.- 1897. -№№2-4, 8-12; 1898.- №8) подготовил (в сокращении) доктор исторических наук, профессор Харьковского национального университета имени В.Н. Каразина Александр Дмитриевич Каплин.

Постраничная ссылка перенесена в окончание текста.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.

 Общие выводы о значении и особенностях «Капитанской дочки». - Ее психология и психологические приемы.- Списывал ли Пушкин с кого-нибудь героев и героинь своего романа?- «Капитанская дочка» отразила в себе русское общество и русский народ времен Екатерины II.- Сравнение «Капитанской дочки» с «Евгением Онегиным» по широте раз­маха.- Мнение Н. Н. Страхова о «бедной действительности» и «умеренном понимании и чувствовании» действующих лиц «Капитанской дочки».- Их язык.- «Капитанская дочка», как проявление русского национального самосознания.- Отзыв Ю. Н. Говорухи-Отрока.- Особенности «Ка­питанской дочки». - Слова Шербюлье о художественном идеализме и стиле.- Всемирно-историческое значение «Капитанской дочки».

Теперь нам следует подвести итоги всему прежде сказан­ному и точнее определить литературное значение и особенности «Капитанской дочки», о которых нам уже приходилось не раз говорить мимоходом.

Представляет ли «Капитанская дочка» большой, исключи­тельный интерес с психологической точки зрения? Мы решаемся поставить и разобрать этот, собственно говоря, лишний вопрос, лишь в виду той сбивчивости понятий, которая господствует в нашей критической литературе и мешает пра­вильной оценке гениальнейших произведений русского искусства. Нет ни малейшего сомнения, что Пушкин дал в «Капи­танской дочке» не только неувядаемый образчик художественного воспроизведения русского быта и русских типов, но и выказал себя в ней великим психологом, создав целый ряд характеров, представляющих глубокий общечеловеческий интерес. Взять хотя бы, например, Марью Ивановну. Истолкование всех ее побуждений и разъяснение всех качеств ее ума и сердца могло бы быть предметом отдельного и при том очень поучительного этюда. В Марье Ивановне мы видим целый ряд свойств, редко уживающихся в одном лице: «благоразумие» и «чувствительность», мягкость чисто жен­ственной натуры и твердую, решительную волю, простодушие и прозорливость, здравый, практический смысл и высокие, идеальные стремления, искренность и замкнутость, способность сильно чувствовать и неспособность увлекаться страстями и терять под их влиянием сознание долга. О Корделии, Офелии, Дездемоне и т. д. написано безчисленное множество статей, подробно же разбирать характер Марьи Ивановны еще никому не приходило в голову, а между тем она не уступает героиням Шекспира ни по изяществу отделки, ни по глубине замысла. - А Шваб­рин? Разве он менее интересен для психолога, чем Яго? Разве он также не представляет сочетания самых различных свойств и наклонностей -коварства и общительности, самолюбия и злости, дерзости и трусости, заносчивости и отсутствия истинного чувства достоинства, самомнения и низости, остроумия и недальновидности и т. д. и т. д.? Уяснить себе все изгибы души Марьи Ивановны или Швабрина, этих двух противоположных полюсов пушкинского романа, столь же труд­но, как уяснить себе все изгибы души Офелии или Яго. Для того, кто умеет вдумываться в произведения великих поэтов, характеры Марьи Ивановны и Швабрина дают не­исчерпаемый материал для размышления и психологических сближений. То же самое, впрочем, можно сказать о характерах всех главных действующих лиц «Капитанской дочки»: каждое из них, помимо чисто-русских черт, пред­ставляет большой интересе просто как характер. Пугачев, со всеми его казацкими свычаями и обычаями, был возможен, конечно, только в России, но люди, подобные Пугачеву, встречались и встречаются во все времена и у всех народов. Са­вельич, на ряду с Калебом, никогда не утратит значения, как тип преданного слуги и один из привлекательнейших по трогательному комизму характеров, какие только существуют в литературе. Гринев-отец и Гринев-сын, Иван Кузьмич, Иван Игнатьич и Василиса Егоровна - все они чрезвычайно своеобразны и интересны, как характеры. Екате­рина II «Капитанской дочки» является как бы воплощением просвещенного абсолютизма ХVIII века. Вообще, пo сложности, по глубине, по оригинальности и по разработке характеров «Капитанская дочка» принадлежит к числу гениальнейших романов.

Мастерски обрисовывая и освещая самые сложные характеры путем особенно рельефного воспроизведения их основных черта, Пушкин систематически воздерживался в «Капитанской дочке» от столь распространенного ныне многословного ана­лиза каждого душевного движения своих героев и героинь. В «Капитанской дочке» нет и помину о том, если можно так выразиться, психологическом пережевывании, без кото­рого не могут ступить шагу наши новейшие романисты, ничего не оставляющие для воображения читателя и твердо убежденные, что ему нужно объяснять до мельчайших подробностей, что чувствовали и думали те или другие лица при тех или дру­гих обстоятельствах. Устраняя из «Капитанской дочки» все ненужные подробности, Пушкин прибегал к психологиче­скому анализу лишь в тех случаях, когда без него никак нельзя было обойтись. Так, например, поэт сравнительно долго останавливался на душевном состоянии Гринева в те минуты, когда Пугачев сначала велел его повесить, а потом возвратил ему свободу. Если бы Пушкин не разъяснил тех «смутных чувствований», благодаря которым Петр Андреич, потрясенный зрелищем казней и переживший в немногие мгновения весь ужас прощания с жизнью, находился в полубессознательном состоянии, нам было бы непонятно, каким образом такой рыцарь чести, как он, мог стоять перед Пугачевым на коленях, не оказывая сопротивления тем, кто принуждал его к этому унижению. По большей же части, Пуш­кин дает лишь беглые указания на душевные настроения ге­роев и героинь романа, но роман от этого не делается неясным и не возбуждает никаких недоумений в человеке, умеющем не только читать, но и понимать читаемое. В конце двенадцатой главы, например, рассказывается очень сжато о прощании Марьи Ивановны, при отъезде из Белогорской крепости, с могилами отца и матери. Какой обильный материал нашел бы в этой сцене для психологического анализа любой из теперешних романистов! Он наверно посвятил бы ей несколько страниц, не опустив ни одной подробности. Иначе поступил Пушкин: «Марья Ивановна, вспоминает Гринев, пошла про­ститься с могилами своих родителей, похороненных за цер­ковью. Я хотел ее проводить, но она просила оставить ее одну; через несколько минут она воротилась, молча, обливаясь ти­хими слезами». Вот и все, что дает нам «Капитанская доч­ка» об этом эпизоде. Но нужно ли прибавлять что-нибудь для человека, не лишенного воображения, к этим словам? Какой художник, внимательно вчитавшийся в «Капитанскую дочку», если только у него есть неподдельный талант, не поймет и затруднится передать на полотне то глубокое, но чуждое отчаяния и соединенное с покорностью воле Божией горе, которое чувствовала, прощаясь с прахом родителей, Марья Ивановна, уже пережившая страшное нравственное потрясение во время болезни, немедленно вслед за гибелью Ивана Игнатьевича и Василисы Егоровны? «Тихие слезы» Марьи Ивановны, как нельзя лучше, характеризуют ее душевное настроение в то время, когда она прощалась с дорогими для нее могилами, а ее просьба оста­вить ее одну, когда она идет в последний раз поклониться пра­ху родителей, прекрасно обрисовывает правдивую и стыдливую душу Марьи Ивановны, инстинктивно чуждавшуюся всего показного и стеснявшуюся обнаруживать святая святых своей души даже пред любимым человеком. Две строчки «Капитанской дочки», посвященные прощанию Марьи Ивановны с могилами Ивана Кузьмича и Василисы Егоровны, не имеют ничего об­щего с психологическим анализом: в них нет, по-видимому, ничего, кроме беглого рассказа или, лучше сказать, упоминания о том, как Марья Ивановна отправилась на кладби­ще и вернулась оттуда, но эти две строчки, которые каждый романист-психолог последнего покроя счел бы долгом за­менить, по крайней мере, двумя страницами, дают о Марье Ивановне такое ясное понятие, какого не дала бы о ней целая глава, наполненная подробнейшим описанием того, как она склонила колени перед прахом отца и матери, как она молилась за своих родителей, как она прощалась с ними, что она думала, чувствовала и вспоминала при этом, как она оправляла дорогие для нее могилы, как она крестилась, бросая на них последний взгляд и уходя с кладбища. Приведем еще один пример, с целью показать, как старательно избегал Пушкин всякого психологического размазывания и как быстро он вел свое повествование, ничего не терявшее, однако, при этом в ясности и полноте. В двенадцатой главе мы расстаемся со Швабриным в то время, когда он управляет по поручению Пугачева Белогорскою крепостью; в последней же главе мы встречаемся с ним уже тогда, когда он находится в ка­занской тюрьме. Что пережил Швабрин, когда попал в ру­ки правительства, и как он вел себя на первых допросах, об этом в романе не говорится, хотя каждый из теперешних романистов психологов счел бы за сущую ересь не по­казать всего этого в целом ряде сцен и картин. Пушкин ограничился всего несколькими строчками воспоминаний Грине­ва: «Я с живостью оборотился к дверям, ожидая появления своего обвинителя. Через несколько минут загремели цепи, двери отворились, и вошел Швабрин. Я изумился его перемене. Он был ужасно худ и бледен. Волосы его, недавно черные, как смоль, совершенно поседели; длинная борода бы­ла всклокочена». Пушкин ничего не прибавил к этим словам, да к ним и не нужно было ничего прибавлять, ибо они дают полное понятие о том ужасе и отчаянии, которые овладели Швабриным, когда он попал в тюрьму, о том трепете, с которым он помышлял о неизбежной расплате за измену, о том угнетающем и гибельном влиянии, которое имели на него тюрьма и следствие. Кто из читателей, помнящих, как Швабрин валялся в ногах у Пугачева и как охотно он прибегал, для достижения своих целей, ко лжи, клевете, доносам и наушничеству, не догадается без всяких разъяснений, что Швабрин держал себя самым недостойным и унизительным образом перед своими судьями, ничем не брезгал для того, чтобы возбудить в них жалость к своему положению, всячески старался выгородить себя и приплетал к делу о мятеже всех мало-мальски причастных к нему, а иногда даже и совершенно невиновных людей, с целью за­служить благосклонность суда безпощадною готовностью рас­крыть все тайны своих бывших сообщников?

_______________

С кого списывал Пушкин действующих лиц «Капитан­ской, дочки»? Покойный Семевский, ездивший в Михайловское и Тригорское с целью собрать на месте сохранившиеся у тамошних старожилов предания о подневольном пребывании Пушкина в деревне, дал разгадку имен, придуманных поэтом для жены отца Герасима и для главной героини романа, дочери капитана Миронова. Марья Ивановна Осипова, дочь Прасковьи Александровны Осиповой, владелицы Тригорского той поры, когда его посещал Пушкин, сообщила Семевскому, между прочим, вот что: «Жила у нас ключница Акулина Панфиловна, ворчунья ужасная. Бывало, беседуем мы до позд­ней ночи, Пушкину и захочется яблок. Вот и пойдем мы просить Акулину Панфиловну принести моченых яблок, а та и разворчится. Пушкин раз и говорит ей шутя: «Акулина Панфиловна, полноте, не сердитесь! Завтра же вас произведу в попадьи». И точно, под именем ее, чуть ли не в «Капитан­ской дочке», он вывел попадью. А в мою честь, если хоти­те знать, названа сама героиня романа» (С. Петербургские Ведомости, 1866 г., № 139). Из этого, конечно, не следует, что капитанская дочка была списана с Марьи Ивановны Осиповой, а жена отца Герасима с тригорской ключницы. Пушкин наделил их знакомыми именами,- и только; самые же типы и ха­рактеры явились у него плодом самостоятельного творчества и не имели ничего общего не только с фотографией, но и с портретами. Пушкин никогда не сталкивался близко с теми общественными слоями, к которым принадлежали Иван Кузмич, Василиса Егоровна, Иван Игнатьич, Марья Ивановна и т. д. Нет никаких указаний и на то, чтобы он знавал слу­гу, подобного Савельичу. Всех этих лиц он создал по мимолетным наблюдениям и едва уловимым, здесь и тут схваченным, чертам. Кое-какие данные для создания Мироновых и других обитателей Белогорской крепости он мог подметить и собрать при объезде Оренбургских крепостей; тем не менее, и они были, прежде всего, художественными вымыс­лами, исполненными необыкновенной жизненности и поражаю­щими гениальною способностью великого поэта угадывать людей и творить почти из ничего. Подобно тому, как Пушкин со­здал Пугачева и Рейнсдорпа, не имея под рукой никаких точно определенных данных для воспроизведения их нравственного облика, подобно тому, как он угадал этих людей своим гениальным художественным чутьем - также точно он угадал и создал всех других героев «Капитанской дочки», вместе с породившими их бытом и жизнью. Процесс твор­чества составлял его тайну, и никому, конечно, не удастся проследить его во всех подробностях. Дальше кое-каких догадок в этом случае некуда идти. Придя, на основании изучения памятников пугачевского бунта, к тому выводу, что Пугачев был, прежде всего, плут, казак прямой, Пушкин не мог не пользоваться теми наблюдениями и впечатлениями, которые он вынес из знакомства с казаками, и которые породили, между прочим, несколько стихотворений 1829 года («Был и я среди донцов», «Дон» и «Делибаш»); индивидуальные же черты Пугачева были угаданы поэтом по самым сбивчивым указаниям современников мятежа и по некоторым преданиям о нем. Очень может быть, что Савельич был задуман первоначально под обаянием Калеба Вальтер Скотта, но Савельич вышел у Пушкина не русским Калебом, а совершенно оригинальным типом слуги, который мог зародиться и сложиться только в России, среди условий русского быта второй половины ХVIII века. Столь же своеобразен Савельич и в психологическом отношении, как характер. Между Калебом и Савельичем так же мало общего, как между Санхо-Пансо и Сганарелем, слугой мольеровского Дон-Жуана. Нет сомнения, что при создании Рейнсдорпа, Пушкин имел в виду тех немцев, которых ему приходилось встречать на своем веку. Но основные черты характера Рейнсдорпа и весь его душевный склад и внешний облик были, все-таки плодом самостоятельного творчества, основанного на изучении служебных действий и распоряжений, оренбургского губернатора.

Умаляя значение своего громадного дарования, Гоголь писал в «Авторской исповеди»: «Я никогда ничего не созда­вал в воображении и не имел этого свойства. У меня только то и выходило хорошо, что взято было мной из действительности, из данных мне известных. Угадывать человека я мог только тогда, когда мне представлялись самые мельчайшие подробности его внешности. Я никогда не писал портрета в смысле простой копии. Я создавал портрет, но создавал его вследствие соображения, а не воображения. Чем более вещей принимал я в соображение, тем у, меня, верней выходило создание. Мне нужно было знать гораздо боль­ше, сравнительно со всяким другим писателем потому, что стоило мне несколько подробностей пропустить, не принять в соображение, и ложь у меня выступала ярче, нежели у кого другого. Этого я никак не мог объяснить никому, а потому и никогда почти не получал таких писем, каких я желал. Все только удивлялись, как мог я требовать таких мелочей и пустяков, тогда как имею такое воображению, которое мо­жет само творить и производить. Но воображение мое до сих пор не подарило меня ни одним замечательным характером и не создало ни одной такой вещи, которую где-нибудь подметил мой взгляд в натуре». Гоголь был, конечно, не прав к самому себе, у него была несомненная способность творить самостоятельно, ибо он отнюдь не всегда был портретистом и создавал такие типы и характеры, которые имели очень мало общего с более или менее знакомыми ему людьми. Что же касается до Пушкина, то о его творчестве можно сказать со­вершенно обратное тому, что говорил Гоголь о себе. В «Ка­питанской дочке», как и во всех своих главных произведениях, Пушкин обнаружил изумительную способность «создавать в воображении» и угадывать действительность. Пуш­кин не только не копировал в «Капитанской дочке» действительности как фотограф, но и не создавал портретов. Поэт был в «Капитанской дочке» портретистом в строгом смысле слова лишь при воссоздании Екатерины II. Пушкин творил, говоря языком Гоголя, не только «вследствие соображения», сколько «вследствие воображения». Ему не нужно было большого запаса наблюдений, фактов и «документов человеческой жизни» для того, чтобы создавать образы, исполненные жизни и правдоподобия, а иногда при этом и духовной кра­соты. Он не стоял в зависимости от знания всех частно­стей действительной жизни: он постигал ее сущность художественным чутьем, озаряя жизнь и тайники души человеческой светом своего гения. Все главные герои и героини «Капитанской дочки» были прежде всего чудными грезами мощного воображения, устремленного к возсозданию пугачевского бунта, а также людей и нравов России семидесятых годов ХVIII века и тех типов и характеров, которые мы находим в романе.

__________

В «Капитанской дочке» более или менее отразилась вся, или почти вся Россия времен Екатерины II. Белинский уподоблял этот роман «Онегину» в прозе, ибо в «Онегине» поэт пытался изобразить всю Россию - времен императора Николая I. Но по широте размаха и полноте картин «Капи­танская дочка» стоит несравненно выше «Евгения Онегина». В «Капитанской дочке» мы находим типы всех слоев русского общества и русского народа, чего никак нельзя сказать об «Евгении Онегине». Народ в «Евгении Онегине» почти совершенно отсутствует. Его представительницей является лишь Татьянина няня; о типах же, которые можно было бы противопоставить Пугачеву, Хлопуше, Белобородову, Савельичу, Палашке и Максимычу, в «Онегине» нет и по­мина. В нем нет также героев и героинь, бытовое значение которых было бы равносильно значению капитана Миронова, Ивана Игнатьича и Василисы Егоровны. Двор также не имеет в «Онегине» своих представителей, вследствие чего и в этом отношении преимущество оказывается на стороне «Капитанской дочки». Из иностранных выходцев «Евгений Онегин» нам дает лишь француза Трике, тогда как в «Капитанской дочке» мы имеем Бопре и Рейнсдорпа, то есть, и иностранца-учителя, и иностранца-администратора. Инородцев-кочевников, о которых «Капитанская дочка» дает весьма ясное понятие, совершенно нет в «Онегине». Но в нем едва ли можно найти много таких сторон русской жизни, которые не отразились в «Капитанской дочке». Семье Лариных можно противопоставить семью Гриневых, героям своего времени Онегину и Ленскому - тоже героев своего времени, Швабрина и Петра Андреича; Татьяне - Марью Ивановну. Вообще, «Капитанская дочка» гораздо содержательнее «Евгения Онегина», если их сравнивать с точки зрения живописи русского быта. Русская жизнь, русские типы и русские характеры отчетливее, полнее и разнообразнее отразились в «Капитанской дочке, чем в «Евгении Онегине». То же самое придется сказать и при сближении «Капитанской дочки» с «Мертвыми душами». Поэма Гоголя, несмотря на свой объемистый размер, кажется, сравнительно с «Капитанскою дочкой» односторонним и узким произведением, оставляющим в стороне целый ряд таких особенностей и явлений русской жизни, которые воспроизведены в «Капитанской дочке» с совершенною ясностью. Если бы какой-нибудь иностранец спросил: по какому из наших художественных произведений можно составить наиболее верное и полное представление о России, ему нельзя было бы указать ни на что, кроме «Капитанской дочки». Этим определяется ее значение, как исторического и бытового романа.       

Это значение усиливается еще оттого, что в «Капитанской дочке» нет и тени чего-либо похожего на сатиру и прикрашиванье. Она принадлежит к гениальнейшим образцам чисто объективного творчества. В ней нет ни скорбного, горького смеха «Мертвых душ», ни веселой, легкой иронии «Евгения Онегина». Мягкий, светлый, добродушный, примиряющий, бодрый и меткий юмор «Капитанской дочки» не карикатурит и не опошляет людей и не делает из них исключительно комичных типов и характеров (исключительно комичных типов и ха­рактеров в «Капитанской дочке», по крайней мере, между главными героями и героинями, совсем нет). Юмор «Капи­танской дочки» лишь оттеняет основные черты некоторых действующих лиц романа. Поэт пользовался юмором не для того, чтобы осмеять в обидном смысле его героев: его юмор вытекал из любовного отношения к ним, чуждого, однако, всякой сентиментальности и ходульности. Это чисто русский юмор, - юмор наших народных пословиц, исполненный здравого смысла, бодрого взгляда на жизнь, безпристрастного и в то же время доверчивого и снисходительного отношения к людям; это юмор П. А. Гринева, до­жившего до глубокой старости и сумевшего сохранить, несмотря на все житейские невзгоды и разочарования, веру в лучшие заветы молодости. В этом юморе проявляется склонность и способность подмечать и воссоздавать смешные стороны жизни, но в нем нет ни жесткого, холодного отношения к человеческой природе, ни стремления стушевывать человеческие слабости и давать им искусственное освещение. Юмор «Капитанской дочки» придает некоторым из ее героев особенную при­влекательность, раскрывая, путем комизма, все, что есть в них трогательного и благородного. Благодаря юмору поэта, Савельич, капитан Миронов, Василиса Егоровна, Иван Игнатьич и т. д. вызывают наше участие даже в тех сценах, которых нельзя вспомнить без улыбки, а такие сцены встречаются в «Капитанской дочке» чуть не на каждой странице. Пушкин доказал «Капитанскою дочкой», что он мог так же легко исторгать смех, как и слезы, и что у него были все за­датки сделаться величайшим из юмористов. Как юморист, он может выдержать какое угодно сравнение. Что может быть комичнее таких сцен, как сцена подачи Савельичем Пу­гачеву прошения об уплате Гриневу стоимости его вещей, расхищенных «злодеями», или той сцены, в которой Василиса Егоровна творит суд и расправу над провинившимися оби­тателями крепости в качестве их командирши? Юмор «Ка­питанской дочки» - юмор высокой пробы и, притом вполне самоцветный. Одна из особенностей его состоит в его изяществе и тонкости. Иногда он бывает почти неуловим, а между тем и как бы совершенно скрывается от читателей. В виде примера, можно указать, хотя бы на объяснение Марьи Ивановны, почему она не согласилась выйти замуж за Швабрина. Это объяснение составляет единственное место, в котором главная героиня романа является, хотя и в пленительном, но все же несколько комичном освещении. Возвышенная и прекрасная природа Марии Ивановны, всегда углубленной в святое призвание жизни, не поддавалась юмористическому изображению. Юмористическому изображению не поддавалось и цар­ственное величие Екатерины II. Пушкин не пользовался своим юмором и там, где он говорит о Швабрине, ибо видел в нем безусловно отталкивающее лицо и не хотел смягчить темных сторон его характера, чтобы не впасть в психоло­гическую фальшь.

___________

Существует мнение, что в «Капитанской дочке» отразилась лишь будничная сторона русской жизни и русского быта, лишь серенькая, бедная действительность, лишь умеренное понимание и чувствование. Такого мнения держался, между прочим, Н. Н. Страхов. Нет ничего несправедливее этого взгляда. Отожде­ствлять «Капитанскую дочку» с тем, что Пушкин называл «фламандской школы старым вздором», значить умалять до minimum’a ее колоссальное историко-литературное значение. Разве Марья Иванова, с ее возвышенным душевным строем и с ее возвышенными, истинно христианскими идеалами, - разве Марья Ивановна, насквозь проникнутая сиянием духовной кра­соты, имеет что-нибудь общее с «умеренным пониманием и чувствованием»? Можно ли говорить об «умеренном понимании и чувствовании», когда дело идет о таком характере, которым мог бы плениться даже художник, воспроизводящей столь исключительные эпохи высокого подъема человеческого духа, как первые века христианства, с их идеальными мате­рями и женами, подвижниками и подвижницами веры и правды? Разве капитан Миронов и Иван Игнатьич, всенародно обличающие Пугачева в самозванстве и безбоязненно приносящие свою жизнь на алтарь любви к царице и к родине, напоминают людей «умеренного чувствования и понимания»? Разве напоминают этих людей оба Гриневы, с их предан­ностью чести и долгу? Разве напоминает этих людей Савельич, с его беззаветною и трогательною любовью к своему моло­дому барину, к его родителям и невесте? А Пугачев и Хло­пуша, эти представители богатырских сторон простого русского человека? Разве их удаль и мощную широкую натуру можно уложить в рамки «умеренного понимания и чувствования»? «Бедная действительность!» - Счастлива та страна, и богато одарен тот народ, который имел или имеет «бедную действительность» «Капитанской дочки». В этом романе воспро­изведены, конечно, главным образом, лишь немногие закоулки русской земли, но в этих закоулках мы находим целую галерею лиц, поражающих своими доблестями, своею нрав­ственною чистотой, своею нравственною выдержкой и кру­пными, исключительными размерами, крупным, исключительным размахом своей натуры. Пугачев и Хлопуша за­литы кровью своих жертв, но вы не можете отказать этим людям в признании их хороших, благородных задатков, свидетельствующих о недюжинных характерах и выдающихся дарованиях. Пугачев и Хлопуша, конечно, разбойники, но это такие разбойники, которые, при иных условиях, могли бы сделаться замечательными историческими дея­телями, память которых благословлялась бы в потомстве. Правда, и в «Капитанской дочке» есть представители «умеренного чувствования и понимания» и чисто комичные типы. К ним можно отнести Зурина, Акулину Панфиловну, Анну Власьевну, Бопре и т. д., но ведь они не играют большой роли в романе и выведены в нем лишь для того, чтобы рельефнее очертить героев и героинь совсем иной породы и иного закала. Та действительность «Капитанской дочки», ко­торую Страхов называл бедною, исполнена драматизма, борьбы света и мрака и представляет изумительное, но в то же время и правдивое сочетание трагического и комического, грандиозного и мелкого, добра и зла. Общий уровень этой действительности, конечно, не отличается большою культурностью, но мы находим в нем чуть не все градации, соединявшие полуварварство восточной окраины России с просвещением и блеском XVIII века. Действующих лиц «Капитанской дочки» по их образованности можно расположить в последовательном порядке, на низшей ступени которого будет находиться изувеченный башкирец, а на высшей Екатерина II. Образован­ность прошлого столетия имеет в «Капитанской дочке» своих представителей в лице гениальной императрицы, Швабрина, Рейнсдорпа, молодого Гринева и т. д.

___________

Язык действующих лиц «Капитанской дочки» выше всякой похвалы. Каждое из них говорит своим особым языком, вполне соответствующим его характеру, образованию и общественному положению. Отрывочный, сжатый и суровый склад речи старика Гринева; многословные и тревожные тирады Савельича; пословицы, шутки и прибаутки Пугачева, его сказка и его беглые, как бы мельком бросаемые замечания, испол­ненные то силы, то юмора, то плутовства; короткие и не без труда сколачиваемые фразы совсем неречистого Ивана Кузмича; энергичные и словоохотливые разглагольствования Васи­лисы Егоровны; книжные и невозмутимо-спокойные периоды Рейнсдорпа; саркастический и неискренний тон Швабрина, маскирующегося то напускною серьезностью, то мнимым добродушием и быстро переходящего от холодной вежливости к наглому цинизму; язык Марьи Ивановны, исполненный простоты и своеобразной прелести и т. д. и т. д., - все это по истине безподобно по жизненности и, если так можно выразиться, колоритности каждого слова. В «Капитанской дочке» нет двух действующих лиц, которые говорили бы одинаковым языком: у каждого есть свои оттенки, хотя Пушкин совсем не гонялся за этнографическою и иною безусловною точ­ностью и, вообще, воздерживался от приемов прямолинейного реализма (так, например, Рейнсдорп говорит у него ломаным русским языком только в одной, первой сцене, в других сценах читатель должен сам дополнять своим воображением акцент генерала, но это ни мало не мешает цельности впечатления, и каждая фраза Рейнсдорпа и своим духом, и своим построением обличает в нем немца). Как хороши диалоги героев «Капитанской дочки», так хороша и их письменная речь. В стихотворении Петра Андреича так превосходно переданы особенности и дух поэтов ХVIII века, писавших раньше Державина, что лучшей, более художествен­ной пародии, чем «Мысль любовну истребляя», нельзя себе даже и представить. Язык грозного послания Гринева-отца Савельичу; язык, которым написан ответ Савельича; письмо Марьи Ивановны Петру Андреичу; официальные бумаги Рейнс­дорпа о появлении самозванца и об исчезновении Гринева из Оренбурга,- все это прекрасно обрисовывает и эпоху, и действующих лиц романа, бравшихся за перо. Даже коротенькая записка Зурина к обыгранному им Гриневу очень типична и не спроста вставлена в роман. Мы далеки от намерения указать и определить все оттенки языка действующих лиц «Капитанской дочки»: такая задача могла бы быть предметом отдельной и очень интересной статьи. Мы хотели только подчеркнуть, изумительную способность Пушкина к объективному творчеству, проявляемому, между прочим, и в языке его геро­ев и героинь. Диалоги и переписка действующих лиц «Капи­танской дочки» представляют по языку массу разнообразия и дают наглядное понятие, как говорили русские люди прошлого столетия, начиная с дворца и кончая разбойничьими притонами. В «Капитанской дочке» мы имеем целый ряд великолепных образцов разговорной и письменной речи прошлого столетия, представляющих постепенные переходы от простонародного говора к литературному языку, и к языку наиболее образованных слоев общества.

__________

Пушкин был не только великим поэтом, но и замечательным мыслителем. Это было отмечено еще Мицкевичем, который часто встречался с Пушкиным в конце двадцатых годов. В его некрологе Мицкевич писал:

«Пушкин удивлял слушателей живостью, тонкостью и ясностью ума, обладал громадною памятью, верным суждением, изящнейшим вкусом. Когда он рассуждал о политике ино­странной и внутренней, казалось, что говорит поседелый, деловой человек, питающийся ежедневно чтением парламентских прений... Речь его, в которой можно было заметить зародыши будущих его произведений, становилась более и более серьез­ною. Он любил разбирать великие, религиозные, общественные вопросы, само существование которых было, по-видимому, не­известно его соотечественникам» (Сочинения В. Д. Спасовича, II, 265).

Это подтверждается, между прочим, и записками А.О. Смир­новой. Сочинения, письма и рукописи Пушкина показывают, ка­ким разнообразием и какою широтой отличались его умственные интересы, и с какою глубиной и дальновидностью он обсуждал те великие вопросы, о которых упоминает Мицкевич. Миросозерцание Пушкина вообще и, в частности, его взгляд на Россию и на ее минувшие судьбы отразились и в «Капитанской дочке». В «Капитанской дочке» сказалось то глубокое понимание русской истории, которое было свойственно Пушкину. Как известно, он не был ни западником, ни славянофилом и умел одновременно чтить память Петра Великого и любить допетровскую старину. Опередив свой век, Пушкин опередил и нашу историческую науку. «Капитанская дочка» свидетельствует, что он судил о нашем прошлом и о тех противоположных культурных стихиях, из борьбы которых оно слагалось, с ясностью, безпристрастием, и спокойствием истинного мыслителя, стоявшего выше всяких предубеждений. «Капитанская дочка» не только великое художественное произ­ведение, но и великий памятник нашего национального самосознания. Той глубины и трезвости взгляда на русский народ и на русскую старину, которая сквозить между строк «Капитан­ской дочки», мы не найдем ни у одного из наших историков. Это значение «Капитанской дочки» прекрасно выяснено в книге недавно умершего даровитого критика Ю. II. Говорухи-Отрока - «Тургенев». Приводим из нее отрывок, посвящен­ный «Капитанской дочке»:

«Петр стал между нами и древнею Русью. Он заслонил собой свет предания, мерцавший из глубины веков; он указал нам на иной свет, он привел нас и заставил поклониться европейским «святым чудесам», он показал нам путь, по которому мы пошли за обманчивыми, блуждаю­щими огнями европейского прогресса - пошли за ними «толпой угрюмою и скоро позабытой»; он создал наших «скитальцев», он возрастил этот «тощий плод, до времени созрелый». Эти-то «скитальцы», ослепленные блеском лика Петра, поко­рились ему, в нем видели начало нашей истории, начало на­шего самосознания. Ослепленные его ликом, они не умели раз­личить черты этого лика; они не поняли, что если в нем наше будущее, то в нем же и наше прошедшее, что он, гигант, который, по выражению Пушкина, «один - целая всемирная история», все же только одно из звеньев в ходе нашего исторического развития, что и он своею личностью свидетельствует о величии, силе и красоте нашего прошедшего. Не поняли они Петра, который шел в Европу не как робкий ученик, не как варвар, благоговейно прислушивающийся к речам афинского софиста, а как исполин, могущественный и свободный, властною рукой бравший там все, что ему было нужно; не поняли они, что Петр из сближения с Европой вышел самим собой, крепким русским человеком, духовно связанным со своим народом.

Не поняли Петра и те, которые учились по хартиям и летописям сознательно любить Россию. Сквозь сияние его лика они сумели рассмотреть только черты грубые, бросавшиеся в глаза,- черты деспота, ломавшего все на пути. Они видели, что общество страдает тяжкою болезнью, они понимали, что эта болезнь есть болезнь прививки европейской цивилизации, - и, негодуя на болезнь, они перенесли свое негодование и на того, кто сделал прививку. Они отрицали Петра со всем его делом, они думали, что это дело надо было сделать иначе, они отрицали его во имя правды мертвых летописей и хартий. Но отрицать его было невозможно. Он стоял пред ними во весь свой исполинский рост. Он стоял пред ними в своих деяниях, он стоял пред ними уже в незыблемой красоте - в изображениях Пушкина. Нельзя было отрицать его, ибо он властвовал и над ними. И их он согнул своею мощ­ною рукой, и их он заставил преклониться пред «святыми чудесами» Европы. От Петра некуда было уйти: везде, на всех путях их, он их преследовал, как Евгения в Медном Всаднике:

...............................

И озарен луною бледной,

Простерши руку в вышине,

За ним несется Всадник Медный.

На звонко скачущем коне, -

И во всю ночь безумец бедный

Куда стопы ни обращал,

За ним повсюду Всадник Медный

С тяжелым топотом скакал.

Они хотели укрыться под сенью древней Руси, но он, все тот же исполин, преследовал их и там, заслоняя со­бой от них и эту древнюю Русь. Они, как герой поэмы Пушкина, были «оглушены шумом внутренней тревоги» - тре­воги, произведенной в них Петром, а живой дух древней Руси, сохранившийся не в хартиях и летописях, а в преем­ственном предании, не давался им, чуждым этого предания.

Это было положение истинно трагическое.

Трагично было положение наших «скитальцев», любивших родину болезненною любовью, преклонявшихся пред Европой, но одинаково чуждых и своей родине, и Европе, бродивших по свету с опустошенною душой,- не менее трагично было и положение тех, которые хотели научиться любить свою ро­дину. Там, в Европе, были «святые чудеса», пред которыми они преклонялись,-здесь, на родине, для них было тускло и темно в настоящем, а в прошедшем вставали лишь бледные призраки со страниц мертвых летописей и хартий. И толь­ко лик Петра, с «тайной в нем сокрытой», один возвы­шался надо всем, неотразимый и непонятный.

В Пушкине разрешился этот трагизм. Пушкин вышел из этого замкнутого круга еще тогда, когда только нарождались в нашем обществе и «скитальцы», и люди, хотевшие научить­ся сознательно любить Россию. Он просто ее любил, в его душе жило то преемственное предание, которое сделало для него ясным лик Петра, и под живым дуновением которого ожили для поэта бледные образы летописей и хартий, облек­лись в плоть и кровь, засветились кротким светом той, своей особой красоты, которой никогда не знала Европа. Из самой глубины древней Руси глянул на нас образ летописца Пимена и озарил своим кротким светом целую по­лосу нашей истории. Этот свет не померкнет. Ни свет «свя­тых чудес» Европы, ни ослепительный блеск лика Петрова не затмить его. Это свет особенный, не сливающийся ни с каким другим - свет вечный, немеркнущий.

Озаренная этим светом, стала ясна Пушкину наша прош­лая жизнь. Он дал нам хронику семейства Гриневых, и мы почувствовали, что предание не прервалось деяниями Петра, что оно жило и живет в глубине жизни, в народной массе, по­стоянно просачиваясь оттуда и в другие слои. Мы почувство­вали, что и старик Гринев, и его сын, и мать, и комендант Белогорской крепости, и кривой поручик Иван Игнатьич - что все это люди древней Руси,- Руси, озаренной кротким и вечным, не меркнущим светом лампады Пимена. Мы почув­ствовали, что это люди древней Руси, не смотря на их напуд­ренные парики и французские шпаги. Мы почувствовали, что где-то притаилась заснувшая до времени, не умершая, а замер­шая, как бы завороженная волшебным словом древняя Русь, не дающая активного отпора новым веяниям, но хранящая себя, свой душевный склад, хранящая тот немеркнущий свет, которым она жила и двигалась»[1].

Дав нам это почувствовать, Пушкин оказал великую услугу развитию нашего национального и культурного самосознания. Изучение и усвоение того глубокого и трезвого взгляда на нашу старину, который лежит в основе «Капитанской дочки», может служить прекрасным противоядием против односторонних суждений о русской истории и скороспелых выводов об особенностях и характере русского народа. В речи про­фессора Ключевского, о которой мы упоминали в шестой главе, есть такое замечание: «Пушкин не мемуарист и не историк, но для историка большая находка, когда между собой и мемуаристом он встречает художника. В этом значение Пушкина для нашей историографии, по крайней мере, главное и ближайшее значение». Но, во-первых, Пушкин был не только художник, но и историк, а, во-вторых, его значение для нашей историографии далеко не исчерпывается тем, на что указывает г. Ключевский. Нашей историографии еще долго при­дется учиться по «Капитанской дочке», как следует понимать и изображать нашу старину, не увлекаясь никакими предвзя­тыми мыслями и не поворачиваясь спиной ни к реформе Петра, ни к допетровской России, ни к западной Европе, ни к коренным началам русской жизни.

_______

В нашей критике установилось мнение, что «Капитанская дочка» написана в духе реальной школы, и что русский лите­ратурный реализм ведет именно от нее или, между прочим, от нее свое происхождение. Одни думают, что родоначальником нашего литературного реализма был Гоголь, и что Пуш­кин в «Капитанской дочке», собственно говоря, лишь примкнул к движению, которое было возбуждено автором «Вечеров на хуторе близ Диканьки» и «Миргорода». Другие, напротив того, считают Пушкина, как прозаика, таким же самобытным и гениальным реалистом, как Гоголя, и даже ставят Пушкина в этом отношении выше Гоголя. Несмотря на это различие взглядов на историко-литературное значение пушкинской прозы, вообще, и «Капитанской дочки», в част­ности, никто, кажется, за исключением разве одного Гоголя, нимало не сомневался в том, что появление «Капитанской дочки» знаменовало собой переход Пушкина к чистейшему реализму.

Этот взгляд грешит односторонностью и основан на недоразумении. В «Капитанской дочке» Пушкин показал, как нужно изображать русский быт и русскую старину и, вообще, как нужно описывать действительность, но из этого вовсе не следует, что в «Капитанской дочке» нет и тени литератур­ного идеализма. Она представляет соединение идеализма с реализмом, но такое соединение, в котором идеализм без­условно господствует над реализмом. В этом отношении «Капитанская дочка» напоминает собой величайшие создания всех времен и пародов, о которых можно сказать то жe са­мое, что сказал Гоголь об ее художественной правде, а он сказал, что «ее правда не только самая правда, но как бы выше ее», и что «так и быть должно, ибо поэт должен взять нас из нас и нас же возвратить нам в очищенном виде». Было бы величайшею ошибкой считать великого русского реалиста Гоголя только реалистом, ибо и в нем никогда не умирал и, даже скажем более того, всегда преобладал художник-идеалист. Считать же Пушкина, как ав­тора «Капитанской дочки», прямолинейным реалистом и не замечать в ней господства идеализма значит совершенно не понимать характера лучшего прозаического произведения вели­кого поэта.

И художественные приемы Пушкина, как автора «Капитан­ской дочки», и общий тон ее повествования, и его отношение к ее героям и героиням, а также и к описываемым в ней событиям - все это доказывает, что она насквозь проник­нута идеализмом.

У реалиста на первом плане стоит точное воспроизведение действительности и, притом, голой действительности, со все­ми ее мелочами и особенностями. Действительность - это пароль и лозунг каждого реалиста и его единственный кумир. Он описывает ее с таким же безстрастием, с каким описы­вает натуралист то или другое явление зоологического или ботанического царства. В глазах реалиста грязь и красота имеют одинаковое достоинство. Ему нужна только грубая правда, и для того, чтобы удовлетворить ей, он не пренебрегает ни­какими мелочами, касающимися психологии действующих лиц, их внешнего облика и всей окружающей их обстановки.

Ничего этого читатель не найдет в «Капитанской дочке». Изображая былую жизнь, Пушкин заботился не о том, чтобы воспроизвести ее со всею точностью, а о том, чтобы выпукло передать ее главные черты. Пушкин описывал не то, что было, а то, что могло бы быть. Он не преклонялся, перед действи­тельностью: он заботился лишь о правдоподобии характеров, страстей и положений и о согласованиии их с духом времени и его нравами. Он не старался скрыть своего я и дал роману такое освещение, в котором это я сказалось весьма опреде­ленно, не нарушая формы мемуаров, приданной «Капитанской дочке». Он не терял из виду леса из-за деревьев и сосредоточил все свое внимание лишь на существенном. Все эти особенности «Капитанской дочки» сразу бросаются в гла­за и вполне подтверждают нашу мысль, что «Капитанская дочка» принадлежит к созданиям литературного идеализма по преимуществу. Более подробный обзор всех только что перечисленных характерных черт «Капитанской дочки» еще более разъяснит нашу мысль.

Что если бы на тему, избранную в «Капитанской дочке» Пушкиным, стал писать роман какой-нибудь принципиальный реалист? Описывая пугачевщину, он отвел бы первое место ее ужасам; не щадя нервов читателя, он нарисовал бы целый ряд картин, которые приводили бы в содрогание самого невпечатлительного человека. Он разукрасил бы свое повествование потоками крови и приложил бы все усилия, чтобы сделать читателя как бы свидетелем тех зверств и насилий, которыми ознаменовались подвиги грозного самозванца и его спо­движников. Так именно и поступил автор «Пугачевцев» граф Салиас.

А Пушкин?

Пушкин поступил совершенно иначе. В «Капитанской дочке» нет и намека на безпощадное отношение к нервам читателя во имя грубо-правдивого изображения действительности. Пушкин не прикрашивал ее, не разбавлял ее сахарною водицей и ничего не утаил от нас; но он стремился к тому, чтобы раскрыть внутренний смысл описываемых событий и передать сущность, а не все мелочи той житейской драмы, ко­торая воспроизводится в «Капитанской дочке». Он добивался того, чтобы мы могли окинуть общим взглядом, не теряясь в подробностях, всю ту картину мятежа, которую он нам показал. Он хотел и нас сделать причастниками своего поэтического созерцания, и потому устранил из «Капитанской дочки» все, что могло нарушить его н выдвинуть на первый план чисто внешние особенности эпохи. Гениально и вполне правдиво описывая пугачевщину, Пушкин не огорошивает вас стонами и криками ее жертв, дымом и копотью пожарищ, зрелищем разлагающихся трупов и т. д. Но он, повторяем, не прикра­шивает действительности, а только возводит ее в перл создания, ни на минуту не забывая, что истинно-художественное произведение должно не отталкивать, а привлекать с непреодолимою силой.

Покажем на дву-трех примерах, каким образом Пушкин сумел объединить верность бытовой и исторической правде с идеализмом своего романа.

Описывая «жестокий век» пугачевщины, Пушкин не мог обойтись без таких мрачных картин, как картины пыток, казней и т. д., и Пушкин не прятал их от глаз читателя, но он никогда не упускал из виду, что эти картины важны не сами по себе, а лишь как иллюстрации того склада жизни и тех характеров, которые выводятся в «Капитанской дочке». Потому он останавливался на этих картинах лишь на­столько, насколько это было нужно для его основной цели. Взять хотя бы, например, допрос башкирца, пойманного с возмутительными листами Пугачева. Весь этот допрос пре­красно обрисовывает старинный взгляд на пытку и выясняет, как и почему ее практиковали в ХVIII веке с чистою со­вестью даже такие добряки, как капитан Миронов. В сцене, о которой мы говорим, Пушкин дал в лице старого баш­кирца превосходное, изумительное по пластичности изображение изувеченной жертвы безпощадной Фемиды ХVIII века, а вместе с тем и приготовлений к кровавой расправе с одним из мятежных инородцев, отлично уживавшейся с буколическими нравами маленькой «фортеции». Но Пушкин не описывает подробностей и ужасов пытки: она отменяется комендантом, когда башкирец раскрывает рот с отрезанным языком, и когда капитан Миронов вследствие этого приходит к заключению, что от схваченного бунтовщика все равно ничего нельзя узнать. Тяжелое впечатление, производимое сценой допроса, сгла­живается к тому же размышлениями Гринева о контрасте между кротким царствованием Александра I и суровыми нравами пугачевской эпохи, а также и появлением перепуганной Василисы Егоровны со страшною вестью о взятии Нижнеозерной крепости. Картина казни, как и картина, о которой мы только что упо­минали, не бьет по нервам, хотя и оставляет неизгладимое впечатление. Она описана у Пушкина с такою живостью, ко­торая не оставляет желать ничего лучшего. Но в этой сцене внимание читателя сосредоточивается не на физических страданиях несчастных жертв Пугачева, а на их нравственном величии. Их смерть поэтому прежде всего поражает своею ду­ховною красотой, а виселица, на которой они погибают, внушает нам такое же чувство благоговения, как и Гриневу (мы разумеем ту чудную сцену из девятой главы, в которой Гринев, покидая Белогорскую крепость, кланяется виселице, на которой кончили жизнь капитан Миронов и Иван Игнатьич).

Какое раздолье для изображения зверских инстинктов и людей-зверей нашел бы в «Капитанской дочке» каждый реалист, который бы вздумал писать ее! Их нет в романе Пушкина. В нем преобладают положительные типы. Семья Мироновых, семья Гриневых, Савельич, Иван Игнатьич,- все они нам близки и дороги, ибо в них отражаются привлекательнейшие стороны человеческой природы вообще и рус­ской натуры в частности, величавый и чуждый рисовки героизм, непоколебимое сознание долга, безкорыстная привязанность, истинно христианское смирение, нелицемерная доброта, искрен­няя религиозность, семейные добродетели и т. д. «Капитанская дочка» - это целая галерея лучших представителей русской земли и русского народа второй половины прошлого века. Она примиряет с жизнью и с людьми, если вы будете читать ее в минуты душевного разлада и уныния; она подействует на вас успокоительным образом, как действуют рассказы умных, благодушных и много испытавших стариков, сохраняющих до могилы и трезвость взгляда, и веру в идеал. Гений Пушкин разглядел даже в Пугачеве и Хлопуше привлека­тельные черты. Один Швабрин представляет безусловно от­талкивающий характер; но Пушкин и у него нашел проблес­ки благородства (мы намекаем на молчание Швабрина о Марье Ивановне в Следственной Комиссии). Из всего этого, однако, вовсе не следует, что автор «Капитанской дочки» смотрел на жизнь и людей сквозь розовые стекла. Он не подкрашивал правды, но он судил о ней не по внешности, а как глубокий мыслитель и великий поэт, видящий дальше и больше простых смертных. «Капитанская дочка» как бы говорит нам: «Отрешитесь от мимолетных впечатлений, от узкого эгоизма, от страстей и страстишек, снимите с глаз своих ту по­вязку, которую они на вас надели, всмотритесь внимательно и спокойно в то, что творится вокруг вас, и вы увидите Бога в истории, познаете сокровенный смысл всех так называемых случайностей и научитесь уважать и любить многих из тех, кого прежде считали достойными лишь ненависти и презрения». Оптимистическая точка зрения так и сквозить между строк «Капитанской дочки». Она вытекает из величавого, поэтического, спокойного и чисто русского миросозерцания Пуш­кина и его светлой, мягкой и любящей души. Описывая одну из самых мрачных эпох новейшей русской истории, Пуш­кин не боялся говорить правды, но он озарил ее сиянием своего поэтического гения и чуткого благородного сердца, и мы, благодаря великому писателю, разглядели во мраке пугачевщи­ны то, чего не открыли бы нам никакие исторические розыскания, и что могли открыть только такие знатоки человеческой природы и такие гении, как Пушкин.

Бодрое, примиряющее настроение, которое выносится из чтения «Капитанской дочки», является, между прочим, следствием всего хода описываемых в ней событий, в причудливом сплетении которых чувствуется рука Провидения. Естественно и просто, без всяких натяжек и подтасовок, в силу необ­ходимости в «Капитанской дочке» торжество и успех достают­ся на долю честных и добрых людей, а низость и злодейст­во попадают сами в раскинутые ими тенета. Это не значит, конечно, что у Пушкина награждается добродетель и наказы­вается порок по шаблону старых нравоучительных романов. Марья Ивановна достигает желанной пристани после долгих страданий и тяжких утрат. Капитан Миронов и Иван Иг­натьич погибают на виселице; Василису Егоровну убивают пугачевцы. Но как прекрасна мученическая смерть старого коменданта и бедного поручика! Она сократила их жизнь, но увенчала ее ореолом духовной красоты. Тоже самое можно сказать и о смерти Василисы Егоровны, до конца оставшейся преданною женой своему мужу и всенародно обличавшею Пуга­чева в самозванстве. Когда старики Мироновы испускали последний вздох, они, конечно, не знали, какая участь ждет их единственную дочь. Они не оставили ей ни богатства, ни свя­зей; они оставили ей только честное имя и были вознагражде­ны ее счастьем за свои последние страдальческие минуты. «Все минет, одна правда останется», говорит русская пословица, и ее можно было бы поставить эпиграфом к роману Пушкина на ряду с эпиграфом, который был избран поэтом: «береги честь с молоду».

Если бы автор «Капитанской дочки» был реалист, он посвятил бы добрую половину ее описанию казацкого быта, башкирских и киргизских нравов и всех чисто внешних особенностей эпохи и края. Он не поскупился бы также на описание наружности и костюмов всех действующих лиц. Иначе поступил Пушкин. В «Капитанской дочке» описатель­ный элемент почти совсем отсутствует. Он вошел в гениальный роман как раз настолько, насколько это было не­обходимо для того, чтобы воспроизвести дух века, характеры действующих лиц и тот фон, на котором писал поэт свою историческую картину. В «Капитанской дочке» описаний очень немного, и все они отличаются чрезвычайною сжатостью, но она через это ничего не теряет, благодаря необыкновен­ной меткости пушкинского языка, точности его эпитетов, а также благодаря и тому, что диалоги и действия героев и ге­роинь Пушкина до такой степени вводят вас во все изгибы их сердца, что вы, по малейшим намекам поэта, и даже без всяких указаний с его стороны, можете живо представить себе и наружность, и все внешние особенности того или другого ли­ца. Подтвердим несколькими, взятыми на выдержку, примерами все сказанное.

В «Капитанской дочке» ни единым словом не описывается наружность молодого Гринева, но у кого из нас, при его имени, не является в воображении образ статного, рослого юноши с смелым, открытым и добрым лицом, носящим отпечаток барского, привольного воспитания и свежих нерастраченных сил? Пушкин ничего не говорит о том, каков был с виду Савельич, но у художника, который вздумал бы написать его, вряд ли явились бы на этот счет какие-нибудь сомнения, ибо Савельича нельзя себе представить иначе, как худым, несколько сутуловатым и подвижным стариком, с длинным, плохо выбритым, благодушным лицом, которому постоянное безпокойство о «барском дитяти» и частое брюзжание придавало какой-то комично-угрюмый оттенок. Много ли сообщает Пушкин о наружности Пугачева? А между тем его Пугачев как живой стоит перед нами. То же самое можно сказать и о чете Мироновых, и о старых Гриневых, и о Швабрине, и о Марье Ивановне и о Хлопуше, и об Екатерине II, и обо всех других героях и героинях романа вплоть до Палашки и хозяина умета. Те немногие строки, которые Пушкин посвятил наружности действующих лиц сво­его романа, могут служить образцами того, как нужно опи­сывать, не теряясь в мелочах, не раздробляя внимание чита­теля на частности и всецело сосредоточивая его на самых существенных особенностях внешнего облика того или дру­гого лица,- на таких особенностях, в которых проявляется его душа. Вспомните хотя бы портрет Екатерины II из последней главы. «Ей казалось лет сорок. Лицо ее, полное и румяное, выражало важность и спокойствие, а голубые глаза и легкая улыбка имели прелесть неизъяснимую»... «Все в неизвестной даме привлекало сердце и внушало доверенность... Сначала она читала с видом внимательным и благосклонным; но вдруг лицо ее переменилось, и Марья Ивановна... испугалась строгому выражению этого лица, за минуту столь приятному и спокойному»... Трудно представить себе, что-нибудь прекраснее пластичнее и в то же время проще этих строк. Пушкин почти не описывает лица знаменитой императрицы, он говорит только о впечатлении, которое оно производило на окружающих; но он сумел передать это впечатление с такою жизненностью, что читателю кажется, будто он сам испытал его и видел когда-то Екатерину Великую. Более или менее подробно Пушкин говорит только о на­ружности Пугачева, но и ей «и уделил, в общей сложности, всего каких-нибудь десять-пятнадцать строк. Но эти немно­гие строки стоют чудного, законченного портрета, навеки запечатлевающегося в памяти. Нельзя не изумляться тому искус­ству, с которым Пушкин делает читателя очевидцем своих героев и героинь, почти ничего, а иногда и буквально ничего не говоря об их наружности.

Немного в «Капитанской дочке» и картин природы. Если их собрать все вместе, то едва ли выйдет одна, разгонисто напечатанная страница. А между тем эти немногие картины природы как нельзя лучше обрисовывают тот край, в котором происходит действие «Капитанской дочки» и, вообще, придают роману то, что называется у французов couleur local. Одна картина бурана чего стόит! Какая точность и выразитель­ность в каждом слове! Эта картина представляет один из гениальнейших и никем непревзойденных образцов силы, сжатости и пластичности языка, соединенной с необычайною простотой. Для того чтобы понять всю прелесть этой кар­тины, нужно сравнить ее с другими, подобными же карти­нами, например, с картинами вьюги в «Хозяине и ра­ботнике» и в «Мятели» графа Л.Н. Толстого или в «Буране» С.Т. Аксакова, и только при этом сравнении мы убедимся, с какою легкостью Пушкин достигал пятью-шестью строчками своих описаний того, чего не могли достигнуть другие, и притом очень даровитые писатели, написав целый очерк или рассказ. Такою же сжатостью и пластичностью языка, какою поражает Пушкин в описании бурана, отличаются и другие, бегло, но мастерски набросанные картины природы, изредка попадающиеся в «Капитанской дочке». То же самое можно сказать и обо всех других описаниях: об описаниях костюмов действующих лиц, об общей картине Белогорской крепости и о тех местах романа, где идет речь о внутреннем убранстве комендантского домика и пуга­чевского «дворца» в Берде, о петергофском саде императ­рицы Екатерины II и т. д. Все эти описания занимают по две-три строки, но образы, вызываемые ими, навсегда запечатлеваются в памяти. Как и чем достигал Пушкин этого изумительного уменья вызывать в воображении читателя одну картину за другой, будучи столь скупым на слова и тщательно отбрасывая в сторону все мелочи? Это тайна его гения,- одна из тех тайн искусства, которые он унес с собой в могилу.

О психологии «Капитанской дочки» и ее психологических приемах мы уже говорили. Заканчивая обзор главных осо­бенностей ее стиля, напомним, что она от начала до конца, за исключением немногих эпизодов, составляет художествен­ный вымысел, изумительный по своему правдоподобию. В «Капитанской дочке» нет исторических памятников, которые в таком изобилии встречаются в исторических романах не только третьестепенных, но и безспорно очень даровитых писателей. «Капитанская дочка» нигде не превращается в историческое повествование, перемешанное с беллетристикой: она от начала до конца представляет чисто художественное произведение, в котором нельзя найти следов черновой ра­боты и подготовительных трудов поэта.

_________

Стиль «Капитанской дочки» составляет главное право ее на безсмертие.

<...>

«Капитанская дочка» вечно будет служить укором для тех романистов, которые распространяют и поддерживают «вкус к мелочам», к «изящным безделушкам» и к «суетным украшениям», и забывают, что задачи истинного художника за­ключаются в умении сказать в немногих словах многое и сочетать смелость и широту замысла с экономией слова и по­дробностей и с простотой описаний и повествования. Гоголь метко сказал, что, сравнительно с «Капитанскою дочкой», все наши повести и романы кажутся приторною размазней. При­торною размазней кажутся, в сравнении с «Капитанскою доч­кой», и произведения многих знаменитых западноевропейских романистов. Даже романы Вальтер-Скотта (не говорим уже о романах Диккенса, Теккерея, Жорж Занда) поражают сво­ею растянутостью и ненужным многословием, если сопоставить их с «Капитанскою дочкой», и в этом заключается ее всемирно-историческое значение и Пушкина, как ее творца. Он написал единственный в своем роде роман, - единственный по чувству меры, по закон­ченности, по стилю и по изумительному мастерству обрисовы­вать типы и характеры в миниатюре и вести повествование, не вводя в него ни одного лишнего слова, ни одной лишней черты.

_____________