1
…тут не акмеизм: хотя может быть методически, если следовать весьма условной классификации – он и есть: но всё же тут - романтизм кристальной пробы, и стихи, умноженные на собственное мужество и великолепный взгляд на мир: несколько подростково-удивлённый: сколько всего…
Как бы иначе прозвучали отчаянные капитаны:
Или, бунт на борту обнаружив,
Из-за пояса рвет пистолет,
Так, что сыпется золото с кружев,
С розоватых брабантских манжет.
Тут и мировосприятие юношеское: под паруса! По напряжённой груди океана! Вперёд и вперёд!
А зримость образа выявлена до запоминаемой на всю жизнь крепости: раз прочитав про розоватые брабантские манжеты, с которых сыплется золото кружев, не позабудешь.
…Гумилёв-странник, Гумилёв-воин, Гумилев-поэт-воспевающий экзотику, которая раньше в русской поэзии не появлялась даже…
Жаркие цветы расцветают: и свойства их – фантастические:
Города, озаренные солнцем,
Словно склады в зеленых трущобах,
А над ними, как черные руки,
Минареты возносятся к небу;
И на тронах из кости слоновой
Восседают, как древние бреды,
Короли и владыки Судана…
Петь Судан на русской почве, где всё связано с крестьянским крестом, деревней, избяной правдой?
…Либерию, Сахару, Абиссинию…
Литература вбирает космос мира: в том числе географию: такую роскошную, противоречиво-разнообразную…
Гумилёв раскрывался, как мощный метафизик, созидая «Слово»: строгие, точные катрены, сверкая алмазами, точно освещали те тайны, которые раньше пребывали в полутьме.
«Шестое чувство» прорастало тайноведением: о! тут уже не было романтизма, но твердая уверенность в запредельных силах слова, давшего в том числе конкретику высоких стихов.
Ибо стихи Гумилёва высоки: в них плещет и блещет необыкновенный космос; в них бытие раскрывается многопланово – и с тою мерой благородства, которой нельзя противопоставить никакую низину.
2
Мы в Африке – которую увидим и узнаем через призму русского сердца и русского стиха:
Между берегом буйного Красного Моря
И Суданским таинственным лесом видна,
Разметавшись среди четырех плоскогорий,
С отдыхающей львицею схожа, страна.
Север - это болота без дна и без края,
Змеи черные подступы к ним стерегут,
Их сестер-лихорадок зловещая стая,
Желтолицая, здесь обрела свой приют.
Красота отточенного, колдовского полнозвучия, вероятно, превосходит красоту реальности, каковую не хочется проверять, перечитывая африканские стихи Гумилёва.
Не привычный для русских, в дебрях жары застывший, историей сложной и жестокой играющий континент раскрылся ему в красках и запахах, тонах и оттенках: ему – поэту, путешественнику, воину.
Казалось, серединная жизнь не для него – слишком рвавшегося в запредельность, так почувствовавшего слово, и ту наполненность, какую может иметь оно, меняя реальность:
В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.
Что особенно актуально в наши дни, когда слово стало сухим передатчиком информации, когда оттенки его точно стёрлись, или затерялись в былом.
Гумилёв постиг алхимическую тайну поэзии (и не только её – любого творчества), и выразил это с ослепительной точность в «Шестом чувстве»…
Действительно, с великими стихами нам делать нечего: только меняться, подчиняясь их смысло-звуковой волне; только чистить собственные души, используя подсказки великих стихов.
…и снова горячее мерцание озера Чад выплёскивается в реальность; и снова в насметрие Иннокентию Анненскому Гумилёв называет музу и жалкой, и сильной…
Она таковой и является – уязвимой, как жизнь, которую могут отобрать, бессмертной, как лучшие стихи человечества, необходимой…
Есть вещи насущнее насущного, - дух, например.
Кажется, современность отрицает это.
Но должно настать время, когда он низвергнет такую современность – в том числе используя поэтические высоты.
3
Он возникнет внезапно: веком, наступившим слишком резко, разбрызгивая движение: столь же неистовое, сколь и поэтичное.
Трамвай Гумилёва режет линии сердца, привыкшего к большой мере покоя: век прошедший кажется привлекательнее того, что предложит двадцатый (который теперь уже нам кажется миром относительного спокойствия, по крайней мере в последней своей трети)…
Трамвай мистичен: как ощущение времени, если вживаться в оное, как ощущение всеединства, связанности со всеми живущими, и – больше того – жившими:
И, промелькнув у оконной рамы,
Бросил нам вслед пытливый взгляд
Нищий старик, — конечно тот самый,
Что умер в Бейруте год назад.
Разрывая пространство привычной материальности возникает Индия Духа, белея космосом, который не постичь: поскольку и вокзала, на котором продают туда билеты, нет.
Но она должна быть – Индия Духа: чья природа такова, что, испуская световые лучи, она меняет многие сознания.
«Заблудившийся трамвай» стремится вместить все эпохи, все силы, бушевавшие в человечестве; как страшно даётся предчувствие гекатомб жертв, которые нагромоздит век!
В красной рубашке, с лицом, как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими
Здесь, в ящике скользком, на самом дне.
Сквозь тоску, логичную при запредельности ситуации, выйти к свету: ибо только его царствие имеет значение:
И всё ж навеки сердце угрюмо,
И трудно дышать, и больно жить…
Машенька, я никогда не думал,
Что можно так любить и грустить.
Именно любить, и именно ТАК…
И волны от несущегося в вечность трамвая разлетаются стальными и золотыми искрами миновавших, грядущих, ушедших лет, соединяющих всё, всё…
4
Слово разменяли на слова – не зная, не имея возможности знать, как звучало то, бывшее у Бога, бывшее Богом…
Гумилёв в торжественном, вечною медью звучащем «Слове» словно делает невероятную попытку восстановить единственное, изначальное, сакральное…
…токи любви исходят от него, вместе – власти и мужества: как иначе остановить солнце?
Люди сорят словами.
Люди сводят слово к передаточной функции.
Поэзия, поднимающая слово на неистовую высоту, задыхается в технологическом времени, когда числа, бывшие для низкой жизни, начинают торжествовать.
Но «Слово» Гумилёва испускает столько лучей, что меркнет всё слабое, худое, наносное.
…и такою же – почти библейской силой звучит «Шестое чувство», объясняющее поэзию, как мало кто мог.
Даже тончайший критик Иннокентий Анненский статью «Что такое поэзия?» начал фразой: Этого я не знаю.
Создаётся впечатление, что Гумилёв знал.
Он знал это сердцем сердца: самою его глубиной.
И выразил с такою силой, которой не способны противостоять ни волны времени, ни прагматизм технологий – ничто.
Реинкарнация не доказуема, хотя – иногда зыбко, иногда более отчётливо проступает в иных сознаниях.
Гранёный сонет с таким же названием «Сонет».
Остро вычерченные строки: красивые, как изделия ювелира.
Гумилёв – столько познавший в жизни – зажигает яркий факел, освещающий дальние бездны.
…мы дрались там… ах да, я был убит.
Есть здесь нечто более интересное, чем совершенство формы и колоритная красота стихотворения: косвенное доказательство реинкарнации, как очевидного явления.
6
…возможно, наш – видимый, зримый мир – есть лишь следствие причин, сокрытых в иных мирах, в безднах, дающих бытование всему, нам ведомому?
…возможно, именно об этом речёт «Слово» Гумилёва: мистический краткий эпос, столь глубоко уходящий корнями в прошлое, что волшебное дыхание завораживает: будто сам Гумилёв присутствовал при том, как Иисус Навин остановил солнце.
«Шестое чувство» касается сути слова художественного, поэтического, декларируя его духовную сытность, как необходимый составляющий элемент человеческой полноценностью.
Гумилёв-поэт, Гумилёв-путешественник, Гумилёв-воин – сколько вариантов!
Мужество блистает на стальных стыках его стихов…
Снова капитан рвёт пистолет из-за пояса: и летят, прободая моря времени, не стареющие корсары, и юношество блестит мечтой, и даже изощрённый прагматизм нынешнего времени не в силах, кажется, противостоять романтической высоте, предлагаемой Гумилёвым.
Жарко мерцает Африка: сонно, илисто-тяжело блестит поверхность озёр; таинственные грациозные звери вписываются в пространство русской поэзии.
Магия Африки!
Завораживающие смысловые полюса её бытования…
Или Гумилёв «Слонёнка» - словно сама нежность.
Богатство наследия, настолько укрепившего силу русской поэзии, что алмазы стихов, блистая каждой гранью, утверждают единственное возможное движение – по световой вертикали.
7
Гиппопотам, отдающий библейским символом, возникает в стихотворение Гумилёва, как сгусток сил – не сопоставимых с другими; и чётко огранённые строки сияют каждым острием…
Африка – любовь Гумилёва – пышна и избыточна; все пустыни схожи, но Сахара особенная, и золото её горит несколько иначе, соединённое с разнообразием истории.
Либерия заиграет таинственными огнями:
Берег Верхней Гвинеи богат
Мёдом, золотом, костью слоновой,
За оградою каменных гряд
Все пришельцу нежданно и ново.
По болотам блуждают огни,
Черепаха грузнее утеса,
Клювоносы таятся в тени
Своего исполинского носа.
И таинственность тени есть вариант укрытия для странных птиц.
Африка неожиданна: никто не писал про Судан.
Никто не писал и про Абиссинию, раскинувшуюся наподобие львицы: недаром зверь этот стал символом страны…
Много цветового, жаркого, как солнце, сияющее над континентом, возникает в гумилёвских стихах; много названо предметов, и не гостивших ранее в русской поэзии; и, хоть не становится Африка роднее, стихи сияют, и свет этого своеобразия неугасим…
Александр Балтин
