Рассказы 90-х

Девочка и скрипка

Зеленый луг, залитый молоком утреннего тумана. Шалашик из ольховых веток. Трава в холодной, знобящей пятки росе. Солнце, медленно пробираясь среди еловых верхушек на том берегу, ласково гладит наши заспанные лица, весело и разноцветно смеется в хрустальных капельках росы. Душа полна свежестью раннего утра, радостью встречи с солнцем. Так и хочется во весь голос крикнуть: «Здравствуй, солнце! Здравствуй, доброе утро!»

Наши стреноженные кони ходят возле остывшего кострища, хрустят сочной зеленью.

- Юр, - говорю я, - у них, наверное, болят ноги. Развяжи. Не убегут же.

- Не убегут, - соглашается мой деревенский друг Юрка Степанов.

Он гладит Свекра по шее, снимает путы. Это большой, добрый коняга, в отличие от которого резкая, своенравная Майка — настоящая ведьма. Однако мы одинаково любим обоих, и конюх Михаил Князев, зная эту любовь, доверяет ездить нам в ночное.

Свекр веселым ржанием встречает избавление от пут и лихо взлягивает передними ногами. Майка, наоборот, реагирует сдержанно. Мы оставляем их и идем к ручью, тонко журчащему в зарослях ольхи и осоки. Долго, до ломоты в зубах, пьем прозрачную студеную воду, черпая ее ладошками. Из съестного у нас одна банка яблочного джема. Вернувшись к шалашу, едим его ухватками из бересты, смастеренными Юркой, запиваем водой из ручья, принесенной в ведерке из-под живцов, и… кажется, нет ничего вкуснее на свете. Наверное, это очень плохо, что прошлое нельзя повторить, как нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Иначе обязательно вернул бы хоть на мгновение то утро, то солнце, тот ручей, ту банку джема, купленную у тети Дуси в сельмаге. Да, все течет, все изменяется, уходит бесповоротно.

- Светка уезжает, - роняет мой друг, и сразу беспокойными молоточками застучало в груди.

- Уезжает, сегодня?

- Разве ты не знал? - удивляется Юрка.

«Светка уезжает. Сегодня. Или уже уехала, а мы прохлаждаемся здесь….» Почему так волнуюсь, почему хочется вскочить на коня, помчаться в деревню, увидеть Светку, заглянуть ей в глаза. Не знаю…

- Юр, поедем, - прошу его. - Кони сыты, скоро слепни налетят. Поедем, а?

- Ладно, - говорит он. - Знаешь, Санек, нарви ей цветов, целый букет. В городе таких нет, как здесь.

Я бросаюсь собирать цветы. Ползаю на коленках, пачкая зеленью штаны. Их много вокруг - ромашки, ближе к берегу незабудки, колокольчики. Почему-то рву одни колокольчики. Рву и думаю о ней, о том, что она не могла, не должна так запросто уехать.

…Светка объявилась в середине лета, и знакомство наше было необычным.

Однажды, вернувшись из леса, мы с Юркой побежали купаться на Волкоту. Было там у быстрянских пацанов любимое место - сухой, высокий берег, с которого можно разогнаться и сигать прямо в омуток, рассеченный надвое каменистой косой. Не успеешь вынырнуть, а течение уже и вынесло тебя на эти камушки. Можешь выходить на берег и сигать снова.

И только, срывая с себя на бегу рубашонки и майки, собирались сделать это, как увидели ее.

Сжавшись в комочек, обхватив ручонками мокрую голову, она сидела на нашем месте и плакала взахлеб, вздрагивая острыми пупырчатыми от купанья лопатками.

- Что ты? - нерешительно произнес Юра. - Ну, перестань, перестань же.

В ответ она заплакала еще сильнее от непонятной нам обиды.

- 0-о-они забросили в-о-о-н ту-уда…

Мы посмотрели «туда» и высоко на калине увидели ее платьице. Было так жалко ее, что я сразу же забрался на дерево и достал платье. Надевать его было нельзя - кто-то завязал на нем два тугих мокрых узла, и добрых полчаса мы усердно их одолевали, придумывая в душе кары тому, кто обидел это жалкое слабое существо. Она же совсем успокоилась, и когда благодарно принимала платье из наших рук, в глубине ее больших удивленных глаз бегали маленькие веселые солнышки.

Но нам было мало той благодарности. Одержимые благородством и неутоленной жаждой мести, мы пошли бить Витьку Микрюкова, ибо, по нашим расчетам, именно он мог обидеть ее.

Витька, веснушчатый, лобастый мальчуган, сидел с удочкой у моста на огромных булыжниках и одну за другой подсекал серебристых уклеек.

- Ты вязал? - угрожающе надвигаясь на него, спросил мой друг.

- Чего-о? - Витька презрительно скривился, демонстрируя спокойствие и уверенность.

- Ты узлы вязал? - повторил Юрка.

- Тебе-то что? - ответил Витька с вызовом.

В сей миг случилось неожиданное. Бросив удочку, он толкнул в грудь Юрку, потом меня. С размаху ударившись носом о камень, я упал в воду. И когда, едва не плача от боли и стыда, вылез на берег, уже не было рядом ни Витьки, ни моего друга, лишь на льняном поле неслись по направлению к деревне одна за другой две маленькие фигурки. Девочка же была возле меня, смотрела жалобно и сочувственно, как я замывал разбитый в кровь нос.

- Ложись! - строго приказала она. - Иди на траву и ложись.

Сколько я лежал с запрокинутой головой, не помню. Знаю только, что это были приятные минуты. Она положила мне на нос мокрую майку, перевязала ленточкой от косички мою ободранную руку, набрала земляники и кормила меня, как младенца, по одной ягодке. Было совсем не больно, и хотелось лежать так долго-долго.

А потом вернулся Юрка с подбитым глазом.

- Я ему дал, будет знать…

Так началась наша детская дружба с нею. Целый месяц ходили мы неразлей-вода. За белыми, подосиновиками в Любинский перелесок, земляникой - в Шипулин бор, горохом - на колхозное поле. Помогали ее деду Трофиму: он готовился перекрывать крышу в избе, и каждый день тесал щепу, а мы аккуратненько складывали. Нашли дикую пчелиную семью и объелись сотами. Выкуривали дымом оводов на кухне…

Но среди всего этого произошло событие, заставившее нас относиться к ней с особенным восхищением. Жил в деревне мужик, которого звали Ванька Луна. Пришлый, одинокий человек, он был собою страшен и загадочен. С лица его, изрезанного глубокими шрамами, все время не сходила уродливая гримаса, правая щека дергалась, тяжелые веки нависали над глазами и от них оставались узкие щелочки, нос был перебит посередине и вдавлен. Ходил Луна, сильно припадая на одну ногу, а говорил так, что за бессвязным мычанием и клекотом трудно было угадать членораздельное слово.

Как он здесь оказался — никто толком не знал. Не было у него в округе ни родных, ни близких. Говорили, что по рождению он городской, и его искалечило на войне. Что есть у Луны ордена и медали, которые он никому не показывает. Местожительство он менял по неписаному закону, установленному для нанятых пастухов. То у одного владельца коровы проживал, то у другого. Родители часто пугали Луной непослушных ребятишек - вот, мол, отдам тебя Ваньке Луне, будешь знать, но никому Луна зла не делал. Он просто не обращал ни на кого внимания. Знай, помахивал кнутом, идя вечером за возвращающимся с пастбища стадом.

Была у пастуха чудинка, и о ней ведала вся деревня - Луна играл на скрипочке, которую почти всегда брал с собой, уходя с коровами в зеленые приречные луга. Там, в стороне от людских глаз, когда коровы разбредались по пойме, он и доставал свою скрипочку из заплечного мешка. Однажды я рассказал об этом Светке, и она очень захотела послушать музыку пастуха.

Я знал, что он всегда играет, чтобы собрать стадо перед возвращением в деревню. И вот под вечер по узенькой, избитой копытами тропе мы пришли туда, где Луна пас коров, и затаились недалеко от него в зарослях орешника. Комары кусались нещадно, но мы терпели, дожидаясь минуты, когда Луна возьмет скрипочку и заиграет. Этот миг настал. От реки уже полз по-над лугом зыбкий, кудрявистый туман, солнце сидело на кромке леса на том берегу, когда пастух встал над рекой и заиграл грустную мелодию. Он играл довольно долго, и коровы одна за другой шли к нему на звуки скрипки.

Сидеть в орешнике нам стало невыносимо. Светка от комариных укусов едва ли не плакала, и мы перестали таиться, хотя я и слышал, что пастух не любит играть на людях. Впрочем, Луна не обратил на нас никакого внимания и продолжал водить смычком. Наконец, когда коровы собрались, он отнял скрипку от плеча, и тогда… наша подружка подошла к нему, протянула руку к инструменту:

- Можно?

Луна посмотрел на нее в свои прорези-щелочки, веки у него дрогнули, он протянул ей скрипку и смычок. Светка взяла их и заиграла неожиданно то же самое, что играл пастух. Затем она заиграла другую мелодию, а мы с Юркой стояли, ошеломленные, и слушали, как прекрасно - так нам тогда казалось - играет Светка. Теперь-то я понимаю: то были две родственные души - Ванька Луна и девочка из большого города.

Потом мы еще раз приходили в луга к пастуху и слушали, как они со Светкой играют друг другу.

Светка, Светка… Что-то было в ней такое, что заставляло меня постоянно думать о ней, стараться делать ей приятное, быть рядом. Как назвать это светлое детское чувство, я не знаю и теперь, да и вряд ли нужны ему какие-либо определения.

Нет, наверное, это все-таки хорошо, что прошлое нельзя повторить, так же, как нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Иначе у человека никогда не было бы детства.

Ох, и гнали мы с Юркой коней в то утро, когда она уезжала.

- Где вас черти гоняли? - накинулся на нас Трофим, едва мы примчались в деревню. - Целый час жду. Майку запрягать надо, на станцию ехать.

Светка вышла из дома вместе с отцом, который прибыл за нею из города. У отца в руке был чемодан. Я растерялся, встал за Юркину спину, но тут увидел ее большие, в удивленном ожидании глаза и, сам не знаю как, подбежал к ней и протянул колокольчики.

- Тебе вот.

- Зачем? - глупо спросила она.

Мы покраснели оба. Она прижала цветы к груди и тихо сказала:

- Спасибо.

- Лявоних, гля-ка, председателев пацан - джельмен, - беззлобно пошутил Трофим, затягивая супонь.

- Сам ты - джельмен, - бабка посмотрела на него укоризненно. - Балабон самый настоящий.

Трофим ухмыльнулся, приправил сенцо в «линейке», усадил в нее Светку с отцом, крикнул:

- Но-о-о, пошла, родимая!

Светка обернулась и помахала рукой, в которой были мои колокольчики.

Показалось мне, что в эту минуту они зазвенели пронзительно и нежно - так, что тоскливо защемило мое сердце.

Спустя год мы с отцом уехали навсегда из деревни, но я еще долго вспоминал то лето. Как ходили с Юркой Степановым в ночное. Как играла Светка на скрипке Ваньки Луны, умершего вскоре после нашего отъезда. И колокольчики тоже помнил - эти нежные, голубые колокольчики в ее маленькой хрупкой руке - часто звенели они для меня тонким серебряным звоном навсегда уходящего детства. Звенели, потом затихли, и я совсем не думал, что через много лет нашей новой встрече со Светкой суждено случиться.

…Однажды, когда я гостевал у своих стариков в райцентре, отец сказал:

- Трофима на базаре встретил. Обижался, что не езжу. Слышь, не скатать ли нам… - отец назвал деревеньку, где некогда мы с ним жили.

Трофим, одинокий старик лет восьмидесяти, оказался еще крепок, проворен. Обрадовавшись встрече, они с отцом долго вспоминали колхозную молодость: что, хоть и бедно, но с оптимизмом жили, что много было народу, и за работу болели. Улучив момент, я вспомнил, как мы со Светкой и Юркой помогали тесать щепу для крыши трофимовской избы.

- Как же! - лицо старика озарилось улыбкой. - Было, было…. Светка, фулиганиста девка, с вами все носилась.

- Где она теперь?

- Светка-то? В поселке Озерный живет, на острове. Врачиха по санитарной части.

- Врачиха? Странно…

- Вот фото ейное.

На стене в передней висела рамка, где я увидел фотографию миловидной женщины. Какое-то неуловимое движение произошло в моей душе.

Трофим продолжил:

- Сын у нее большой, в институте учится. А личная жизнь не заладилась. Адресок, хошь, возьми.

«Я к Вам лечу воспоминаньем…» - так начиналось мое короткое письмо к ней. В конце я попросил писать мне на почту до востребования. На удивление быстро пришел ответ:

«Приезжай в гости. Только сообщи заранее. Светлана». Я сразу же ответил: если выпадет случай, постараюсь ее навестить. Случая все не выпадало, однако я нет-нет и вспоминал девочку Светку: интересно, какая она стала?

Лет через пять после этого, в конце 80-х, профком нашего института направил меня договариваться об аренде домиков на туристической базе на берегу Селигера. Уладив дела, я позвонил вечером из гостиницы в Озерный по номеру, который она сообщила в первом письме.

- Это ты?- донесся в трубке удивленный голос. - Но почему… почему не предупредил?

- Да, мне не следовало звонить без предупреждения…

- Нет, нет! - с решительной поспешностью заявила она. – Обязательно приезжай. Я встречу на причале.

Минут двадцать катер упорно продирался по беспокойному озеру к светящемуся нарастающими огоньками острову. Я не пошел в салон, стоял на ветру, за рубкой. Рядом балагурили, потягивая из бутылок свежее пиво, мужики-островитяне. Они с любопытством косились на меня. Должно быть, на острове все хорошо знали друг друга.

Катер, описав дугу по окоему залива, притерся боком к дощатому причалу. Вслед за мужиками я сошел с трапа. Одинокая фигура женщины в белом пальто, с развевающимися на ветру волосами, маячила чуть в стороне от тропы. Стройная, с миловидным лицом, она скользнула взглядом мимо меня, потом он, этот ищущий взгляд, возвратился.

- Ну здравствуй, Саш, - произнесла она так, словно мы расстались только вчера..

- Здравствуй.

- Вот мой дом, - женщина указала кивком головына старенькую двухэтажку-хрущевку поблизости.

Ветер завывал в ветвистых кронах огромных сосен. Над островом носились растревоженные чайки.

- Извини, - сказала она после паузы. - Когда ему плохо, он приходит. Ну, в общем, один товарищ…

В тесной прихожей нас встретил человек в джинсах и свитере домашней вязки.

- Знакомься, Сережа, - сказала она ему. – Это друг моего детства, Саша.

- Ага, - учтиво кивнул он головой.

Потом мы долго сидели за столом, пили сухое вино «Совиньон», беседуя Бог весть о чем. Сергей иногда уходил курить в прихожую, кому-то звонил оттуда по телефону. Впрочем, она ничуть не расстраивалась оттого, что он нервничает, говорила, говорила сумбурно, сбивчиво… Я узнал, что она дважды была замужем и оба раза - неудачно. Что сын ее от первого брака оканчивает медицинский институт, и, чтобы помочь ему материально, она работает на полторы ставки и вяжет свитера и носки на продажу. Что Сергей монтирует на секретном заводе какое-то секретное оборудование, и семья у него в Москве.

- Он редко заходит, - словно оправдывалась она, и мне было неловко оттого, что она лукавила - в прихожей, на тумбочке, я видел электробритву и мужской одеколон. – Ну, а ты, ты-то как? Жена? Дети?

- Жена преподает математику и физику в техникуме. Двое сыновей. Старший окончил военное училище, служит Отечеству. Младший учится в политехе?

- Счастлив? – она пристально посмотрела мне в глаза.

- В общем, да.

- А если без «в общем»?

- Все нормально, - ответ мой прозвучал не совсем искренне, она это почувствовала.

- Жена заботливая, машина, дача?

- Да, конечно.

- Понятно… Я тебя, сама не знаю почему, иногда вспоминала.

- И я тебя.

Светлана посмотрела на часы:

- Пора… Скоро уходит последний катер.

Она пошла меня провожать, Сергей же остался дома, давая понять, что он не случайный человек в ее квартире, хотя мне и без того было понятно это.

Мы шли с нею под руку по скрипучему, хваченному уже морозцем песку вдоль колючей проволоки к причалу. Огромная бледно-голубая луна то исчезала, то появлялась между туч в вышине, сосны при свете прожекторов отбрасывали длинные тени. Мы шли и молчали, но сердце мое, как тогда, в детстве, когда она уезжала из деревни, тоскливо щемило.

Катер болтался у причала, принимая редких пассажиров.

- Ну вот, повидались, - сказала она печально, отпуская мою руку.

- Слушай, а как же скрипка? - произнес я, чувствуя, что забыл спросить ее о чем-то важном.

- Какая скрипка, Саша?

- Помнишь, ты играла на скрипке, в деревне? С пастухом? Одну мелодию?

- Боже, как давно все это было, - улыбнулась она. - Как давно… Забавы юности беспечной.

- Что вы с ним играли?

- Кажется, песенку пастушка Моцарта… Он непростой был человек, тот пастух, да?

- Явно непростой.

- В музыкалке я, увы, недоучилась, - продолжила она. - И скрипочка моя не сохранилась.

Ветер развевал длинные волосы на ее непокрытой голове, рядом шумело, сверкая гребешками волн, огромное свирепое озеро.

- Ну, - она протянула мне прохладную ладонь. – Прощай… или до свидания? – Мне показалось, что голос ее прозвучал слегка насмешливо.

- Не знаю, Света...

- Эй, заходи! - грубо окликнули меня с катера.

Она легко, всего лишь на миг прикоснулась губами к моей щеке, и мы расстались с нею, чтобы не встретиться больше никогда. Спустя три года я узнал: Светлана умерла: оторвался тромб в легочной артерии, и врачи оказались бессильны.

1990 г.

Домик в деревне

С началом лета Петр Ильич Мизелев почти ежедневно мотался из Поречья в Заборовское урочище. Возил подрядившимся шабашить плотникам еду, водку, сигареты, гвозди, радовался, как прибавляется венцами из свежеструганных бревен ладная изба.

Исчезнувшее с лица тутошней земли Заборовье было дорого Мизелеву. Здесь он родился, отсюда ходил в школу, в поселок лесорубов Зеленый Дол. Первую и единственную свою любовь, дочь начальника лесопункта Таню Дубровскую, встретил он тоже здесь. Почему превратившийся к сорока пяти годам в удачливого торговца, владельца трех магазинов, бывший начальник райсельхозтехники Мизелев решил именно теперь заняться возрождением исторической родины? Слова тяжело умиравшего отца подтолкнули его к этому: «Помни, сынок, корни наши, не забывай родные места. А Господь тебя не забудет, возблагодарит».

Поначалу задумано было Мизлевым возвести в урочище две избы, одну из которых и заканчивали плотники. В ней предполагалось поселить способных к крестьянскому труду молодых хозяев с детьми. Та же, что по соседству, планировалась для отдыха мизелевского семейства. Кроме того, хотел Петр Ильич построить переселенцам небольшую ферму, чтобы было переселенца, чем заняться. Пока же ограничился лишь хлевом и сараем. Был уже и предметный разговор с главой района Павловским, горячо поддержавшим идею состоятельного земляка. Ближе к завершению строительства договорились сообщить в районной газете о конкурсе: так, мол, и так, есть возможность получить новый дом, надворную постройку и земельный участок семье с возрастом родителей не старше сорока лет и с двумя детьми.

- А потом, дорогой мой Петр Ильич, опыт на область распространим, - круглый, как колобок, бывший директор молокозавода Павловский, светясь энтузиазмом, шустро сновал вдоль заседательского стола. - Журналюг пригласим! Напоим, сволочей, вусмерть!.. Зама губернатора по селу! А то и самого Ухватова! На всю ивановскую, брат ты мой, растрезвоним! А что? - надувал Григорий Семенович пухлые щечки, - Лиха беда - начало. Сколько можно делить и воровать?! Пришла пора поднимать Расею-матушку!

- Пришла, - согласно кивал головой Мизелев.

…Плотник Василий и подсобник его по прозвищу Киса-маленький, загоревшие до негритянской черноты, восседая не верхнем венце, делали вырубки под стропила фигурной крыши. Подъехавший Мизелев позвал мужиков вниз.

- Эх, ятить-колотить! Не домик, а дворец получается, - рассуждал за обедом сухощавый, длинный Василий. - Это ж, сам подумай! Десять на восемь внизу. Да вверху, считай, стока же. Это ж, ятить-колотить, отопить попробуй.

- Не боись, натопим. Дров - завались. Хозяину бензопилу подарю, «Партнер» или «Байкал», - благостно улыбался голубыми глазами коренастый, широкоплечий Мизелев.

- Где его взять нониче, хозяина-то? - усомнился Василий. - Ежели тебя, Кис, оставить тут? - кольнул ехидным взглядом напарника.

- Не-е, меня нельзя. - Киса-маленький задержал у рта положенный ему в обедешный перерыв стопарик. - К животине тяги не имею. Да и без контролю мне никак. Натура слабая. - Он выпил, утер губы ладонью.

- Пей, Данила, - не пропала б сила, - трезвенник Василий выразительно щелкнул пальцем по своей набрякшей венами кадыкастой шее. – Сгубила эта зараза русского мужика. А ты, Петр Ильич, гришь: «Хозя-а-ин».

- По трезвости никто не согласится, - после стопарика Киса-маленький приобрел способность к размышлению. - Глухомань. Девять верст от Поречья. На лисапете не наездишься. Если тока джип свой, Ильич, отдашь.

- Джип не джип, а «Запорожца» подержанного не пожалею... Нашелся б достойный человек. Я и воду думаю провести. И ванная чтоб, как в городе, - сказал Мизелев.

- Жалко мне, ятить-колотить, твоих деньжат Петр Ильич, - Василий сладко затянулся папиросой.

- А чего жалко? - посмотрел на него с укором Мизелев.

- Сам увидишь, чаго, - Василий томно откинулся в падающую от стены тень. - Пойдешь по шерсть - вернешься, быват, стриженым. Вот чаго, ятить-колотить.

...Молва о стройке быстро распространилась проселками не обезлюдевшей еще до конца округи. Старожилы наведывались на экскурсию. Из Захарьина, ведя козочку на поводке, приходила глуховатая старуха Кондратьева, Из Сычева - пчеловод Григорьев. Из Алексейкова прикатил на «инвалидке» одноногий старик Пучков, дальняя «порода» Мизелевых. «Ах, молодчина, Петро! Ах, молодчина! - возносил кверху костыль, прицокивал языком. - Таких ба мужиков нам поболе - Расею поднять - делать неча!»

Когда плотники покрыли шифером крышу, зашили вагонкой залобки и отливы, настелили пол и вставили рамы, то следом взялись за хлев и сарай. Дело близилось к завершению стройки, и Мизелев вновь навестил Павловского.

- На ловца и зверь. Вчера единогласно утвердили условия конкурса, - порадовал известием глава района. - Нетель хозяевам выделим, парочку поросят. Однозначно и бесплатно, - чеканил он. – Навоз… Тоже бесплатно доставим. С электричеством - никаких проблем. Автобус совхозный будет забирать детишек до школы и обратно. Такое событие, все понимают, Петр Ильич. Все понимают…

- Дай-то Бог, - улыбнулся спавший с лица, но довольный Мизелев.

- А ты думал! Мне и губернатор звонит… Когда, мол, пригласишь на открытие. Шутка ли - деревни умирают, а тут рождается! Но-ва-я! – Мизелев азартно стукнул кулачонком по столу. - Надо же кому-то браться за это дело! Ты вот - первая ласточка. Следом другой, третий… А там, смотришь, государство целиком повернется лицом к селу: деньжонок подбросит.

…Бизнес Мизелева из-за возросшей конкуренции начал давать сбои, но Петр Ильич по-прежнему крутился-вертелся на стройке. Павловский подсобил ему коммунальщиками. Те проложили стационарную канализацию, сделали бетонный отстойник, установили компактный унитаз и итальянскую электрическую водогрейку.

На подведение итогов конкурса в райадминистрации Мизелев явился в приподнятом настроении. Заявления подали всего четверо. Семья летчика, уволенного в запас из Пореченского авиационного полка, местные жители Митрошкины и Каверзневы, переселенка из Казахстана Лазутина… Летчика сразу «зарубили», потому что семья его оказалась исключительно городской. «Я у него спрашиваю: «Сколько дней корова в охоте? - балагурил Павловский, - А он: «Девять месяцев». Члены комиссии смеялись. Каверзневы считались в Пореченске людьми запьянцовскими - им тоже решено было отказать. Оставались Митрошкины и переселенка Лазутина.

- Не густо, - вскинул из-под очков острый взгляд Павловский. - Мы с Петром Ильичом, честно говоря, рассчитывали на большее. Но народ наш, к сожалению, оказался инертен… Итак, Виктор Анатольевич Митрошкин обосновывает свое желание тем, что из Нелидова переезжает семья его сына с двумя детьми, а домишко свой у него тесный, жить молодым негде. Серьезный как бы аргумент. Я бы, пожалуй, отдал ему предпочтение.

- Ну уж нет! - рубанул воздух рукой Мизелев.

Митрошкина он определенно не желал, так как тот, работая слесарем в райсельхозтехнике в пору, когда Мизелев был там начальником, попался на воровстве краски. В тюрьму Митрошкина не посадили - взял на поруки местком. Но Петр Ильич, имея это в виду как главный аргумент, преподнес его членам комиссии. Не сказал он, впрочем, другого: были у него счеты с Витькой Митрошкиным еще с детской поры, когда тот заманил, а попросту украл пару мизелевских голубей – «бабочек». Дрались пацаны на гумне в кровь, но роскошных, белоснежных красавцев Витька не отдал.

- Видите ли, товарищи, - рассудительно начал после заминки Григорий Семенович. - У Митрошкина есть другая зацепка - весьма серьезная, надо сказать. Родом он из тех мест. Генетическая, в общем-то, предрасположенность. А насчет краски… Ну, с кем не бывает. По нашим-то временам, товарищи…

- Тогда никому! - заупрямился Мизелев.

- Ну почему это никому, Петр Ильич? У нас остается еще Лазутина, - вступила в разговор доселе молчавшая заведующая отделом культуры Дворцова. - Может быть, ей?

- Я тоже так считаю, - пробасил начальник райотдела милиции, подполковник Воронцов. - Потенциальный криминал нам совсем ни к чему. А вот Лазутина… Мы проверяли, запрос делали. Работящая, медалью «За трудовую доблесть» награждена… Трое мальчишек все-таки у нее, а она – безработная.

- Коли сам Петр Ильич противится, надо прислушаться к его мнению и не давать Митрошкину, - заведующая районо Ракитская кротко улыбнулась нравившемуся ей Мизелеву.

- А я предлагаю Митрошкину! - щечки Павловского от волнения задрожали. – Лазутина… Ну что Лазутина?! Она, между прочим, без мужа… Вот мы ее сейчас спросим, что да как. Пригласите, пожалуйста, Лазутину!

Фигуристая, с открытым веснушчатым лицом, Лазутина обворожила членов комиссии своей непосредственностью.

- Мне одной нетели мало! Тракторок бы еще списанный! Я ведь и механизатором, и дояркой работала.

- Чем не кандидатура? - довольно сказала Дворцова.

- Простите, Фаина Ивановна, муженек-то ваш где? Или нам и другой конкурс прикажете проводить? На вторую половину для вас? – Павловский, заложив руки за спину, значительно прошелся за столом и добавил: – Имейте в виду, никакого решения пока не принято.

- Я… Я вам не профурсетка какая!.. Муж остался продавать квартиру. Под Алма-Атой у нас квартира! Не бросишь же?! - Лазутина едва сдерживала слезы.

- Предлагаю ставить на голосование! - пафосно воскликнула Дворцова.

- На го-ло-со-вание! - поддержала ее Ракитская.

- Ну зачем же так сразу? – с трудом скрывая раздражение, Павловский налил из графина в тонкий стакан воды, выпил залпом. - У нас нет повода для подобной спешки. Давайте рассмотрим более конструктивно, взвешенно…

- На го-ло-со-вание!! На го-ло-со-ва-ние!!! - дружно скандировали Дворцова с Ракитской.

-Вы-то как считаете, Петр Ильич? - Павловский вопросительно посмотрел на Мизелева. – Я полагаю, пока уж лучше уж никому.

Мизелев решительно встал:

- Будем голосовать!

...На заборовское новоселье, оно состоялось в начале сентября, пожаловал сам губернатор Ухватов. Под стрекот телекамер он произнес на лужайке чувственную речь о возрождении русского села, положительных тенденциях в промышленности области, возрастании роли человеческого фактора, государственном подходе главы администрации Пореченского района Павловского Григория Семеновича. Губернатор подарил Фаине Ивановне цветной японский телевизор. Директор бывшего совхоза «Пореченский», переименованного в КФХ, Смирнов подвел к Лазутиной нетель черно-пестрой породы, а Павловский вручил хрустальную вазу и чайник «Тефаль».

На последовавшем непосредственно в новом доме банкете звучали громкие тосты в честь Ухватова, Павловского, «за Россию», которая «подымается с колен», но никто и малым словом не вспомнил примостившегося у двери Мизелева. Петру Ильичу этого и не надо было, он был счастлив и так, потому что вершилась то, что завещал ему отец.

Переехав с детьми в пахнущее свежей краской обиталище, Фаина Ивановна рьяно принялась за работу. Вспахала и удобрила навозом огород, успев засеять его озимой рожью. Посадила по периметру усадьбы яблони, сливы, кусты смородины и крыжовника. Надумала завести кур… Мизелев удовлетворенно отмечал, что не ошибся в выборе: будет, кому приглядеть и за его собственным домом, возводить который задумал следующей весной. Однако скоро начали происходить события, омрачившие настроение Мизелева.

Вначале у Фаины Ивановны заболела и подохла нетель - вскрытие показало: причиной было отравление. Следом за нетелью окочурились куры. А под Октябрьскую посреди ночи проснулась хозяйка от всполохов огня: изба занялась сбоку, со стороны леса. Потушив с ребятишками пожар, Фаина Ивановна позвонила по подаренному Мизелевым радиотелефону в милицию. Обнаружить по горячим следам поджигальщика не удалось.

Мизелев старался приободрить Фаину Ивановну, купил ей в КФК новую нетель, подарил старенький «Запорожец», щенка немецкой породы. Однако посреди зимы Лазутина, тихо войдя в офис Мизелева, положила на стол радиотелефон и ключи от дома.

- Все, Петр Ильич. Больше не могу. Звонили два раза, грозились все равно сжечь. А у меня дети, сами понимаете…

- Погоди, Фаина, не горячись, - скрипнул зубами Мизелев.

- А я не горячусь. Петр Ильич. Я уже и вещи к старой хозяйке перевезла.

- Ну подумай, подумай еще маленько, прошу тебя…

Мизелев поднял на ноги пореченских «братков» - те указали на Митрошкина. Видели, мол, люди, как он ехал ночью на велосипеде по заборовскому большаку тогда еще, накануне Октябрьской. И хотя прямых доказательств не было. Петр Ильич навестил давнего недруга.

- Ты чего, Петя? Ай, помочь мне решил? - изобразил удивление Митрошкин.

- В глаза твои бесстыжие хочу посмотреть, - сурово сказал Мизелев.

- Ну, смотри, смотри, - Митрошкин поднявшись с табуретки, нахально уперся насмешливым взглядом в Петра Ильича. - И чего углядел в них такое?

- А того, собака, что дом в Заборье ты зажег.

- Я, - с неожиданной легкостью признался Митрошкин. – Только это еще доказать надо. А можно и не доказывать, Петя. Отдай дом-то. И Павловский - не супротив. Подмазал я ему. Баньку задарма срубил… А ты тут со своим упрямством… Не отдашь - все равно сожгу ведь.

- На халяву метишь, да?! - багровея лицом, вскинулся Мизелев.

- А ты что, без халявы богатство свое нажил? Чи-истень-ким хочешь быть?! Зна-аем, как ты его наживал! Четыре камаза кто приватизировал?! Два себе, два продал? Ты! Трактор-«беларусь» кто к рукам прибрал?! Ты! «Буханку» новенькую?! Опять ты! – Митрошкин сбавил тон. - Получается, ты начальник, я – дурак. А чем ты лучше меня, Петя? Тебе просто везло! И при совке. И сейчас. А мне - нет. Невезучий я, Петя. Но я свое тоже возьму! Имею право! Капитализм всех уравнял! Кто смел, тот и съел!

Яростно хлопнув дверью митрошкинской избенки, Мизелев поехал к Павловскому. Рассказал о признании Митрошкина. По баню и претензии в свой адрес умолчал. Отстраненно выслушав Петра Ильича, Григорий Семенович, глядя в окно кабинета на безлюдную площадь Ленина, отвлеченно спросил:

- Кто это написал: за благотворительность надо платить? Не помнишь, Петр Ильич?

Расстались, каждый при своих интересах.

«И что же это мы так живем? Все через пень-колоду, все по-черномырдину: хочем - как лучше, а получается - как всегда… И вообще, что же это за люди мы такие? Если ненавидим, то люто, по-черному. Если пьем - до упора, до задурения мозгов, чтобы и не помнить, что было вчера. Если жалеем - до слез, до крика душевного. А уж если блажь какая обоймет, то - целиком, с потрохами, так, что когда ясно станет, что это блажь, уже нет никакой возможности от нее отказаться, чтобы не выглядеть ненормальным, а то и дурнем набитым в глазах окружающих», - мучительно думал Мизелев по дороге домой, не переставая ощущать кожей спины ехидный взгляд Митрошкина.

…Всю зиму построенный дом стоял посреди нетронутой белизны снегов безжизненным. Фаина возвращаться категорически отказывалась. Вспомнили, было, о семье летчика, но та уже получила жилищный сертификат в другом городе. Устраивать новый конкурс для Мизелева было равносильно признанию поражения, и все зависло в стадии неопределенности.

Верно говорят: без хозяина – изба сирота. В середине апреля, когда сошли снега, с крыши были сняты больше двадцати листов шифера, а спустя неделю обнаружил Мизелев, что украдена входная дверь и нагажено в прихожей. Все внутри у Петра Ильича мигом поднялось, закипело. Он ринулся к джипу, достал из багажника канистру с бензином… Нашарив в кармане зажигалку, уже намерился, было, шагнуть с канистрой к дому, но в этот момент из-за перелеска выскочил знакомый оранжевый «Запорожец» и немощно забуксовал на взгорке. Из «Запорожца» выпорхнула Фаина Ивановна. Спотыкаясь на бегу, кинулась к Мизелеву, упала ему на грудь, плача и приговаривая:

- Петр Ильич! Миленький. Я - к вам, а вас нет. Как чуяла, что вы здесь. Как чуяла… - она подозрительно уставилась на канистру у его ног.

От «Запорожца» к ним подошел мужчина средних лет, с задубевшим трудовым лицом. Степенно протянул Мизелеву костлявую руку и молвил, обращаясь уже к стоявшей рядом жене:

- Правда, красивое место, Фаин. Все, как в письме описала: лес, река…

- Петр Ильич, - встрепенулась после слов мужа Лазутина. - Возвращаюсь я. – Всей семьей. Можно?

- Ну почему нельзя? - Мизелев запихал канистру обратно в багажник джипа, достал солдатскую фляжку со спиртом, чтобы выпить с Лазутиными на будущее их счастье, и… увидел вдруг медленно приближающегося по проселку на велосипеде ненавистного ему человека.

«Эх, ятить-колотитъ!», - неожиданно пришли на память Мизелеву слова плотника Василия. Развернув джип, не упуская краем глаза велосипедиста из виду, Мизелев резко надавил на «газ» и понесся вперед, зная, что ни за что не отвернет первым. Ни за что! А уж там, ятить-колотить, будь, что будет.

1999 г.