Андрей Патраков, иконописец
«Художнику важно понимать, что он отвечает за все, что делает, не только перед заказчиком, но и перед Творцом», – говорит иконописец Андрей Патраков, автор и руководитель многих больших проектов храмовых росписей, среди которых – росписи Христорождественского собора в Южно-Сахалинске, росписи храма Живоначальной Троицы в селе Горетово, храм Царственных Страстотерпцев в Павловской Слободе и многие другие. А еще он отец шестерых детей – от 18 лет до 3 месяцев.
– Помните первые впечатления от встречи с церковным искусством?
– Пожалуй, нет. Как-то вместе с художественной школой, в которой я тогда учился, мы отправились в поездку по Золотому кольцу. Мама, провожая меня, сказала: «Будешь в Ярославле, зайди в храм, обязательно поставь свечку». Я, как послушный человек, пошел в храм, поставил свечку. Сейчас не помню вообще, какой это был храм, что я там увидел, какие у меня были впечатления, эмоции…
– Получается, семья ваших родителей была верующая?
– Родители-художники приходили к вере как раз во время моего отрочества. Появился знакомый местный священник, отец Димитрий Садовский, наш, Рыбинский, который беседовал с ними. Сам я крестился лет в 13–14, мама брала меня с собой на службы, я причащался.
А в 15 лет (это был, кажется, 1994 год) я уехал из дома, поступил в Ярославское художественное училище. И от Церкви отошел совсем, буквально пустился во все тяжкие, как это говорится. Сознательно уже в Церковь пришел в нулевые, в Москве, когда учился в Российской академии живописи, ваяния и зодчества. Хотя до сих пор считаю себя неофитом.
– К крещению, получается, вас привели родители, а в Москве уже была личная встреча с Богом, именно сознательный приход в Церковь. Что подтолкнуло к этому?
– Просто однажды я понял, что буквально схожу с ума и надо что-то с этим делать. И – отправился в ближайший от общежития храм. Прихожу, толком не понимаю, что происходит, поскольку отроческие посещения церкви после крещения действительно были не особенно сознательные. На проповеди священник говорит: «Приходите все обязательно на перенесение мощей праведного Алексия Мечева». Опять, ничего не понимая, я пошел туда – интересно же. Приехал, народу много, крестным ходом дошел со всеми до храма святителя Николая Чудотворца в Кленниках…
Затем – снова пауза в церковной жизни: дела, учеба. Но потребность идти в храм была, и я вспомнил про эту церковь на Маросейке. Благо, пешком рукой подать. Раз сходил, второй, третий и, что называется, прижился там.
Еще интересный момент. Когда раньше в других храма узнавали, что я художник, реакция была одинаковая: «Невероятно, здорово!» Думал, тут тоже начнут восторгаться. Но вместо этого спокойно-равнодушное: «Ну, художник…» Прямо обидно стало. Дело в том, что в тот момент там все были художники, даже охранники. Потом понял, как это хорошо, – все понимают твои юношеские художественные проблемы. Потому и жену там встретил – студентку иконописного отделения Свято-Тихоновского института.
Андрей Патраков
– Иконопись началась тогда же?
– Нет, еще в Ярославском художественном училище и год после него, я не сразу поступил в академию. Надо было зарабатывать на жизнь, времена тяжелые – конец девяностых. Сначала расписывал матрешки, а потом потихонечку начал в иконописных мастерских писать иконы. Для справки – Рыбинские и Ярославские иконописные мастерские чаще работают в стиле XVII века. И там хитрая система: ты приходишь в мастерскую, тебе дают кальку. Ты эту кальку переводишь, делаешь одежды, лик делает другой человек и так далее. Но в итоге получалось хорошо. Только вот платили за это совсем мало, хотя работа требовала много времени. Я снова вернулся к матрешкам: мне надо было и на жизнь заработать, и хоть немного на Москву накопить.
Потом уже на Маросейке отец Николай Чернышев как-то сказал: «Давай учиться иконы писать». Тогда я, честно говоря, вообще не понимал иконописный язык. Мне казалось, что в стилистике икон XV века пишут художники, которые писать не умеют. На мой тогдашний взгляд законченная икона – это как раз в стиле XVII века, а в стиле XV века – всего лишь этап, роскрышь к ней.
Игумен Иларион (Ермолаев)
– Среди ваших учителей есть и игумен Иларион (Ермолаев). Как вы оказались в Оптиной пустыни?
– Поехал туда, еще учась в академии, по совету мамы, к знакомому иеромонаху, тогда иеродиакону Феофану. Он мне сказал: «Сейчас устрою тебя в мастерскую к хорошему художнику». Так я познакомился с отцом Иларионом (Ермолаевым). Меня с самого начала поставили работать на стене, я познакомился со всеми этапами монументальной росписи, начиная с подготовки стен и заканчивая собственно росписью. У меня стало получаться. Начал ездить в Оптину на все каникулы. И зимние, и летние.
Вообще, мне там очень понравилось: монастырский уклад, красота вокруг, свежий воздух. Естественно, я захотел стать монахом… А потом – встретил свою жену, пошли дети. Надо было зарабатывать, я стал делать интересную работу, но светского характера: мы специализировались на росписи деревянных домов в одной фирме, где я был главным художником. Но постепенно там работать становилось все тяжелее, руководство вело себя нечестно, и однажды я просто не вышел на работу.
И тут мне позвонил мой отец, который жил тогда в скиту Оптиной пустыни, и сказал, что там требуется расписать пещерный храм архангела Михаила. Фрески для этого храма – мой первый авторский проект, при этом я постоянно советовался с отцом Иларионом. Параллельно стали появляться и другие заказы…
– Что главного вы взяли от отца Николая Чернышева?
– Строгость и серьезность подхода в работе над иконой. Здесь не должно быть ремесленного, механического подхода. Художнику важно понимать, что он отвечает за все, что делает, не только перед заказчиком, но и перед Творцом. Это принципиально важно – относиться к профессии серьезно и на духовном уровне.
И еще лично меня отец Николай научил отвечать за свои поступки. Всегда очень хочется подойти к кому-нибудь суперталантливому человеку, спросить: «А как вот сделать?» – и чтоб он сказал: «Вот делай так, и все получится». А если не получится, можно, опять же, свалить ответственность на другого, на советчика. Отец Николай требовал, чтобы ты сам до всего доходил, ведь ты сам будешь отвечать за то, что ты делаешь.
Понятно, что это не про те рабочие советы, которые возникают по ходу работы, когда каждый может озвучить свое мнение, внести предложение. Так советоваться можно и нужно. Вообще, я за соборный труд. Да, это сложно, разные люди, нюансы человеческих отношений… Но Господь благословляет соборный труд, это я точно знаю.
Перед какой иконой проще молиться
Андрей Патраков
– Принято говорить про возможность предстоять перед иконой. Как вы думаете, стиль и эпоха влияют на то, что перед конкретной иконой верующему проще молиться?
– Лично я, когда рисую, всегда вкладываю в работу душу и сердце, весь отдаюсь этому процессу. Начинал я с того, что полюбил ярославскую живопись XVII века, потому что я же писал иконы в этом стиле. Писать и не любить то, что ты делаешь, – невозможно. Именно об этом говорил отец Николай, указывая на то, что всегда нужно делать не для галочки, а для вечности.
Но в училище я, естественно, учился академической живописи, потом обучение продолжил и в академии. Кстати, на третьем курсе академии у нас идет разделение по мастерским – пейзажная, портретная и историческая. У меня композиции всегда хорошо получались. Я, чтобы осваивать то, что у меня идет не так хорошо, выбрал портретную. Потому, в том числе, что уже параллельно ездил в Оптину пустынь, писал там и понимал, что образная часть – одна из самых важных в работе. Глубина образа – бесконечна, здесь нет предела совершенству. То есть я пошел в портретную мастерскую, где изучают именно академический портрет, как раз для того, чтобы лучше понимать и писать образы уже в иконописи. Да, благодаря отцу Николаю, отцу Илариону я полюбил византийскую и древнерусскую живопись, именно в таком каноническом ключе, и дома у меня иконы в «каноне». Но и иконы XIX века в академическом стиле не вызывают никакого отторжения.
В разных местах уместны разные языки. В Санкт-Петербурге, допустим, люди просто не поймут в храме какую-то грузинскую живопись. Им все-таки ближе академический стиль, он просто в крови у этих людей, им проще молится именно перед такими иконами и в таких храмах. А в Грузии будет неуместен академический стиль. Поэтому везде должен быть свой подход.
Я пробовал свои силы в разных стилях. Хотя в академическом стиле мы не делаем росписи: все-таки на стену лучше ложится канон, если честно. А дальше стилистка уже в зависимости от многих составляющих – XII век, XV век и так далее.
– Мы постоянно говорим про стили прошлого. Мы их хорошо знаем, у нас есть возможность изучать их, чего не было лет 200 назад. Но в итоге не очень понятно, а каков стиль церковного искусства XXI века?
– Процесс поиска большого стиля – живой процесс, и он со временем выкристаллизуется во что-то. Да, сейчас нет общего стиля. Одному заказчику – настоятелю и прихожанам – ближе XVII век, и мы пишем именно в такой стилистике. Перешли буквально в соседний храм, и уже пишем по-другому, потому что там и приход другой, и люди другие, и настоятель другой, и нравится им все другое. В этом нет никакого диссонанса, на мой взгляд.
Поиски большого стиля, на самом деле, – хороший процесс. Лишь бы люди грамотные работали. На самом деле он постепенно уже выкристаллизовывается, проблескивает – в виде некоего сплава Византии с Русью.
Вообще, если брать мой опыт руководителя больших проектов, дирижера, – да, мы стараемся придерживаться одного выбранного для конкретного храма стиля. Но даже внутри одного объема позволяю иногда возникновению некоего смешения. Ни в одной стране мира мы не найдем храма, который был бы расписан сверху донизу абсолютно одинаково. Если не считать росписи Греции XX–XXI веков. А в росписях исторических храмов видно много разных рук, порой видно, что в разное время расписывали разные части храма. И это нормально, даже наоборот, передает настоящую жизнь.
Так же и у нас. Делаем мы росписи в стиле XIII века, а какого-то художника все равно тянет в XV. Ну хорошо, важно, что по тону не дисгармонирует с общей картиной.
Возвращаясь к вопросу – повторяю, постепенно большой стиль наверняка появится. А, может быть, два-три явных стилевых течения.
Самое ужасное явление в художественной жизни – это палехские мещанские бизнес-росписи, километры росписей. Причем мастера там есть очень хорошие, но это по большей части бизнес, не искусство.
Про семью и отдых
Андрей Патраков с семьей
– У вас много объектов, напряженная работа, шестеро детей. Бывает, что устаете?
– Не то что устаю, это мягко сказано. Пятнадцать лет я работал буквально без отдыха. И – сгорел, это было пару лет назад. Уныние в духовном смысле, депрессия в медицинском, как следствие – физические проблемы со здоровьем. Когда восстановился, прошли и проблемы со здоровьем. Помогли и поддержка врачей, и назначенное ими лечение, в том числе от депрессии, и полностью пересмотр жизни. Я понял, что надо отдыхать, больше времени проводить с семьей.
С другой стороны, если бы я не сгорал на работе, может быть, мне Господь не дал бы сил на дальнейшее. А сейчас у меня множество идей.
– Когда создавали семью, был какой-то пример перед глазами?
– Многодетных семей перед глазами не было, у меня – брат, у жены тоже только брат, так что сами, путем проб и ошибок. Когда женились, у нас были романтические представления, что станем и детей растить, и спина к спине работать, расписывать храмы. Но жизнь так сложилась, что дети, прежде всего, на жене. Вообще, мне кажется, многое в нашей семье держится только на невероятном терпении моей супруги. У меня не получается уделять детям столько внимания, сколько бы хотелось.
– Что вы поняли за то время, что стали родителем?
– Понял, что не стоит питать иллюзий по поводу своих родительских способностей (смеется). Я вот думал, что я хороший отец, пока старшей не исполнилось 12–13 лет и она не объяснила мне, что это не так. Сейчас ей 18, и штормы переходного возрасте позади, она прекрасный умный человек.
А еще про важность личного примера. Личный пример, наверное, все-таки сработает, пусть и не сразу, со временем. Хорошее, заложенное родителями, прорастет рано или поздно. Говорю это, основываясь на собственном опыте. Если бы мои дети творили то, что вытворял я, в 15 лет уехав из дома, я бы, наверно, с инфарктом слег. А тогда еще удивлялся, чего это папа так страдает? Еще времена тогда были дикие – девяностые годы… Как родители пережили все, не представляю. Но когда мне было уже за 20, у меня как пелена с глаз спала, и то, что было заложено родителями, проросло и отозвалось. Как будто бы очнулся и стал нормальным человеком, стал опять любить и уважать родителей. Вот и все.
Еще важно, чтоб ты как родитель не разбрасывался словами. Что-то сказал ребенку, пообещал – выполни. Пообещал назначить наказание за невыполнение каких-то договоренностей – надо реализовать, даже если не хочется этого делать. Пообещал что-то хорошее – не забудь, сделай обещанное, иначе дети будут считать, что ты лжец.
Иконописец Андрей Патраков у написанного им образа Спасителя
– Для вас важны личные отношения со святым, образ которого вы пишете? А если образ не складывается?
– Что значит не складывается? Если не складывается, значит, еще не закончил работу, работай дальше. По-другому не бывает. Не получилось? Переделай.
А личные отношения очень важны, конечно. У меня, например, один из сыновей назван Серафимом – в честь священномученика Серафима (Чичагова). Я его не раз писал и проникся личностью этого святого, полюбил.
– Чувствуете, как в ответ на молитвы приходит помощь в работе?
– Да, несколько раз помощь приходила буквально и очевидно. Приходишь на работу в храм, молишься, начинаешь писать. Заканчиваешь работу, снова читаешь молитву, идешь домой и не помнишь, что ты за день делал. Думаешь: неужели день впустую прошел, ничего толком не успел? Приходишь снова утром – а там все сделано.
С Андреем Патраковым
беседовала Оксана Головко
