85 лет назад, в преддверии Православного Рождества Христова 1937 года, один из ярких мастеров рождественских рассказов и святочных историй в русской литературе Василий Никифоров-Волгин (1901-1941) написал небольшой шедевр – рассказ «Серебряная метель», где обращается к одной из своих любимых тем – теме детства, раскрывает богатство и сложность духовного мира ребёнка, способного вобрать в себя красоту нашего земного Отечества, только-только начинающего определять значение понятий «добро» – «зло», c чистотой и наивностью несущего веру.
Ещё сравнительно недавно имя этого великолепного мастера слова, одного из выдающихся писателей русского зарубежья 1920–1930-х годов, было мало известно. Книги Никифорова-Волгина не издавались.
По искреннему его убеждению, основой всей нашей жизни может быть только вера в Бога, соединяющая всё бытие в целостный и гармоничный мир.
«Творчество Никифорова-Волгина, – отмечает литературовед Татьяна Радомская, – близко по духу к произведениям И. С. Шмелёва, Б. К. Зайцева. Однако чувствуется и отличие стилей этих авторов: воспоминания о церковной жизни, которыми пронизаны страницы “Лета Господня”, черпаются Шмелёвым из опыта прихожанина. У Никифорова-Волгина – из опыта псаломщика, знавшего церковный уклад изнутри. Поэтому поэтика Никифорова-Волгина – это органичное единство Слова Божьего и слова художественного».
Большую часть своей короткой жизни писатель был эмигрантом – жителем независимой Эстонии, где его духовная связь с Россией сохранялась.
Символично, что он подписывал свои статьи, рассказы и очерки в эстонских газетах псевдонимом «Василий Волгин» – в честь великой русской реки, возле которой прошло его детство. Со временем чаще всего под его произведениями стоит подпись «В. Никифоров-Волгин».
И ныне, открыв для себя его творчество, читатели России, особенно люди верующие, уже не расстаются с произведениями Никифорова-Волгина.
…Вглядываюсь в фотографии писателя. На одной из них Никифоров-Волгин сфотографирован вместе со своим учеником – Алёшей Ридигером, будущим Патриархом Алексием II.
Именно при Патриархе Алексии II, после гибели Советского Союза в 1991 году, Православное Рождество стало государственным праздником в России.
А спустя 20 лет, в Рождественский сочельник, 6 января 2011 года, Президент России впервые обратится к народу с официальным поздравлением.
***
Будущий писатель родился в Рождественский сочельник, 6 января 1901 года по новому стилю (24 декабря 1900), в деревне Маркуши Тверской губернии. По происхождению своему – крестьянин. Отец его, Аким Никифоров, кормил многодетную семью, в которой Вася был старшим ребёнком, сапожным ремеслом, мать была прачкой.
Ещё до Октябрьской революции семья Никифоровых перебралась из родной Тверской губернии в Эстонию, в город Нарву. Ведь тогда считалось, что в тех краях жизнь легче.
Василий Никифоров, с детства хорошо знавший православное богослужение, до 1932 года прислуживал псаломщиком в нарвском Спасо-Преображенском соборе.
«<…> Своё детство Василий Акимович провёл на берегу Волги, в сельце Маркуши, что под Калязином, – рассказывает в биографическом очерке о Никифорове-Волгине лауреат Патриаршей литературной премии за 2019 год, писатель, литературовед Александр Стрижёв. – Родился он 24 декабря 1900 года, когда Россия ещё жила старым укладом, а по сёлам и деревням и вовсе держались Православия, говорили природным языком, не засорённым чуждыми заимствованиями.
Благоухающие травы, таинственные леса и блескучие воды Волги заронили в чуткую душу будущего слагателя полнозвучных строк неотразимые впечатления: колокольные звоны, благоговейная тишина молящихся в храме, радость и ликование праздничных дней – решительно всё это припомнит впоследствии литератор, усаживаясь за письменный стол.
Вспомнится и бедность, часто посещавшая семью, – Аким Никифоров, его отец, всю жизнь пробавлялся сапожным ремеслом, как и дед, и прадед.
Но к грамоте тянулся отрок, к святым глаголам Писания, в душе его рождались слова и образы, самые необходимые для русского прозаика.
Ещё в раннем возрасте расстался Василий Никифоров с родным селом: зачем-то отца потянуло в далёкую Эстонию, в край, казалось бы, неведомый для волжского крестьянина.
Но вот и далёкая сторонка, чужбина, старинный город Нарва с его седыми крепостями и замками, с неизбывной бедностью в окраинных трущобах. Скрашивали грустную действительность школа, книги, да дружба с посадскими мальчишками.
Природа вокруг почти такая же, как в родном Поволжье. А главное, людей православных в Нарве оказалось много. И храмы есть, и всё также течёт быт по-православному. Даже говорок родной услышишь: половина коренных жителей – русские.
<…> После начальной школы нужда не позволила Василию поступить в гимназию. Трудился и в поле, и сидя на “липках” – на сапожной скамейке, продёргивая дратву, и на приработках у богатеев.
В свободные часы не выпускал из рук книгу – приходилось до всего доходить самостоятельно. Любил читать русскую классику, не чуждаясь и современных творений писателей и поэтов.
Обладая высоким голосом и отчётливым произношением, решил юноша стать псаломщиком. И стал им при Спасо-Преображенском соборе, самом большом в Нарве. Вот уж где набраться научения и премудрости Божией!
Живёт душа церковным годом, возрастает от праздника к празднику. Утверждаясь в себе, воспитанный в православной среде и наученный от книг, Василий Акимович решил попробовать и сам писать о том, что близко знал <…>».
***
Его первые рассказы появились в эстонских газетах в 1921 году.
В 1935 году парижский журнал «Иллюстрированная Россия» присудил ему первую премию за рассказ «Архиерей».
В 1937 году в таллинском издательстве «Русская книга» публикуется сборник рассказов Никифорова-Волгина «Земля Именинница». Рассказы этого цикла, где мир увиден глазами ребёнка, приобщающегося к Православию, окрашены в безмятежно-радостные, светлые тона.
Из статьи Александра Перфильева в журнале «Для Вас» (Рига), 1937, № 30:
«Когда истомлённый бестолковой городской сутолокой случайно попадаешь в деревню, тебя охватывает совершенно непередаваемое чувство тишины и светлой грусти. Не той, создаваемой пробковыми перегородками, закрытыми дверьми и окнами надуманной, технической тишины, а внутренней глубокой примирённости. Когда не надо торопиться, смотреть каждую минуту на часы, бояться куда-то опоздать, не успеть чего-то сделать. И грусти, – не больной, не острой о чём-нибудь определённом. А вообще: ни о чём и обо всём.
Такое приблизительно чувство охватывает вас при чтении книги В. Никифорова-Волгина “Земля Именинница”.
Маленькие рассказы-отрывки. Тихие, благостные, о старых, уже мало где и редко соблюдающихся обычаях, нехитрой неспешащей жизни, маленьких горестях и радостях простых людей. И надо всем – скупое и ласковое русское небо, свет вечерний – мягкий, прощающий и тихий.
Чудесен язык книги. И не случайно в одном из первых рассказов мы читаем о том, как мать мальчика, от лица которого идёт повествование, говорит: “Не произноси ты, сынок, слова этакого нехорошего: форсить! Деревенского языка не бойся, – он тоже от Господа идёт”.
И Никифоров-Волгин не боится этого деревенского языка. Он его бережёт и лелеет. Но – не скупой хозяин – он щедро раздаёт его всем, кто может оценить и понять всю красоту и звучность этого языка, и потому по всей книге, как драгоценные камни, разбросаны чудесные, полновесные, звонкие русские слова. Это не нарочно выхваченные из словаря Даля выражения, а подлинный народный говор, с которым автор вырос, сжился. И чувствуется, что он не может иначе говорить и думать <…>».
…Вторая книга писателя «Дорожный посох» (1938) получила название по его одноимённой повести, где перед читателями предстаёт вереница удивительных образов русских людей: кающиеся преступники, обездоленные священники, нищие и святые, которые идут по земле-имениннице, сливающейся с Небом.
Больше при жизни Никифорова-Волгина книг не было.
***
В дни празднования Рождества Христова нас вновь и вновь завораживают строки из двух небольших шедевров Никифорова-Волгина – рождественских рассказов, открывающих книгу «Земля Именинница».
«Заутреня святителей» (1926):
«Белые от снежных хлопьев идут вечерними просторными полями Никола Угодник, Сергий Радонежский и Серафим Саровский.
Стелется позёмка, звенит от мороза сугробное поле. Завевает вьюжина. Мороз леденит одинокую снежную землю.
Никола Угодник в старом овчинном тулупе, в больших дырявых валенках. За плечами котомка, в руках посох.
Сергий Радонежский в монашеской ряске. На голове скуфейка, белая от снега, на ногах лапти.
Серафим Саровский в белой ватной свитке идёт, сгорбившись, в русских сапогах, опираясь на палочку…
Развеваются от ветра седые бороды. Снег глаза слепит. Холодно святым старцам в одинокой морозной тьме.
– Ай да мороз, греховодник, ай да шутник старый! – весело приговаривает Никола Угодник и, чтобы согреться, бьёт мужицкими рукавицами по захолодевшему от мороза полушубку, а сам поспешает резвой стариковской походкой, только знай шуршат валенки.
– Угодил нам, старикам, морозец, нечего сказать… Такой неугомонный, утиши его, Господи, такой неугомонный! – смеётся Серафим и тоже бежит вприпрыжку, не отставая от резвого Николы, гулко только стучат сапоги его по звонкой морозной дорожке.
– Это что ещё! – тихо улыбается Сергий. – А вот в лето 1347-е, вот морозно было. Ужасти…
– Вьюжит. Не заблудиться бы в поле, – говорит Серафим.
– Не заблудимся, отцы! – добро отвечает Никола. – Я все дороги русские знаю. Скоро дойдём до леса Китежского, а там в церковке Господь сподобит и заутреню отслужить. Подбавьте шагу, отцы!..
– Резвый угодник! – тихо улыбаясь, говорит Сергий, придерживая его за рукав. – Старательный! Сам из чужих краёв, а возлюбил землю русскую превыше всех. За что, Никола, полюбил народ наш, грехами затемнённый, ходишь по дорогам его скорбным и молишься за него неустанно?
– За что полюбил? – отвечает Никола, глядя в очи Сергия. – Дитя она – Русь!.. Цвет тихий, благоуханный… Кроткая дума Господня… дитя Его любимое… Неразумное, но любое. А кто не возлюбит дитя, кто не умилится цветикам? Русь – это кроткая дума Господня.
– Хорошо ты сказал, Никола, про Русь, – тихо прошептал Серафим. – На колени, радости мои, стать хочется перед нею и молиться, как честному образу!
<…> Дошли до маленькой, покрытой снегом лесной церковки. Затеплили перед тёмными образами свечи и стали слушать заутреню. За стенами церкви гудел снежный Китежский лес. Пела вьюга.
Молились святители русской земли в заброшенной лесной церковке о Руси – любови Спасовой, кроткой думе Господней.
А после заутрени вышли из церковки три заступника на паперть и благословили на все четыре конца снежную землю, вьюгу и ночь».
«Серебряная метель» (1937):
«До Рождества без малого месяц, но оно уже обдаёт тебя снежной пылью, приникает по утрам к морозным стёклам, звенит полозьями по голубым дорогам, поёт в церкви за всенощной «Христос рождается, славите» и снится по ночам в виде весёлой серебряной метели.
В эти дни ничего не хочется земного, а в особенности школы. Дома заметили мою предпраздничность и строго заявили:
– Если принесёшь из школы плохие отметки, то ёлки и новых сапог тебе не видать!
<…> Рождество подходило всё ближе и ближе. В лавках и булочных уже показались ёлочные игрушки, пряничные коньки и рыбки с белыми каёмками, золотые и серебряные конфеты, от которых зубы болят, но всё же будешь их есть, потому что они рождественские.
За неделю до Рождества Христова нас отпустили на каникулы.
<…> Рождество стояло у окна и рисовало на стёклах морозные цветы, ждало, когда в доме вымоют полы, расстелют половики, затеплят лампады перед иконами и впустят Его…
Наступил сочельник. Он был метельным и белым-белым, как ни в какой другой день. Наше крыльцо занесло снегом, и, разгребая его, я подумал: “Необыкновенный снег… как бы святой! Ветер, шумящий в берёзах, – тоже необыкновенный! Бубенцы извозчиков не те, и люди в снежных хлопьях не те…” По сугробной дороге мальчишка в валенках вёз на санках ёлку и как чудной чему-то улыбался.
Я долго стоял под метелью и прислушивался, как по душе ходило весёлым ветром самое распрекрасное и душистое на свете слово – “Рождество”. Оно пахло вьюгой и колючими хвойными лапками.
<…> Умаявшись от беготни по метели, сизый и оледеневший, пришёл домой и увидел под иконами маленькую ёлку… Сел с нею рядом и стал петь сперва бормотой, а потом всё громче да громче: “Дева днесь Пресущественнаго раждает”, и вместо “волсви со звездою путешествуют” пропел: “волки со звездою путешествуют”.
Отец, послушав моё пение, сказал:
– Но не дурак ли ты? Где это видано, чтобы волки со звездою путешествовали?
Мать палила для студня телячьи ноги. Мне очень хотелось есть, но до звезды нельзя. Отец, окончив работу, стал читать вслух Евангелие. Я прислушивался к его протяжному чтению и думал о Христе, лежащем в яслях: “Наверное, шёл тогда снег и маленькому Иисусу было дюже холодно!”
И мне до того стало жалко Его, что я заплакал.
– Ты что заканючил? – спросили меня с беспокойством.
– Ничего. Пальцы я отморозил.
– И поделом тебе, неслуху! Поменьше бы олётывал в такую зябь!
И вот наступил, наконец, рождественский вечер. Перекрестясь на иконы, во всём новом, мы пошли ко всенощной в церковь Спаса-Преображения. Метель утихла, и много звёзд выбежало на небо. Среди них я долго искал рождественскую звезду и, к великой своей образованности, нашёл её. Она сияла ярче всех и отливала голубыми огнями.
Вот мы и в церкви. Под ногами ельник, и кругом, куда ни взглянешь – отовсюду идёт сияние. Даже толстопузый староста, которого все называют “жилой”, и тот сияет, как святой угодник. На клиросе торговец Силантий читал “Великое повечерие”. Голос у Силантия сиплый и пришепётывающий, – в другое время все на него роптали за гугнивое чтение, но сегодня, по случаю великого праздника, слушали его со вниманием и даже крестились.
<…> Читал Силантий долго-долго… Вдруг он сделал маленькую передышку и строго оглянулся по сторонам. Все почувствовали, что сейчас произойдёт нечто особенное и важное. Тишина в церкви стала ещё тише. Силантий повысил голос и раздельно, громко, с неожиданной для него прояснённостью, воскликнул: “С нами Бог! Разумейте языцы и покоряйтесь, яко с нами Бог!”
Рассыпанные слова его светло и громогласно подхватил хор: “С нами Бог! Разумейте языцы и покоряйтесь, яко с нами Бог!”
Батюшка в белой ризе открыл Царские врата, и в алтаре было белым-бело от серебряной парчи на престоле и жертвеннике.
“Услышите до последних земли, яко с нами Бог, – гремел хор всеми лучшими в городе голосами. – Могущии покоряйтеся, яко с нами Бог… Живущий во стране и сени смертней свет возсияет на Вы, яко с нами Бог. Яко отроча родися нам, Сын, и дадеся нам – яко с нами Бог… И мира Его нет предела, – яко с нами Бог!”
Когда пропели эту высокую песню, то закрыли Царские врата, и Силантий опять стал читать. Читал он теперь бодро и ясно, словно песня, только что отзвучавшая, посеребрила его тусклый голос.
После возгласа, сделанного священником, тонко-тонко зазвенел на клиросе камертон, и хор улыбающимися голосами запел «Рождество Твое, Христе Боже наш».
После рождественской службы дома зазорили (по выражению матери) ёлку от лампадного огня. Ёлка наша была украшена конфетами, яблоками и розовыми баранками.
<…> В этот усветлённый вечер мне опять снилась серебряная метель, и как будто бы сквозь вздымы её шли волки на задних лапах, и у каждого из них было по звезде, все они пели: “Рождество Твое, Христе Боже наш”.
