Сначала мне казалось, что разговор с новым собеседником рубрики «Человек» - заведующей кафедрой истории музыки Саратовской государственной консерватории, руководителем Ансамбля древнерусского певческого искусства Анжелой Хачаянц - не получился: не удалось рассмотреть Анжелу именно как человека. Но, уже работая над текстом, я поняла, что это вовсе не так. Можно раскрыться, отвечая не только на вопрос «Кто я?», но и на вопрос «Что я в этой жизни делаю и зачем?». Анжела до того искренне скромный человек, что ей трудно рассказывать о себе прямо. Но о своем деле она может говорить долго, глубоко, и мы вместе с ней будто оказываемся в том, вертикальном, измерении, в котором, по ее рассказам, пребывал человек Средневековья. И это тоже портрет, только он не прямой, а прикровенный...
- Анжела, расскажите, пожалуйста, откуда у Вас интерес к древнерусскому певческому искусству?
- Иногда что-то происходит, будто случайно, и потом оказывается судьбоносным. Учась в консерватории по специальности «музыковедение», я на втором курсе должна была выбрать преподавателя по специальности, чтобы он руководил моими курсовыми работами и дипломом (и до сих пор такая демократичная традиция в нашем вузе существует). И я выбрала не «строгого» музыковеда, что было бы логично, а фольклориста и исследователя колокольного искусства. И он меня взял. Это был ныне почивший Александр Сергеевич Ярешко (†2018).
А у него была такая практика: он некоторым своим студентам показывал какую-то область научных интересов и говорил: «Я вот этим в жизни точно не успею заняться, а вы попробуйте». Так он привел меня в отдел редких книг и рукописей университетской библиотеки и показал памятники древнерусского певческого искусства, которые там хранились. Эти рукописи - такая вещь, что, когда в них погружаешься, нет никакой возможности остановиться, потому что там - бездонная глубина... Меня по-настоящему захватило. На тот момент, а это был 91‑й год, объем научных исследований древнерусских певческих рукописей был небольшим, а записей звучания того, что в них написано, и того меньше, но мне все же удавалось кое-что найти и послушать. Одна из немногих - академическая запись хоровой капеллы А. А. Юрлова - расшифровки стихир знаменного распева. Мне тогда показалось, что эта монодия отдаленно напоминает то пение, которое я слышала от дедушки и бабушки - они родом из турецкой Армении. Не могу, конечно, сказать, что знаменное пение сильно похоже на восточное, но все же корни одни, потому что в турецкой Армении очень много «осадков» византийской культуры.
- То есть Вас еще и с семейной точки зрения это заинтересовало?
- Скорее просто почувствовала какое-то сродство с этой музыкой. Главное - я была поражена этой сокровищницей XVI-XVII веков. Понимаете, тогда у всех нас было представление, что русская музыка с Глинки началась. В лучшем случае нам рассказывали, что вся наша средневековая культура была привязана к Церкви. А школы изучения этого не было.
- Это же всегда интересно - быть первооткрывателем?
- Однозначно непросто, и тут не до горделивых амбиций. Понимаете, в музыковедении есть свой аналитический инструментарий: соната по одним законам разбирается, симфония - по другим. А с этой музыкой все иначе: что это за композиция, в которой нет видимого развития, как ее анализировать? И никого рядом, кто бы подсказал, только книги. Александр Сергеевич знал, где об этом можно почитать, советовал нужные издания. Интерес к теме церковного искусства в этот период развивался, поэтому что-то и до нас доходило. Например, где-то в середине 90‑х приезжал в Саратов хор издательства Московской Патриархии под управлением Анатолия Гринденко. С ними вместе приезжал с лекцией Виктор Анатольевич Конотоп, который занимался многоголосием и как раз для этого хора делал расшифровки древних рукописей (то есть переложение их на привычный нам нотный язык). И хотя сейчас критикуют некоторые его научные открытия и толкования, но тогда его лекция была просто потрясением. Да и пение хора тоже.
- Как же Вам удалось в этих условиях все же сделать научную работу, защититься?
- Когда рукописями занимаешься, то нужно понимать, почему, например, такой состав стихир, почему именно в таком порядке они поются, как это всё движется. Это теснейшим образом связано с богослужебным уставом. Чтобы восполнить пробелы, я пошла петь в храм. И к пятому курсу, когда нужно было писать дипломную работу, уже хорошо разбиралась в службе, легко понимала церковнославянский язык.
- А Вы в тот момент уже были верующим человеком?
- Наверно, все совпало: и участие в богослужениях, и занятия с рукописями. Думаю, это Господь так привел. У меня бабушка была верующая, но особо этого не показывала. Потом, после ее смерти, нашли у нее под подушкой вырезанную из журнала «Работница» репродукцию иконы Богородицы. А сама я до того, как пришла на клирос, в храме была всего несколько раз. Росла же в советские годы и думала, что в церкви одни бабушки. Когда, будучи семиклассницей, я с мамой попала в Александро-Невскую Лавру и увидела двух молодых девушек, а потом мужчину с портфелем, которые прикладывались к иконам, к раке с мощами, для меня это было потрясением, я не могла поверить своим глазам. Бабушка не заставляла меня ходить в храм, а жаль, хотелось бы с детства... Кстати, в кругу консерваторских медиевистов подавляющее большинство - люди церковные, то есть они и на клиросах поют, и постятся. Руководителем моей диссертации была профессор Российской академии музыки имени Гнесиных Наталия Викторовна Заболотная, потрясающий ученый. У нее, если можно так сказать, духовная связь с ТроицеСергиевой Лаврой.
- Как Вы думаете, почему человек, занимающийся духовной музыкой, приходит к вере?
- Наверное, трудно неискренним быть в такой музыкальной культуре. Конечно, есть ученые колоссальные, которые занимаются богослужебными рукописями просто как историческими памятниками, и их не трогает сакральная сторона. Но музыканты в большинстве своем не могут отнестись к этой музыке отстраненно.
- Что в древнерусской музыке было для Вас самым главным открытием?
- Больше всего поражают книги: графическое оформление содержит такое обилие информации, которой нет в нотах. В представлении советских студентов, человек в период Средневековья был темным, непросвещенным. А многоуровневость смыслов, зафиксированная в графике, - показатель того, что это не так, что знание средневекового человека просто другого качества. Практически весь объем знаний удерживался у людей в памяти, и записанное в этих рукописях лишь напоминает, дает ориентиры, выявляет какие-то тонкости и детали в исполнении. И их такое множество!
Вот пример: поется стихира, и вдруг обычный текст исчезает и идет просто повторение каких-то бессмысленных слогов «не-не-на-на» и так далее. Это очень древняя традиция - аненайки - такие рудименты некоего праязыка, которые нельзя перевести. С одной стороны, с этими вставками, аненайками, легче исполнить длинный распев, но с другой - появляются они на очень важных смысловых моментах. То есть в этот момент распева наши слова уходят на второй план, и наступает время умной молитвы.
Или еще пример: в рукописях, помимо крюков, встречается греческая буква «фита». Это означает, что в данном месте следует петь очень длинную и очень красивую мелодию, а какую - надо было знать наизусть. Это какое-то особое возношение слова, особое молитвенное напряжение. И сама буква расшифровывается либо как начало греческого слова «тема» - то есть тема музыкальная, распев, либо как начало слова «Тео» - Бог.
И вот это все у человека было в обмене веществ: он жил церковным календарем, был прикреплен к этому знанию, к традиции, к какой-то нити, которая ведет к Богу. Все остальное этим только мерилось. Сегодня наши знания шире, а их знания были глубже, их измерение по вертикали строилось, а мы живем в горизонтальном измерении.
 |  |  |
- У Вас большой опыт пения в храме: если языком обывателя объяснить, в чем разница между нынешней певческой традицией и той, которой Вы занимаетесь?
- Сегодня у нас многостилие, и регент имеет возможность выбрать из огромного количества произведений и партесных, и знаменных, и различных гармонизаций знаменных распевов. Хотя, на мой взгляд, опытный регент не станет все же смешивать на одном богослужении сильно отличающиеся по стилю произведения. К тому же древняя музыка - просто более ровная, там служба шла в одном времени, в одном значении, мерялась одной счетной долей, не было такого: что-то медленнее спели, что-то быстрее. А сейчас, например, концерт Бортнянского - три раздела, один аллегро, другой адажио - такие смены темпоритма постоянные. Современный человек к этому привык, и на знаменной службе ему трудно, тоскливо. Если говорить о том, что способствует большему молитвенному настрою, для меня ответ однозначный: конечно, средневековая традиция. Есть люди, которые такое мнение разделяют, но есть и те, кому это кажется слишком тягомотным, они, наоборот, рассеиваются от однообразности знаменных произведений, тем более одноголосных. Опять же привычка. Мы, например, пытались в Великий пост «Покаяния отверзи ми двери» петь простым обиходным распевом - строгим, по настроению подходящим. А народ подходит после службы и спрашивает: «Где Ведель?!» [1].
- Но разве это нельзя воспитать, привить людям определенный вкус?
- Сейчас это в некоторых храмах делают, например, один день в неделю богослужение совершают знаменным распевом.
- Только это, к сожалению, обычно в будни бывает...
- В Москве, я знаю, есть храмы, где вообще поют по крюкам чистое одноголосие, в Санаксарском монастыре такая традиция. В этом есть своя прелесть, но такие радикальные службы не для всех.
- Может, привить вкус к этой певческой культуре, приучить к ней слух саратовцев призван как раз Ваш ансамбль? Как появилась идея его создания?
- Толчком послужил прошедший в 2010 году в Саратове концерт ансамбля «Ключ разумения» из Санкт-Петербургской консерватории. За то, что у них была возможность приехать и выступить в нашем городе, особая благодарность Владыке Лонгину! У них, конечно, и научная база, и исполнение великолепные. После этого одна из преподавателей кафедры народного пения предложила мне, как специалисту-теоретику по древнерусской певческой культуре, с одним из курсовых ансамблей тоже несколько песнопений разучить для зачета. И мы взялись. Очень нравилось и самим студенткам, и мне, и потом кафедре. И вот когда зачет прошел, четыре студентки согласились продолжать дальше. Это была большая удача, потому что одно дело в рамках учебного курса этим заниматься, а другое - помимо учебы еще дополнительно силы и время затрачивать. Но в том, первом составе были люди, близкие к Церкви, им это очень нравилось.
- Состав ансамбля постоянный сейчас или меняется?
- К первым девочкам на следующий год, когда они уже стали четверокурсницами, присоединились несколько человек с третьего курса, которые также сначала разучивали эти песнопения в учебном курсе по ансамблевому пению. И так всегда получается, что к предыдущим присоединяются следующие. А сейчас одна девочка с первого курса отлично влилась.
- В какой-то момент ансамблю, как говорится, стало тесно в студенческой аудитории, и вы вышли на сцену. Кто ваш зритель сегодня?
- Сначала мы действительно сами в себе варились. С первым составом, правда, съездили в Петербург на конференцию, организованную консерваторской кафедрой древнерусского певческого искусства, и выступили там на открытии. Заведующая кафедрой, одна из старейших ведущих музыковедов-медиевистов Альбина Никандровна Кручинина сказала тогда о нас: «Первый блин не комом!». А год назад выпускник саратовской консерватории Василий Васин, у которого тоже свой ансамбль - «Алиенор», исполняющий европейскую средневековую музыку, предложил сделать совместный концерт, перемежая исполнение историческими комментариями. Мы его провели в областной библиотеке, и, как ни странно, был полный зал, девяносто с чем-то человек. Хотя, конечно, это в основном были наши знакомые - регенты, певчие, студенты, прихожане храмов.
-
А вот и нет, рядом с нами сидела женщина, которая просто увидела на
улице объявление и решила себя порадовать на какой-то свой праздник -
пойти на этот концерт. Она была просто в восторге!
- Слава Богу, что не пожалела. Ну все равно, по большей части наша публика - подготовленная, то есть либо люди, которые сами поют в храмах, либо прихожане храмов, либо просто интересующиеся фольклором, историей музыки.
После первого концерта мы выступали и в малом зале консерватории, несколько раз участвовали в Пасхальном фестивале, который проводит Казанский храм Саратова. Ездили в Хвалынск, нам потом сказали, что мы чуть не разнесли краеведческий музей - столько людей в это маленькое помещение набралось. Кстати, на тот концерт пришли бабушки-старообрядки и, представляете, подпевали. Вообще, ко мне после концертов подходят часто, благодарят, говорят, что по нескольку раз приходят. Значит, людям нравится, а ведь у нас пока совсем небольшой репертуар, постепенно новое разучиваем. Запланировано несколько концертов по области.
- Что, по-Вашему, может дать человеку знакомство с такой музыкой?
- А что может дать рассматривание иконы Андрея Рублёва? Человек хотя бы должен знать, что это было. Я, когда веду концерты, всегда говорю, что при желании вы можете поехать посмотреть Софию Новгородскую или Киевскую, можете посетить музей и посмотреть древние иконы, а с древней музыкой так познакомиться нельзя, потому что она существует только во время звучания. И если человек приходит на наш концерт, можно считать, что он приходит в музей.
- Как Ваша семья воспринимает то, чем Вы занимаетесь: наука, ансамбль, пение в храме?
- Мой муж - художник, человек творческий, и он все воспринимает с точки зрения искусства. Он хорошо знает иконопись, иногда спрашивает что-то о храме, о службе. Он бывает на наших концертах, и из того, что замечаний он делает немного, хотя и довольно строгий критик, я делаю вывод, что ему нравится. Сын на концерт тоже приходил, в храме бывал маленьким, слезы проливал, так его это трогало. Когда он был совсем младенцем, я пела ему псалмы, на них он как-то особенно реагировал, как будто в глазах что-то появлялось, и было полное ощущение, что у него еще есть связь с тем миром, из которого его ко мне прислали. А сейчас он подросток, поэтому редко-редко приходит. И вообще, сейчас у него особый период, когда родители уже не восхищают.
- Вы руководите ансамблем, но сами на сцене не поете. Почему так?
- На репетиции пою, девочкам что-то показываю, но с ними на сцену не пойду. Они ведь в хоре вместе поют, в ансамблях, у них уже есть энергетика совместная в пении, манера исполнения единая, а у меня другая. Не думаю, что это нужно. С прежним составом ансамбля мы пели вместе несколько раз на богослужении в Свято-Троицком соборе, нас регент будничного клироса Светлана Пьянкова приглашала.
-
А сами хотели бы быть регентом и использовать эти произведения в
репертуаре почаще или девочек из ансамбля приглашать в качестве певчих?
- Да, такое желание у меня было, но жизнь немножко по-другому сложилась, сейчас я кафедрой заведую, и это все время отнимает. Однако, знаете, Господь все устраивает. Дело в том, что настоятель нашего храма отец Димитрий Полохов зовет наш ансамбль петь Литургию, и это на самом деле - моя конечная цель, то, ради чего вообще все делается. Все-таки это пение должно быть не в концерте, оно должно вернуться в храм. Но есть некоторые сложности. Во-первых, на камерный концерт набрать песнопений мы можем, а Литургия - все равно, что концерт ансамбля на полтора часа, то есть это другой объем музыки. Во-вторых, для большинства моих студенток этот певческий материал представляет большую сложность: церковно-славянские тексты тяжелы для понимания, не так глубоко прочувствованы, как хотелось бы. Наверное, мне пока не удается чего-то до них донести. Тяжелее всего длинные произведения - «Херувимская», «Милость мира». Вопрос времени, конечно, и мы к этому, так или иначе, придем: либо пополам с хором Казанского храма споем, либо с «Алиенором», но так, чтобы не очень по стилю мы выбивались.
- Как думаете, для прихожан какое значение это может иметь?
- Это может дать им почувствовать другой способ погружения в молитву - на более глубинном уровне, чем уровень эмоциональный. Все-таки в этой певческой традиции слово на первом месте, слово главное, а не музыкальная выразительность. И ведь в этих произведениях все неслучайно. На Пасхальном фестивале отец Димитрий Полохов и отец Максим Саулов обсуждали то, что мы исполняем Трисвятое (поем после «Слава» и «Ныне» заключительный раз очень медленно) так, как и должно быть, потому что там идет длинная молитва, а сейчас приходится ее совмещать с другими действиями. И вот хотя бы для какого-то порядка надо бы попробовать спеть, как это предусмотрено было. Думаю, если это сделать качественно, то людям понравится.
- Соприкосновение с древнерусскими текстами, музыкой, с этой культурой в целом помогает ли Вам лично как христианке?
- Безусловно, моя деятельность меня к Богу привела. Во-первых, сама среда: все-таки иной способ общения я увидела, даже юмор иной - много того, что тронуло и согрело сердце. И сейчас это стало неотъемлемой частью жизни, понимаю, что не могу без этого существовать. Хочется развиваться, и, главное, есть куда, потому что дна нет у этой культуры. Работа с рукописями мне по-прежнему дорога, но сейчас это больше приобрело прикладной характер - важнее всего, чтобы рукописи звучали. Для меня работа с ансамблем - настоящая отдушина, мое творчество. А во-вторых, конечно, когда ты читаешь, произносишь тексты эти, недоумеваешь, как же можно было так написать, ведь это не поддается логическому объяснению. Например, «благосеннолиственная» - вот как это написать? Я убеждена, что можно прийти и к храму, и к вере, погружаясь в высшую красоту слова. Вера из деталей складывается, когда ты видишь ответы, замечаешь знаки, которые тебе Господь посылает, а люди порой намеренно находят всему прагматическое объяснение. Кто хочет услышать - услышит... Однако я знаю, что если моим делом заниматься постоянно, но не молиться или оторвать его от молитвы, то вся эта бездонная глубина для тебя не оживет.
[1] Артемий Ведель (1767-1808) - регент, автор духовной музыки, музыкальный педагог, послушник Киево-Печерской Лавры.
Фото из архива Анжелы Хачаянц
Журнал «Православие и современность» № 43 (59)
[Анжела Хачаянц, Беседовала Инна Самохина]Православие и современность
