Смириться до конца

«Жить – не тужить, никого не осуждать, никому не досаждать, быть тише воды, ниже травы, и всем – мое почтение!» – это общеизвестное изречение преп. Амвросия Оптинского отец Кирилл особенно любил. Он повторял его так часто и с таким искренним воодушевлением, что оно стало уже восприниматься как его собственное и, конечно, оно было созвучно с его личным духовным настроем.

Можно сказать, что для батюшки в этих словах заключалась некая концентрированная и вместе с тем простая и скромная правда о христианском образе отношений с миром: «Всем – мое почтение!».

Простота не делала эти отношения примитивными, скорее, придавала им некую евангельскую легкость – бремя мое легко есть, избавляла от рабства тяжеловесных помыслов… Почтительное и благодушное восприятие любых жизненных испытаний сообщало силы к их преодолению.

Прожив почти столетие, отец Кирилл ушел в иной мир нашим современником – мы были свидетелями достаточно большого отрезка жизненного пути батюшки. Наконец, перед нашим взором прошли беспримерные страдания последних 13 лет его жизни.

И эти страдания стали в нашем восприятии не завершением, а каким-то таинственным продолжением его пастырского служения – венцом его преданности Христу и любви к добродетели смирения.

Конечно, о глубинах его монашеского подвига мы не можем судить в полной мере: внутренняя жизнь отца Кирилла осталась ведомой только Творцу всяческих или, как говорится в жизнеописании прп. Макария Египетского, – «Жизнь его, сокровенная во Христе, осталась сокрытою и для нас»[1]. Но все-таки мы можем – и этого никто не отнимет у нас – если и не научиться следовать его примеру вполне, то хотя бы не забыть о нем в свой час испытаний; если и не стать подлинными подражателями его смирения, то хотя бы время от времени согревать свою душу памятованием о нем или, по слову Пимена Великого, «стоя вне, услышать звук его голоса»[2].

Поколение иноков, к которому принадлежал архимандрит Кирилл – поколение послевоенное, точнее, – поколение фронтовиков. Но за плечами у этого поколения стояла не только страшная, кровопролитная война – они видели развал страны, голод, коллективизацию, десятилетия репрессий… Основы христианского мироощущения начали расшатываться в России еще задолго до октябрьского переворота и юность батюшки (он родился в 1919 г.) проходила уже в период, когда новая государственная власть активно насаждала в стране атеизм, уничтожая «классовых врагов», первыми среди которых были, конечно же, монашество и духовенство.

То христианство, с которым батюшка вступил в свою жизнь, – было христианством скромного домашнего благочестия и той добропорядочности нравов, которая, как и религиозность, была в простой среде русского крестьянства чем-то само собою разумеющимся, естественным. Как людей тяжелого крестьянского труда, родителей отца Кирилла не коснулись репрессии. Хотя батюшка вспоминал, что особый чемоданчик, который в ту пору был собран во многих семьях, стоял наготове и у его отца. Папа, Дмитрий Афанасьевич, пользовался среди местных крестьян определенным нравственным авторитетом – к нему приходили за советом и он, как и всякий тогда порядочный и совестливый человек мог подвергнуться наговорам завистливых недоброжелателей, что происходило на каждом шагу. К тому же он любил посещать храм и, кстати, до самой кончины своей в 1964 году, пел в церковном хоре – это всегда было большим для него утешением и внутренней потребностью. Иногда, как рассказывал батюшка, отец его, после тяжелого рабочего дня приходил домой, ложился и, повернувшись лицом к стене, беззвучно плакал… Что переживали все эти простые, честные люди, на глазах которых рушилось все лучшее в их Отечестве? ...Такими, наполненными молчаливым горем близких, были первые детские впечатления.

Дальнейшая жизнь батюшки проходила в вынужденной разлуке с родным домом: после трех классов начального образования он должен был переселиться от родителей и сестер, к старшему брату Адриану, чтобы продолжить образование в школе, где брат преподавал русский язык и литературу. Любя брата, батюшка тем не менее вспоминал об этом периоде с оттенком печали, как о времени полного отрыва от какой-либо религиозной жизни.

Довоенные годы своей учебы в Касимовском индустриальном техникуме и последующую работу на металлургическом комбинате отец Кирилл так же вспоминал как пору тягостной, мучительной неудовлетворенности… Да и обстановка вокруг тоже не могла не удручать, если не вселять скрытый ужас – люди, с которыми еще вчера он сидел за одной партой, трудился у одного станка, то и дело исчезали, увозимые «черными воронками»…

И лишь война, со всей ее беспощадной жестокостью, со всем ее непередаваемым трагизмом внесла вдруг предельную ясность в мироощущение будущего лаврского духовника. Знакомство с Евангелием, обнаруженным среди руин в разгромленном и совершенно мертвом Сталинграде, произвело неожиданный по своей силе внутренний толчок, оживило веру, внесло в сердце мир и благодатное воодушевление. Впечатление от слова Божиего было настолько сильным, что на всю последующую жизнь именно чтение Евангелия станет для батюшки основным духовным деланием, главным для него источником просвещения и укрепления.

… В 1943 году, в Тамбове, где располагалась какое-то время их часть, батюшка присутствовал на богослужении в единственном на весь город храме. Храм был полон молящихся, звучала проникновенная проповедь, люди плакали… Весь храм плакал очистительными слезами покаяния… Решение безраздельно посвятить свою жизнь, если, конечно, выживет, служению Богу и людям пришло именно тогда…

Упомянуть эту биографическую предысторию важно, так как она теснейшим образом связана с характером и особенностями последующего монашеского подвига отца Кирилла. Жертвенность, с какою нес батюшка свой монашеский крест, уходила своими корнями в опыт войны. Этот суровый опыт не оставлял места никакой пустой мечтательности – прежде всего нужно было всего себя отдать людям… Пришедший в семинарию и монастырь в солдатской гимнастерке, познавший, что такое боль, смерть и людское горе не умозрительно, не понаслышке, он уже обладал определенной духовной зрелостью. Во всяком случае, что такое «память смертная» фронтовики усвоили крепко.

Конечно, была необходимость в классической монашеской духовной школе, но о такой школе и подумать никто не мог в стране, где атеизм был частью внутренней политики государства, где уничтожались монастыри и вместе с ними разрушалась духовная преемственность. Отдельные очаги, где еще существовала такая преемственность, сохранял Господь, но Церковь Русская и русское монашество в годы гонений, что и говорить, понесли невосполнимый урон.

Монастырская жизнь Троице-Сергиевой Лавры, переданной Церкви в 1946 году, начиналась практически с нуля. И жизнь эта держалась на горении духа таких вот фронтовиков, да еще тех немногих, кто уцелел после лагерей и ссылок.

Ивана Павлова еще со времен семинарского и академического кителя помнили, как студента, никогда не расстававшегося с томиком Евангелия, серьезно прилежавшего к учебе, к богослужению, и при этом – всегда отзывчивого, открытого к общению, приветливого и радушного…

А время было и трудное, и голодное – духовные школы только-только в 1948 году переехали из стен Новодевичьего монастыря в стены Лавры, шли объемные восстановительные работы – это все ложилось на плечи и учащихся тоже. Лавра представляла собою печальное зрелище – кругом царило запустение… Но радость от осознания того, что в Великой войне одержана победа, а впереди была возможность подвизаться ради Господа, окрыляла и не давала места усталости и унынию.

Однако уже в Академии Иван Павлов решится написать письмо в Глинскую Пустынь с просьбой к настоятелю принять его в число братии после окончания учебы. Батюшке ответили, что при всем желании иметь его у себя в братстве – с академическим образованием в Глинскую его не пустит светская власть, зорко следящая за жизнью Церкви. Такое было время…

Эту попытку поступить в Глинскую мы сегодня можем рассматривать, как указатель на то, что, батюшке все же хотелось более уединенного подвига при обязательном наличии духовного руководства, а Глинская Пустынь, куда в 1942 году вернулись из ссылок ее лучшие насельники, была на тот период, пожалуй, единственным местом, где можно было приобщиться к классической духовной школе. Пришлось отказаться от этой мечты, смириться и принять те обстоятельства, какие сложились.

Отец Кирилл поступил в братство Лавры, где в совокупности с подвигами иноческими, ему предстояло, как и многим, понести труды пастырского служения. Народ, шедший в обитель преподобного Сергия, испытал столько горя и так изголодался по духовной пище! …Нагрузка для духовенства была колоссальной.

Известно, что отец Кирилл, уже будучи насельником Лавры, довольно часто впоследствии посещал Глинскую, поддерживал отношения с ее ныне прославленными подвижниками, бывал и у митрополита Зиновия (Мажуги), тоже прославленного Церковью, тепло общался так же и со святителем Афанасием (Сахаровым)… Батюшка искал совета опытных, искал духовного назидания, но, по большому счету, главным его духовным руководителем всегда оставалось Евангелие. Он покорно принимал и терпел те жизненные обстоятельства, в какие поставлял его Господь, – эта смиренная любовь ко Христу, кроткое доверие Его Промыслу, как мы теперь можем судить, не были посрамлены и принесли духовный плод. При своей постоянной погруженности в суету монастырских послушаний и крайнем переутомлении батюшка всегда сохранял внутренний мир.

Уже в 1962 году, незадолго до своей кончины, святитель Афанасий Ковровский писал благочинному Лавры с просьбой поберечь отца Кирилла, снять с него часть его обязанностей и дать ему возможность прилежать на том поприще, где он принес бы гораздо более неоценимую пользу, чем трудясь в бухгалтерии или в качестве кассира… Но трудов не уменьшилось: батюшка исповедовал народ, исповедовал братию и студентов, писал бухгалтерские отчеты, выдавал деньги рабочим, был назначен казначеем, а став братским духовником – еще и печатал ночами на пишущей машинке бланки для ставленнических исповедей...

Неоднократно посещали батюшку и тяжелые недуги… Так, по воспоминаниям очевидцев, во время обострения язвенной болезни отец Кирилл порой буквально изнемогал от истощения, не мог совершенно вкушать пищу и пил только воду, хотя на график его загруженности это не влияло. Удачная операция спасла его от голодной смерти в прямом смысле, но все равно – каждый Великий пост нагрузка у батюшки была настолько серьезной, что к Пасхе он заметно терял в весе, пасхальная митра становилась ему велика и то и дело спадала на глаза…

По рассказам тех, кто знал батюшку с 60-х годов, если у других духовников окормлялась молодежь и интеллигенция и попасть к ним считалось престижным, то отец Кирилл уже тогда «возился» в основном со старушками, с людьми простыми – они требовали не столько богословских бесед, сколько глубокого терпения, сострадания и вхождения в их бытовые нужды и горести. О батюшке в этой связи некоторые отзывались с оттенком пренебрежения, мол, только со старухами и занимается, а стало быть, и сам ничего особенного из себя не представляет. Видеть в отце Кирилле его подлинную духовную высоту многие начнут значительно позднее…

Но в целом, можно сказать, что внешняя сторона жизни отца Кирилла в Лавре не выделялась на фоне общих братских трудовых будней. Как бы батюшка ни трудился, – это не носило у него оттенка какого-то исключительного напряженного подвижничества. Всегда ровен, он словно шел обычным для всех, средним путем. Но как братский духовник он, конечно, был примером самодисциплины и собранности.

Отец Кирилл с предельной пунктуальностью относился к монастырскому уставу, не позволяя себе ни опоздать на «братский», ни пропустить богослужение или общую трапезу. Поступавшая в Лавру молодежь подчас искала большего, чем сулил им распорядок устава, но батюшка удерживал пылкую и самонадеянную молодость в рамках трезвой рассудительности, призывая прежде всего навыкнуть установленным традициям. И ему нельзя было не довериться – мирность и радость, которые он, казалось, излучал, свидетельствовали, что плоды Духа собираются как раз там, где любовью и смирением наполнено именно обычное и повседневное.

Пытаясь в небольшой статье осмыслить характерные черты духовного облика батюшки, мы, – наше поколение знавших его, – вспоминаем уже именитого духовника, седовласого старца. Но «именитый» духовник на закате лет своей жизни оставался все таким же скромным и человеколюбивым слугой для всех, да и старцем сам себя не считал. Не появилось в нем с годами ни властности, ни чувства собственной значимости. Сегодня стало модным называть его «духовником трех патриархов» – сам отец Кирилл никогда бы не отозвался о себе в таком ключе, ибо и на самом деле все обстояло значительно скромнее, чем хочется праздному человеческому воображению.

Вот исповеди простого народа были действительно основным послушанием батюшки всю его жизнь и наполняли его сердце великим состраданием.

Отец Кирилл не просто жалел человека, пришедшего к нему на исповедь, – он верил в него, он уважал особенности душевного склада и обстоятельства каждого. Подчас ему приходилось годами ждать внутреннего роста человека, чтобы сделать необходимое замечание и при этом не обидеть, не поранить его. Ведь люди подчас не способны прислушаться к совету, хотя и измучены своей немощью… Об этом нельзя забывать, когда мы говорим о служении духовника. Человек – это далеко не всегда чуткость и совестливость, но это и необоснованные обиды, и недоверие, и несносный характер, и невоспитанность, и неблагодарность… Подобное порою не в силах терпеть друг в друге и самые близкие, и всю эту боль из раза в раз «должен и обязан» пропускать через свое сердце духовник.

Батюшка умел терпеть и ждать с какою-то интеллигентной кротостью, покуда совесть у человека не начинала, наконец, пробуждаться. Он словно предавал тебя в руки Бога возделывающего, скромно отступая в сторону. Примечательно, что и привычное словосочетание «мое духовное чадо» практически никогда не употреблялось им ни в прямой речи, ни в переписке.

Все – Божии, и все – во власти Его. Потому-то о тех, кто приходил к нему за советом, невозможно было сказать: «вот кирилловские» – такому определению просто не из чего было возникнуть.

Не было у батюшки и снисходительно-покровительственного отношения к людям; никогда он не дерзал императивно провозглашать «волю Божию».

В своей «срединной» бесхитростной простоте он оказывался выше любой изысканной усложненности. В своем понимании человека, как личности, – выше всевозможных человеческих сообществ, кланов и идеологических группировок. Для него не существовало любимчиков и чужих – он оставался почтительным мудрецом в любой щекотливой и трудной ситуации, и это многих отрезвляло, объединяло, многих пробуждало и настраивало на мирный, дружелюбный лад. Он не гнушался и теми, от кого «за провинности» отворачивались другие духовники, а и такие случаи бывали. Отец Кирилл поддерживал и утешал таких «отвергнутых», когда они в отчаянии приходили к дверям его кельи.

«Кто я такой? – с улыбкой говорил он о себе, – я не прозорливец, я всего лишь посредственность, мое дело – выслушать». Казалось, он сам не ведал сколько преображающего благородства было в этой «посредственности».

В 90-е, так называемые послеперестроечные годы, когда отцу Кириллу было уже за семьдесят, на него обрушилась настоящая лавина посетителей. Это было время, когда с одной стороны открывались храмы и духовные учебные заведения, монастыри, а с другой – люди страдали от безработицы и нищеты и переживали эти новые для себя обстоятельства очень драматично, многие искренне искали путь к Богу… Лаврская «посылочная», где отец Кирилл исповедовал, переполнялась уже до отказа. В келье, откуда он уходил на «братский» к 5.30 и куда едва поспевал вернуться к полуночи, его поджидало приезжее духовенство; наконец, в Переделкине, куда приглашал старца Патриарх, посетители, ожидая приема, часами стояли в тесных коридорах корпуса, где батюшка жил и принимал, а те, кто стояли за воротами резиденции, ждали не один день…

Среди обращавшихся к батюшке была и растерянная перед испытаниями жизни молодежь, и пожилые люди, которых надо было выслушать или просто помочь деньгами; несчастные супружеские пары, которые батюшка примирял и успокаивал; плачущие матери-одиночки с тяжелобольными детьми; подчас психически нездоровые или пьющие люди, хлынувшие в Церковь и тоже чаявшие себе крупицу тепла и участия; благодетели тех или иных монастырей, не принять которых было нельзя, родственники благодетелей и т. д. Список можно продолжать и продолжать. И это, не принимая в расчет визиты семинаристов перед рукоположением, приезды многочисленных иноков и инокинь из вновь открывавшихся монастырей, духовенства, семей духовенства, настоятелей и настоятельниц разных обителей – их надо было принимать немедленно, как и представителей епископата… Телефон разрывался, батюшку звали и, подчас прерывая прием, он бежал еще и из одного корпуса в другой, к городскому телефону – звонили люди с внезапной бедой, звонили архиереи из дальних епархий…

Все ждали его рассудительного и мудрого совета – совета очень взвешенного, данного в соответствии с церковными канонами. И никогда его совет не вносил разлада и смущения ни в монастырскую, ни в приходскую, ни в чью-то частную жизнь.

Пачки писем тоже ждали ответов батюшки. В этих письмах малоимущие умоляли о материальной помощи, обремененные недугами просили посоветовать врача и методы лечения, священники искали разрешения приходских проблем, пенсионеры просили помочь вещами и продуктами… И отец Кирилл отвечал. Это можно было назвать, говоря современным языком, настоящей частной социальной службой. Батюшка регулярно высылал деньги нуждающимся, просил знакомых благотворителей организовать помощь погорельцам и инвалидам, утешал семьи наркоманов – родителей, почти терявших рассудок от горя и безысходности; писал монахам, писал духовенству, писал тем, кто еще только искал свою дорогу в жизни – писал во все концы света… Писал скромно, просто и немногословно, но скольких спасли его пронизанные евангельским смирением ответы… У него не хватало ни сил, ни времени на красивые, оснащенные богословскими сентенциями письма, но отвечал он всем обязательно, стараясь никого не обделить вниманием…

К этому следует добавить, что батюшка стеснялся попросить разрешения у Святейшего на то, чтобы с ним рядом мог поселиться в Переделкине и его лаврский келейник – это бы существенно помогло старцу. Но отец Кирилл считал такие просьбы нескромными и довольствовался той помощью, какую предлагали обстоятельства.

Если уместно здесь такое сравнение, – этот человек до глубокой старости, до того самого момента, когда его сосуды просто не выдержали нагрузки, трудился как чернорабочий, как раб неключимый, как должник всем и во всем… И это было повседневной нормой его жизни… Нормой, о которой многие даже и не догадывались.

Часто после таких трудовых дней к дверям корпуса, где жил батюшка в Переделкине, подъезжала карета скорой помощи…

Однако то, что могло показаться лишь сверхчеловеческим усилием с его стороны, было, конечно, делом и незримого Божиего содействия Своему смиренному рабу. Господь даровал батюшке такую любовь к людям, что отец Кирилл иногда признавался – желал бы умереть именно во время исповеди.

Господь судил иначе…

Когда отца Кирилла сразил инсульт, – он, конечно, держал в своих руках Новый Завет, склонившись над любимыми Посланиями апостола Павла…

Ему, 84-летнему старцу, предстояло еще долгие 13 лет пролежать прикованным к одру болезни, лишенным и возможности участвовать в богослужении, и нормально общаться, и читать, и даже принимать пищу. Всю свою монастырскую жизнь проведший словно на юру, среди народа – он и болезнь понес такую, какая требовала постоянного присутствия людей вокруг, день и ночь. Говорят, болезни срывают невидимые «покровцы» с человеческой души и она, обессиленная страданием, обнажает подчас свою «оборотную сторону» – так, долгий недуг может сломить некогда жизнерадостного человека, превратив его в унылого ропотника.

Но отец Кирилл, как и всегда, – был неизменно мирен и кроток. Навык мужественно сдерживать свои эмоции и не позволять себе ни малодушия, ни гнева сказался в полной мере в этих последних его испытаниях.

В иные моменты те, кто ухаживали за парализованным старцем, слышали, как он, не позволяя себе ни жалоб, ни просьб, тихо шептал, обращаясь к себе самому: «Надо смириться, смириться до конца…»

К евангельскому идеалу смирения он стремился даже тогда, когда мог бы позволить себе вполне извинительную в его положении слабость.

Но батюшка был «тише воды и ниже травы»…

Великий наставник монашествующих преподобный Иоанн Лествичник называет смирение «духовным учением Христовым» – учением, в полноте содержащим в себе всю глубину и всю красоту христианства. И если, по слову преподобного: «Словами чувственными его невозможно изъяснить»[3], то неоценимым даром останется для нас живой пример монаха и доброго пастыря, современниками которого нам посчастливилось быть.

Фото: Владимир Ходаков

---

[1] Макарий Египетский, преп. Духовные беседы. СТСЛ., 2008. С. 7–8.

[2] Игнатий (Брянчанинов), святитель. Творения. Отечник. М.: Лепта, 2001. С. 474.

[3] Иоанн Синайский, преп. Лествица. СТСЛ, 2008. С. 221.