«Настоящее, минувшее и грядущее сомкнулись»

«"Троица" Рублёва. Блаженное созерцание. Неотмирные цвета. Цвет бесконечного неба, что возникло во второй день творения. Цвет земной персти, из которой был создан человек. Цвет немеркнущего золота, что волхвы принесли в дар Богомладенцу. Цвет искупительной крови. И какой-то ещё — невыразимый, неизъяснимый, слова которому нет. В этом цвете — Дух, этот цвет на иконе во всём », - пишет член Изборского клуба, кандидат филологических наук, преподаватель Оренбургской духовной семинарии Михаил Александрович Кильдяшов в статье «Вечный рассвет», опубликованной в газете «Завтра».

«Плавная линия не знает разрывов. Кажется, коснувшись доски, иконописец не опускал кисть. Быть может, вёл линию от жертвенной чаши к ангельским дланям, ликам, крылам, древу. А может быть, от древа к горе, нимбам, трапезному столу. Но эта линия в пределах иконы не заканчивается: она продолжается в миру, очерчивает тебя, твой дом, твоё Отечество, длит линию горизонта, ведёт к вечности ось времени. Линия рождает неупиваемую чашу, подобную той, что стоит между ангелами. Весь мир — чаша.

Храмина, дуб, скала — всё являет опору и твердыню, рост и созидание. Возводи, взращивай, восходи. Готовься принять путников», - пишет Михаил Кильдяшов.

«А ещё перед тобой то, что не вместимо в сознание: предвечный совет о сотворении мира, его жертвенном спасении и жизни в Духе. Сотворение, спасение, вечная жизнь вне земной череды — они не следуют друг за другом, они одновременны. Здесь время ещё и не родилось, нет ни начала, ни предела, ни жизни, ни смерти. Но уже ведомо, что жизнь и смерть будут, и ведомо, что будет бессмертие.

Ты смотришь на икону, икона взирает на тебя. Что она видит? – вопрошает мыслитель. - Боль, уныние, скверну. Но святыня от тебя не отстраняется, ангелы не отводят очей. Икона врачует: утоляет печали, исцеляет недуги. Одолевает самое тёмное, тлетворное — то, что досталось всем нам от первого человека после грехопадения в райском саду. Икона одолевает в тебе смерть.

Я много раз видел рублёвскую "Троицу" в Третьяковской галерее. В том зале, где святыни стали экспонатами. Свидетели далёких веков, создания великих мастеров, явления кроткой красоты, они тяготились искусствоведческим интересом к себе, тосковали в мирской суете, в празднословии, в холодном электрическом свете. Иконам хотелось молитв, песнопений, тихого, тёплого мерцания свечей, благовонного каждения, крестных знамений. Иконы ощущали на себе бренность всего земного: краски меркли, надписи блекли, дерево ветшало».

«Но с "Троицей" было иначе, - отметил Михаил Кильдяшов. - Она не поддавалась земному, не поддавалась смерти. От неё исходил всепобеждающий свет, способный превратить выставочный зал в храм, собрать развешенные по разным стенам иконы в единый иконостас. Всё кругом преображалось: музейные работники уподоблялись хранителям ризницы, мирские картины в соседних залах обретали духовную высоту. Художники строгого классицизма, передвижники и модернисты стремились напитаться животворным светом "Троицы". Рокотов и Левицкий, Иванов и Васнецов, Репин и Шишкин, Коровин и Врубель умоляли преподобного Андрея: "Возьми нас в свою артель хотя бы кисти мыть, только позволь быть сопричастными этой неизбывной жизни".

Я видел "Троицу" в Храме Христа Спасителя, где она пребывала несколько дней накануне своего возвращения в родную обитель. Икона освобождалась от праздного и суетного, легко дышала. Бесконечной вереницей шли жаждущие, молитвенно обращались к святому образу, словно припадали к живоносному источнику. Три ангела причащали паломников из чаши, наделяли их чем-то таинственным, отчего отступала тьма».

«Я был свидетелем возвращения иконы в Троице-Сергиеву лавру, - рассказал автор статьи. - От лаврских врат монашествующие неспешно несли святыню к Троицкому собору. Несли так, словно боялись колыхнуть листву неувядающего дуба, потревожить крылья ангелов, расплескать кровь жертвенного тельца. В какой-то момент показалось, что воздух вокруг идущих задрожал, возникло марево, подобное тому, что возникает вблизи костра или над степью в знойный летний день. В этот миг время преломилось, изменило своё плавное течение. Настоящее, минувшее и грядущее сомкнулись, и над земным шествием возникло шествие небесное. В нём угадывались русские святые и русские писатели, цари и князья, воины и труженики.

Шёл Дмитрий Донской в ратных доспехах. Шли Пересвет и Ослябя, облачённые в схиму. Шёл царь Иоанн, и лик его был не грозен, а смирен. Шёл Борис Годунов, и в ладонях его была россыпь драгоценных камней для украшения иконы. Шли те, кто оборонял обитель в пору Смутного времени и войны с Наполеоном. Шёл могучий Иван Аксаков, молясь о том, чтобы к "Троице" приложилась единая славянская семья. Шли в сюртуках и рясах преподаватели духовной академии, пострадавшие за Христа. И ещё великое множество тех, чьи имена ведомы только Богу, — тех, кому предстоит родиться».

«Крестный ход — земной и небесный — внёс икону в собор, - вспоминает он. - Первым с ней вошёл преподобный Андрей Рублёв. Он долго смотрел на своё творение, удивлялся тому, что подобное возможно явить в красках. Он видел, как древо превращается в живую плоть, краски претворяются в кровь.

На икону смотрел Достоевский. Смотрел детскими очами, какими когда-то впервые увидел её. Икона говорила с ним — каждым ангелом, каждой божественной ипостасью. Говорила словами Адама, что нарекал в райском саду всё сущее. Говорила словами Христа, что проповедовал, исцелял, изгонял бесов, что молился в Гефсиманском саду, стенал на кресте, что после воскресения спрашивал отрёкшегося ученика: "Любишь ли меня?" Слово было святым Духом, сошедшим на апостолов и сделавшим их всеязыкими. Икона была словом, речением, но от неё же исходило благое молчание. Достоевский вбирал его в свой словарь, вкладывал в уста князя Мышкина и старца Зосимы.

На икону смотрел философ Павел Флоренский. Он когда-то мечтал умереть на закате, потому что видел в "Троице" тихий, нежный закатный свет — свет умиротворения, благоденствия. Видел, как в "Троице" свет закатный, минуя ночную тьму, обращается в свет предутренний. Прозревал, что русская икона способна одолевать мрак. Способна являть путь не от жизни к смерти, а от смерти к жизни — обратную перспективу. Всё в мироздании шло не к гибели, а от неё. Всё шло к Богу. «Если есть "Троица" Рублёва — значит, есть Бог», — тихо говорил Флоренский.

На икону смотрели искусствоведы Третьяковки — те, кто спасал святыню, вывозя её в Новосибирск в пору Великой Отечественной войны, сберегая, как секретное оружие. "Троица" открыла второй фронт, ополчила против врага все русские столетья, всю ратную мощь от копья и кольчуги до артиллерийского снаряда и танковой брони. "Троица" напитала сибиряков неодолимой силой, перед которой на фронте враг дрогнул.

На икону смотрел Андрей Тарковский. Он видел, как мир насыщается красками. Сквозь дым и пепел пожарищ, сквозь грозовые тучи, сквозь вражду и зависть, сквозь пошлость и мещанство, сквозь мертвенные полутона проступал истинный цвет жизни. Икона несла великое вдохновение, наполняла творцов и мыслителей. Икона была во всём осязаемом, видимом, слышимом, жила в звуке, в слове, в движении, в мысли. "Троица" была кладовой художественных миров и дерзновенных замыслов, благословляла человека на восьмой день творения.

На икону смотрел Юрий Гагарин и вспоминал, как первым из людей увидел Землю из Космоса, как первым вырвался за пределы планеты. Вспоминал полёт, что оказался не только прорывом науки, но и высвобождением духа. Космический полёт был врачеванием Земли: человек уносил с собой в беспредельное пространство её тысячелетние страдания, слёзы и печали многих поколений. У земной скорби была огромная сила притяжения, она не давала взлететь, рождала мучительные перегрузки. На одного легла ноша миллионов. Но этот один сдюжил: снял с Земли её скорбь, как потемневший слой с древней иконы, — и планета преобразилась, засияла небесными красками рублёвской "Троицы". "Нет, я не первый, кто увидел Землю с высоты. Я второй после Рублёва", — думал Гагарин».

«"Троица" взирала на созерцающих и становилась житийной иконой, иконой предвечной России, иконой Русского бессмертия. "Троица" чудотворила.

Я помню одну особую паломническую группу, что пришла в Троицкий собор вскоре после возвращения иконы. Это были участники СВО. Их привезли из военного госпиталя. У каждого было тяжёлое увечье. Кто-то, лишившись ноги, шёл, опираясь на костыли. Кто-то хромал, привыкая к протезу. Кто-то был с пустым рукавом. Иных катили в инвалидных колясках. У кого-то вместо глаза был безжизненный стеклянный протез. Кто-то нуждался в поводыре. Кто-то старался спрятать от окружающих обезображенное лицо. Но увечья и немощь оказались не самым страшным.

Каждый из этих паломников был отмечен смертью. Она въелась в них, как краска въедается в кожу, она сидела у них на плечах "веком-волкодавом", она чёрно-кровавым следом тянулась за ними с фронта. И вот неотступная смерть проникла в собор, в лавру, в город. Казалось, когда выйдешь из храма, тоже увидишь кругом костыли, инвалидные коляски, протезы. Увидишь, что война настигла всех.

Бойцы смотрели на "Троицу", прикладывались к мощам преподобного Сергия: суровые лица становились мягче, теплее, но тьма не сдавалась. "Троица" страдала вместе с воинами. Три ангела вычерпывали из людей смерть. Икона принимала смертоносный удар на себя, отчего, казалось, темнела, становилась вновь такой, какой была до раскрытия авторского слоя.

И вдруг в храм вошли жених и невеста. Видимо, только что обвенчавшиеся, они спешили к раке преподобного. Невеста в белом платье порхала, словно голубь, спустившийся во время крещения Христа. За ней, озаряя всё вокруг, тянулся благодатный свет. Он пролился на "Троицу" — и снова проступила рублёвская синева. Он пролился на тёмные росписи собора, и они явили такую же небесную чистоту. Всё вокруг засияло красками "Троицы". Смерть вновь была побеждена жизнью.

"Троица" — наше великое прозрение. Не реставраторы однажды добрались до авторского слоя, а ты сегодня сорвал со своих глаз пелену, счистил с души коросту, затеплил в сердце лампаду — и тебе открылось потаённое.

Если есть "Троица" Рублёва — значит, есть бессмертие. Образ Русского бессмертия — предвечная трапеза, где ангелы оставляют для тебя место за жертвенным столом. Твоя жертва — жизнь, связующая русские времена и сроки, смыкающая землю с небом. Будь верен до смерти, и ангелы дадут тебе венец жизни», - заключил Михаил Кильдяшов.