Писать о гении всегда непросто. Тем более о гении столь противоречивом и давно ставшим классиком. Штампы и банальности к М.Ю. Лермонтову не приложимы. Он всегда больше определений и рамок, в которые его пытаются запихнуть. Особенно это качество раздражало современников. В первую очередь более знатных и богатых.
Но какое дело до этого посланцу неба? Он вглядывается в недостижимую даль, туда, где белеет парус одинокий и виднеются синие горы Кавказа. Крещенный в честь Архистратига небесных сил Михаила маленький мальчик с ранних лет видел многое, недоступное окружающим.
Маленький принц, сошедший на землю из иных миров. Столь же открытый, прямой и честный. Качества, которые в высшем свете вызывали непонимание и неприятие, впрочем, и во все времена они не сулили выгод.
Михаил Юрьевич остается для нас такой же загадкой, какой был и для современников. Может быть даже большей. При внимательном знакомстве с жизнью поэта мы сталкиваемся с некоей двойственностью. Она заключается в том, что все дарования ему были даны уже от рождения, а его развитие в процессе жизни шло более-менее по общим законам. Мы словно имеем двух Лермонтовых: Лермонтова гения, который практически не менялся, поскольку изначально обладал всей полнотой поэтического дара, и Лермонтова человека, который по мере своего взросления и развития все более и более приближался к своему внутреннему идеалу, пока не слился с ним совершенно, где-то в возрасте 23-24 лет. Если мы попробуем отыскать похожий феномен в мировой культуре, то обязательно вспомним Моцарта, который в 5 лет уже играл на нескольких инструментах и сочинял собственную музыку, а в шесть колесил с концертами по Европе как виртуоз. Известны ранние таланты Рафаэля и Веласкеса. Гении, достигшие совершенства еще в юности.
Несомненно, что детские годы не только наложили свой отпечаток на душу Михаила Юрьевича, но и стали путеводной звездой его короткой и трагической жизни. Раннее сиротство – в три года, мальчик потерял мать и фактически остался без отца, которого отстранила от воспитания своевольная и властная бабушка поэта – Елизавета Алексеевна Арсеньева. Правда, во внуке она души не чаяла и баловала его много, но все-таки воспитание было разумным.
Маленький Миша рос в Тарханах в тесном общении с простыми крестьянами.
Дядька, приставленный к барчонку – Андрей Иванович Соколов был простой крестьянин. Детские игры будущего поэта проходили в кругу ровесников – крестьянских детей. У нескольких крепостных своей бабушки-помещицы Миша стал крестным. Известно как минимум семеро крестных Миши Лермонтова, в том числе сын его дядьки А.И. Соколова – Дионисий и двое детей дьячка Ивана Иванова. В таком тесном общении с народной средой не находился ни один поэт начала 19 века, кроме, может быть, Алексея Кольцова. Детство, проведенное с сельскими ребятишками, наложило отпечаток на всю дальнейшую жизнь Михаила Юрьевича. Никогда ни в жизни, ни в произведениях поэт не критиковал простой народ. Хотя высшему свету доставалось от него по полной программе. Бессмертное Бородино», безусловно навеяно рассказами простого солдата, рассказавшего о ратном подвиге, правдиво и без излишнего пафоса. Простота, честность и обостренное чувство справедливости отличали М.Ю. Лермонтова с ранних лет. Тем более резким оказался контраст с высшим светским обществом, насквозь пронизанным условностями и этикетом. Замкнутость юного Михаила Юрьевича началась после переезда в Москву, после нескольких пренебрежительных насмешек от людей, которым он доверился. Великий русский поэт не мог, да и не хотел отождествить себя с узким кругом лиц, называемых элитой, столь ему чужеродным. А внутренняя жизнь души оставалась сокрытой от любопытных взоров.
Я не хочу, чтоб свет узнал
Мою таинственную повесть;
Как я любил, за что страдал,
Тому судья лишь Бог да совесть!..
Им сердце в чувствах даст отчет;
У них попросит сожаленья;
И пусть меня накажет тот,
Кто изобрел мои мученья;
Укор невежд, укор людей
Души высокой не печалит;
Пускай шумит волна морей,
Утес гранитный не повалит;
Его чело меж облаков,
Он двух стихий жилец угрюмый
И кроме бури да громов
Он никому не вверит думы...
М.Ю. Лермонтов слишком хорошо сознавал недостатки высшего света, и слишком сильно ощущал себя частью всего русского народа, а потому выходил за рамки привычных представлений. По тем временам означало и приличий. Превосходство гения над своим ближайшим кругом невозможно было скрыть, да поэт и не пытался этого делать. Такое простить невозможно. Особенно если окружающие привыкли считать себя избранными. Поэт в долгу не оставался.
Как часто, пестрою толпою окружен,
Когда передо мной, как будто бы сквозь сон,
При шуме музыки и пляски,
При диком шепоте затверженных речей,
Мелькают образы бездушные людей,
Приличьем стянутые маски,
Когда касаются холодных рук моих
С небрежной смелостью красавиц городских
Давно бестрепетные руки, --
Наружно погружась в их блеск и суету,
Ласкаю я в душе старинную мечту,
Погибших лет святые звуки.
И если как-нибудь на миг удастся мне
Забыться, -- памятью к недавней старине
Лечу я вольной, вольной птицей;
И вижу я себя ребенком, и кругом
Родные все места: высокий барский дом
И сад с разрушенной теплицей;
Зеленой сетью трав подернут спящий пруд,
А за прудом село дымится -- и встают
Вдали туманы над полями.
В аллею темную вхожу я; сквозь кусты
Глядит вечерний луч, и желтые листы
Шумят под робкими шагами.
И странная тоска теснит уж грудь мою:
Я думаю об ней, я плачу и люблю,
Люблю мечты моей созданье
С глазами полными лазурного огня,
С улыбкой розовой, как молодого дня
За рощей первое сиянье.
Так царства дивного всесильный господин --
Я долгие часы просиживал один,
И память их жива поныне
Под бурей тягостных сомнений и страстей,
Как свежий островок безвредно средь морей
Цветет на влажной их пустыне.
Когда ж, опомнившись, обман я узнаю
И шум толпы людской спугнет мечту мою,
На праздник незванную гостью,
О, как мне хочется смутить веселость их
И дерзко бросить им в глаза железный стих,
Облитый горечью и злостью!..
Воспоминания современников порой поражают неприкрытой, не то что неприязнью - лютой ненавистью к Михаилу Юрьевичу. Такая порция злословия, пожалуй, не доставалась ни одному литератору. Закономерная реакция ограниченных эгоистов, если задеты их гордость и самомнение. Они привыкли считать себя высшей кастой, и вдруг их, почти небожителей, без всяких церемоний обличают во лжи и ничтожности. Есть за что возненавидеть обличителя. Да, юный поэт за словом в карман не лез, а при случае мог взяться и за шпагу или пистолет. Но слово язвило куда больнее и обиднее, на века.
А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
Таитесь вы под сению закона,
Пред вами суд и правда – всё молчи!..
Но есть и божий суд, наперсники разврата!
Есть грозный суд: он ждет;
Он не доступен звону злата,
И мысли и дела он знает наперед.
Тогда напрасно вы прибегнете к злословью:
Оно вам не поможет вновь,
И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь!
А потом была война на Кавказе, где лейб-гвардии поручик Лермонтов отличился беспримерным мужеством, командуя сотней «охотников». В современной терминологии – разведротой. Но наград так и не дождался. Чья-то высокая влиятельная воля помешала этому. Впрочем, чему удивляться?
Но оставим уязвленных с их язвами и обидами. Земная жизнь, которой посланник иных миров не особенно и дорожил, подошла к концу. Личные обиды и неприязнь канули в Лету, осталась лишь великая поэзия. Он предчувствовал свою скорую смерть. «В полдневный жар, в долине Дагестана…». Впереди – посмертная слава и вечная жизнь бессмертной души. Возвращение на небесную родину, память о которой освещала всю жизнь. Яркая комета, озарившая небо России, оставила свой след навсегда. Уже написаны пламенно-горькие строки «Пророка», адресованные не столько современникам, сколько будущим поколениям. Поэт готовится предстать перед Всевышним и прощается с мирозданием.
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сияньи голубом…
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? жалею ли о чём?
Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть;
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!
Но не тем холодным сном могилы…
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб дыша вздымалась тихо грудь;
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб вечно зеленея
Тёмный дуб склонялся и шумел.
Максим Зотикович Воробьёв, член Союза писателей России
