После смерти вы стали ещё ближе и роднее

Неизбежность смерти родителей как-то отторгалась сознанием, представлялась чем-то невероятным или каким-то далёким-далёким. Но всему приходит конец.

Первой отошла ко Господу мать. Её любвеобильное сердце перестало биться 11 марта 2005 года на 77 году жизни. Перед смертью мать после инсульта несколько дней была без сознания. Я всё не решался ехать, и не только потому, что очень плохо себя чувствовал, мне казалось, что мать непременно придёт в себя, «проснётся», её подлечат и всё будет по-прежнему. И только после информации, что ситуация безнадежна и что братья выезжают, я решился отправиться в далекий путь на свою малую родину в Донбасс. Окончательное осознание приближения конца пришло в дороге, и я сильно разрыдался. Отчетливо помню пронзительный звонок сотового телефона на литургии во время херувимской песни в соборе Задонского монастыря. Послушница Нина робко подошла сзади, и я всё понял – матери не стало…

Меня охватило щемящее чувство сиротливости и большой потери. Погода в тон настроению – метель, темень. Задержка на таможне из-за моего старого паспорта, буран, блокировавший дальнейший путь. Короткий сон по прибытии. Утром новое искушение – нас закрыли в доме, а открыть не могут. В общем, всё по полной программе.

Наконец, мы входим в ограду Никольской церкви города Алчевска – храма моего детства. Здесь, после литургии в Прощёное воскресенье, предстоит отпевание рабы Божией Евдокии. Тело усопшей находилось в неотапливаемом Всехсвятском храме. Как только вошли на церковную территорию, раздался колокольный трезвон к литургии. Я это воспринял как знак: мать встречает, мать заждалась…

Настоятель, митрофорный протоиерей Александр, попросил меня возглавить позднюю литургию. Гроб с телом матери перенесли и поставили в Ильинском приделе. Произношу ектенью об упокоении и вдруг – осечка, пауза на службе, – у меня комок в горле, не могу произнести ни слова. Служба остановилась.

Прошу продолжить отца Дионисия – духовника почившей. Он подхватил, а я в стороне затрясся в рыданиях. Потом взял себя в руки и продолжил литургию. В ту сторону, где стоял гроб, я даже не смотрел. Закончив литургию, даю целовать крест. Прихожане потянулись чередой, говоря в один голос: «Да, мы знали Вашу маму Евдокию Ивановну. Она здесь часто молилась, никогда не садилась», «Была такая добрая женщина, отзывчивая, всем помогала, со всеми общалась, всем сочувствовала». Был буквально поток подобных речей. Со слезами люди говорили: «Мы Вам сочувствуем, будем за нее молиться».

После литургии я впервые подошел ко гробу. Приближаюсь, и у меня потрясение – мать лежит, как живая. Совершенно спокойное умиротворённое лицо, во всем её облике разлит какой-то покой. Как будто бы человек шёл, шёл, и внезапно перед ним открылась какая-то яркая картина, захватившая всё его внимание, все силы души. Такое впечатление, что в последний момент что-то открылось её взору. Торжественный миг откровения. Ни тени на лице. Говорили даже, что когда её обмывали, то на лице была улыбка. Все это меня умиротворило.

Отпевание прошло без малейших сокращений: полностью была прочитана 17 кафизма, пропели все стихиры. В отпевании приняли участие четверо священников. Пели студенты духовного училища.

В своем прощальном слове я, в частности, сказал: «Если бы сейчас произошло чудо, и раба Божия Евдокия ожила бы, то она бы очень сконфузилась, сказав: «Как это вы затеяли такое отпевание в храме? Батюшку Александра, который отслужил позднюю литургию, обременили, а вечером ему ещё совершать чин прощения. Зачем столько хлопот вокруг меня?» Это была бы первая ее реакция».

После отпевания гроб с телом усопшей вынесли из храма. Погребальный перебор колоколов, а затем трезвон. Была мрачная погода, а тут проглянуло яркое солнышко. Состояние духа было мирным, у всех радость на душе. Из церкви гроб повезли в Артемовск, так как принято, чтобы усопший перед погребением побывал дома, чтобы все знакомые имели возможность проститься.

Вечером вхожу в дом, в горницу, где стоит гроб; мерцает лампадка, горит свеча. Звенящая торжественная тишина, мир, покой, свет. А лицо усопшей вдруг скорбным стало. С чем его сравнить? Что-то нечеловеческое, вот как на иконе Скорбящей Божией Матери. Не житейски скорбное, а одухотворённое. Она как бы говорила: «Да, я перешла в иную жизнь, мне здесь хорошо, но приближается момент нашего расставания. Как мне жаль всех вас». Она сочувствовала нам. Мне даже показалось, что у нее на правой щеке слеза. Я еще подумал, не конденсат ли от холода, но выглядело, как слеза.

Ночью у гроба читалась Неусыпаемая Псалтырь. Утром была отслужена последняя панихида. В это утро, перед последней панихидой, перед тем, как проснуться, в коротком тонком сне я увидел, как появилась во всём светлом мать, в спокойном состоянии, погладила меня по руке и говорит: «Сынок, ну, что ты?» По интонации я понял эти слова так: «Ну что ты переживаешь? Что вы все в таком состоянии? Мне хорошо. Хорошо всё, что вы для меня сделали. Все было так торжественно, столько хлопот вы перенесли со мной. Я довольна, спокойна, все хорошо».

На панихиде усопшая опять лежала, как живая, даже румянец на щеках появился. Собрался народ. Я попросил соседей поделиться своими воспоминаниями о почившей. Одна из женщин сказала: «Дусечка была очень добрым человеком. Никогда просто так не пройдет мимо, всегда заговорит. При этом она была немногословная, говорила всегда по делу. Сколько она своими руками сделала в нашей артемовской церкви, сколько ходила на службы в алчевскую церковь, пришедшего в гости не оставляла без гостинчика».

Два часа прощания пролетели незаметно. Наступило время выноса тела из родного дома. Тут была самая душераздирающая сцена: младший брат Владимир упал на колени, обнял почившую в гробу, зарыдал: «Мама, мамочка, прости!» Отец приклонил колена с другой стороны. Я также опустился на колени. Они прикасались к голове, а я прикоснулся рукой к щеке матери. Мое ощущение, что человек живой вышел на улицу, на морозец, мягкая такая была щека. Возникла даже такая мысль, может быть, она дышит? Тетка рассказывала, что, когда большая похоронная процессия во главе с двумя игуменами проходила через город, некоторые люди спрашивали: «А что это за драгоценность несут?»

Все девять дней, которые я пробыл на своей малой родине, я ежедневно приезжал на могилу матери и совершал заупокойные литии. Очень многое мне открылось о ней после её смерти. Те отзывы людей, которые знали её близко, открыли для меня целостную панораму её духовного устроения, её духовного облика. Все это предстало перед моими глазами очень ёмко. Основное я, конечно, знал, но масса штрихов и деталей выявилась только после её кончины.

Удивительно, но у нее не было врагов. Возникали, конечно, недоразумения, при которых я советовал ей как-то дистанцироваться от обидчиков. Она слушала, соглашалась, а потом вдруг говорила: «А может быть, мне какой подарочек сделать этому человеку?» Перед отпеванием отцу Дионисию передали рулон бумаг, исписанных рукой матери. Там были выписки из житий святых отцов, их поучения, высказывания, наброски её исповедей, собственные размышления. На одном листочке было написано: «Благодарю Бога, слава Богу за все те страдания, которые были попущены мне Богом для очищения моих грехов».

Владимир много раз находил и до сих пор находит обращенные к нему листочки, исписанные материнской рукой, в которых она просила его: «Не кури» или «Володя, сделай то-то и то-то». Напишет и оставит на видном месте, где-нибудь на столе или, к примеру, на подоконнике. Такой у неё был метод воспитания.

Архив матери высветляет её внутренний облик. Страдания последних лет преобразили её, переплавили в ней всё ветхое. От неё исходило ощущение готовности к переходу в иную жизнь. Никто из родных и близких рабы Божией Евдокии не слышал от неё жалоб о состоянии здоровья, которое в последнее время стало совсем неважным. Псалтырь и Евангелие были ей опорой и утешением. Стихи Давыда-псалмопевца, которые она выписывала в заветную тетрадку, были в основном на тему терпения. «Слава Тебе, Господи, за посланную скорбь. Достойно по делам моим приемлю. Помяни меня во Царствии Твоем».

Мать была простой русской женщиной. Она никогда не стремилась попасть на первый план, предпочитала оставаться в тени. Её богатая духовная жизнь была скрыта от людских глаз.

Заканчивая писать о матери, приведу слова прихожанки нашего храма, известной православной писательницы Анны Ильинской: «Не оставляйте нас, дорогая Евдокия Ивановна, поминайте нас на Небесах у Престола Всевышнего. Разлука будет недолгой, и однажды настанет час, когда все мы по обетованию Господню встретимся и друг друга обымем».

***

Недолго после кончины матери прожил и отец. Он был уже серьезно болен. Это был великий труженик. Если его спрашивали, что ему подарить, то он отвечал, что лучший подарок для него – инструменты для его мастерской. Когда меня с братьями в детстве отправляли в летний лагерь, то мы с нетерпением ждали приезда родителей на машине. Отец любил с нами играть. Возвращаясь с работы, приносил нам подарки-железки и раздавал, приговаривая: «Это тебе от зайчика, это тебе от мишки…»

И мы верили! Я плакал, когда отец уходил из дома. Если мать сердилась на нас, то мы искали защиты у отца. Бывало, наказывает мать нас розгой, а отец загораживает, прикрывая нас рукой, берет удар на себя, пытается поймать «жидину» (розгу). В школу отец не ходил, стеснялся, но к оценкам проявлял неизменный интерес. Первый вопрос к нам у него был: «Что получил?»

Володю он называл «шустриком», а меня – «мямликом». Мне в школьные 70-е годы говорил: «Молись, я тебе не запрещаю, я тоже в Бога верю, молюсь, но в церковь не ходи – узнают, жизни не будет».

Отец перенёс тяжелую операцию на почках, вслед за ней – облучение. Но относиться к себе внимательнее после этого не стал. Он постоянно трудился, копался на огороде. Однажды отец навестил меня в Москве, где я жил в общежитии при институте. Говорил о том, что в большом городе незаметно, что верующий, а начни работать, сразу заметят, возникнут неприятности.

В студенческие каникулы я ежегодно приезжал в родительский дом, но общались мы с ним мало, так как я обычно ездил по церквям. Вспоминаю, как я, учась в институте, приехал на каникулы, он, недомогая после операции, попросил помочь перетаскать уголь в сарай, а я куда-то спешил. Прихожу и вижу, что он эту всю огромную кучу угля сам перебросал в сарай.

По окончании института я проработал две недели учителем истории в Белгородской области, где сразу обратили внимание на мою религиозность, как и предупреждал отец. Вскоре я поступил в семинарию, и отец смирился, что сын будет священником. Хотел только, чтобы я служил на приходе, не в монастыре, чтобы он мог приезжать, помогать. Процесс приобщения раба Божия Сергия к Церкви был непростым. Сначала он пристраивался с краешку на домашние моления. Когда приезжал в Свято-Данилов монастырь навестить меня, то молился в храме. В те годы они с матерью обвенчались.

Особенно трудно отцу давались долгие службы на Берсеневке. Помню, он говорил, что легче машину угля перекидать, чем выстоять одну такую службу. Приходил он на службы регулярно, скромно вставал подальше ото всех, не присаживался, не разговаривал. На всех наших мероприятиях, посиделках, юбилеях поведение отца было неизменным: с краешку присядет: «Да ладно, не обращайте на меня внимание». А если обратить внимание, то он так скукожится.… Зато уж на территории усадьбы храма вел себя по-хозяйски: копал, сажал растения, таскал тяжелые камни. Молодые и здоровые мужчины не могли за ним угнаться, а он торопился сделать побольше, потому что считал, что на Берсеневке мало трудятся. Самым большим своим грехом считал работу в воскресенье.

Со временем отец стал гордиться тем, что его сын стал священником. Его радовало моё продвижение по иерархической лестнице. Тайной мечтой его было, чтобы я стал архимандритом. Однажды он, шутя, сказал нашей прихожанке Зинаиде: «Ну, смотри, если отцу Кириллу архимандрита не дадут, не появляйся здесь». Когда узнал о нашей позиции в отношении ИНН и новых документов, то загрустил, говорил, что нас не оставят в покое. Отцу в свое время надоело штрафы платить за уклонение от замены паспорта. Он, как был в полосатой майке, так и пошел фотографироваться на новый паспорт. Вернулся домой и сказал: «Ну вот, был кацап, теперь – украинец».

В Артёмовске, где жили родители, никогда не было церкви. Я не мог с этим смириться и предложил открыть храм во имя всех святых, в Земле Российской просиявших. Обсудили этот вопрос с местными жителями, перебрали пять мест, и остановились на старом блочном доме. Отец очень много сделал для открытия в нем храма. Он с другом ходил по инстанциям, оформлял необходимые документы. Они с матерью немало потрудились, чтобы прислали священника, и начались богослужения, не говоря уже об оформлении и убранстве храма. Их труды были вознаграждены – священника прислали, начались богослужения. Однако матушка настоятеля отнеслась неласково. Когда отец с другом что-то предлагали сделать, в ответ стали слышать: «Без вас разберемся». Матери запретили звонить в колокол, который я повесил, не разрешили петь на крылосе, потом даже здороваться перестали.

У отца было обостренное чувство справедливости, он не мог снести такого незаслуженно грубого обращения, поэтому перестал ходить в эту церковь, объясняя это так: «Я готов всё отдать нуждающимся, но если меня обманешь или обидишь, я больше знаться не хочу». Когда его обманывали, он еще говорил: «Я несчастливый».

Такая его принципиальность приводила к обострению отношений даже с близкими родственниками. Особенно тяжелым был конфликт с сестрой Анной. Они долго не общались, хотя жили на одной улице. Только когда мать, поддерживавшая добрые отношения со всеми, лежала в реанимации, произошло примирение. Отец первый подошел к сестре и попросил у нее прощения. У отца одно место из Евангелия никак не укладывалось в голове: разбойника Христос прощает на кресте. Как же так? Убивал, грабил, сказал: «Каюсь» и все – прощен?! Такое у него было гиперболизированное чувство справедливости, как-то оно не сочеталось с милостью, всепрощением. К людям у него тоже такое было отношение – я всё отдам, последнее отдам, помогу, но если раз меня обидели – всё, человека не существует.

С сестрой Анной, с бабушкой, матерью матери, у него были напряженные отношения. С сестрой много лет был разрыв в отношениях. Началось из-за какой-то там печки, усугубилось в связи с вопросом о наследстве. Она тоже человек такой эмоциональный. В детстве они очень дружили. Были неоднократные попытки сестры как-то примириться. Позиция отца оставалась неизменной: я не обижаюсь, добра ей желаю, пусть все будет у них хорошо, но я её не знаю, сестры у меня нет. Вот такой подход.

Она пыталась как-то через мать действовать, но он на это болезненно реагировал. Одним словом, ничего не получалось. Для отца был характерен такой подход: либо он полностью принимает человека, либо – дистанция, «прохладца», не хочет иметь дело. И ещё – форма протеста, форма выражения обиды: что-то там мать не так сказала, чем-то недоволен – всё, закрывается на кухне, ложится на кровать, подушку на голову. Это могло продолжаться день, два, он в это время не ел, ни на что не реагировал.

Когда умерла мать, то он посчитал это несправедливым, говорил, что должен был умереть раньше. Хотя несколько лет до этого, начав разводить пчел и угощая всех медом со своей пасеки, приговаривал: «Меня пчелы кусают, до 100 лет проживу». Между тем здоровье его становилось хуже. Владимир все отпуска приезжал к отцу, который в последнее время ласково называл его «сынок», «Володюшка», чего раньше не было. Еще отец говорил, что Володя будет плакать, когда он умрет. Я дважды определял его на лечение в больницу. Там и открылось, что у отца рак желудка в последней стадии. Это известие подкосило его. Когда он уезжал после обследования из Москвы, то долго прощался с каждым из провожавших на платформе, троекратно лобызая его. Это было в мае.

Приехав домой, он заявил: «Я приехал умирать». Болезнь прогрессировала, появились боли, но он не роптал. Лишь однажды сказал: «Ой, Господи, забери меня скорее». Неделю он ничего не мог есть, очень похудел. Последние слова его были: «Ой, Володюшка, умираю, положи меня на пол».

Скончался раб Божий Сергий в 8 часов 30 минут утра 21 октября 2006 года, в субботу, на 78-м году жизни. Приехал из Алчевска его духовный отец – игумен Дионисий, облек усопшего в саван, вложил в левую руку лестовку, затем его положили в гроб. Накануне его соборовали и причащали. В это время я с несколькими прихожанами подъезжал к Ельцу, где нас ждал отец Павел Поваляев. Благочинный отец Василий пригласил сослужить всенощную в Вознесенском соборе.

Ночью заехали в Задонский монастырь. Всех впустили в собор Владимирской иконы Божией Матери, открыли мощи святителя Тихона. Соборная молитва и покровительство святого укрепляли нас в эти скорбные часы. В воскресенье я причастился за Литургией в Никольском храме станицы Луганской. Это был день моего рождения.

Теперь я был готов к встрече с усопшим. Когда я увидел отца в гробу, то меня поразила его особая духовная красота, мирное, одухотворенное и благолепное лицо с бородкой. Все земное, страстное прошло через горнило страданий, которые, слава Богу, были недолги. Это было лицо человека, перешедшего в Горний Мир, совлекшегося всех земных страстей. Когда тело предали земле и установили крест над могилой, пошел теплый дождь, и выглянуло солнышко. Следующие пять дней я каждый день служил заупокойную литию на могиле. Со мной всегда рядом был брат Владимир. На девятый день служил литию уже на родине отца в деревне Переездное Воронежской области. Вернувшись в Москву, я поделился с членами общины своими переживаниями и показал большие рукавицы, которые достались мне на память о покойном отце. Отец всю жизнь созидал не для себя, а для семьи, для людей, и ушел из жизни без всякого земного багажа. А эти рукавицы на память – рукавицы труженика, хранящие тепло его рук.

На 40-й день была панихида в опекаемом нами храме св. вмч. Пантелеимона при 83-й больнице, в стенах которой покойный не так давно проходил лечение. Собрались близкие, любившие отца люди. На поминальной трапезе вспоминали, каким он был, Сахаров Сергей Яковлевич. Прежде всего – гостеприимным, всем гостям топил баню, угощал домашним вином, даже качал на качелях, для удовольствия. Убелённые сединами гости в доме Сахаровых чувствовали себя так, как будто попали в детство, где их любили, о них заботились.

Отец, по отзывам людей, был веселым и ироничным, терпеливым и очень скромным. В нем чувствовалась внутренняя жизненная сила, неугасимый интерес к жизни в разных ее проявлениях. Вспоминали все. Так, Зинаида Логинова отметила силу характера покойного, его сопереживательное сердце. Однажды он ей сказал: «Вот работаю на грядке, копну и сразу – Господи, помоги отцу Кириллу!» Надежда Малюкова сказала, что чем дальше, тем больше нам его будет не хватать. Валентина Латушкина напомнила, что мы должны ценить ближнего, пока он рядом с нами, еще живой, что Сергей Яковлевич был представителем уходящего поколения, которое впитало в себя все лучшие черты русского человека: нелюбовь к лишним словам, невероятное трудолюбие, внешняя его суровость органично сочеталась с сердечной мягкостью, доброжелательностью.

Ему было присуще отсутствие всякого интереса к своему, личному, безкорыстие, желание услужить ближнему, помочь ему, подставить плечо. Иконописец Татьяна Косолапова отметила, что он был человек доброты необыкновенной. Светлана Шевченко была поражена, как он за три дня обработал заалтарную территорию храма. Не перечесть добрых дел отца, его любили за его простоту, смекалистость, любовь к детям, общительность, скромность и застенчивость – прозвучало в речах остальных присутствующих.

Люди называли его правдолюбом, искренним человеком, без тени лукавства, которым больны многие в наше время, у него было обостренное чувство справедливости, непримиримость к фальши в любом ее проявлении. В советские годы много людей было, которые в детстве были оторваны от церковных корней, но они были воспитаны жить по совести. У них мощный потенциал на генетическом уровне. А совесть – это глас Божий внутри нас, обличающий или одобряющий поступки человека. Таким был и отец.

Он очень тонко и чутко слышал голос совести, и не мог поступать иначе, как по совести. Родители снились два раза. Приехав в свой деревенский домик, я рано лёг спать. Вижу во сне, как в комнату входит мать и молча бросает на меня букет мокрых красных роз. Я недовольно: «Мам, ну что за шутки – уже полтретьего ночи, завтра рано вставать».

Просыпаюсь, несколько секунд прихожу в себя, включаю свет, чтобы посмотреть на часы и… на часах ровно полтретьего. Потрясенный, я не сразу мог заснуть. Второй сон. Иду по узкой горной тропинке, меня кто-то задевает, и на лице появляется царапина. Вхожу в дом, вижу на диване полулежащего отца, который улыбается, глядя на меня. Я невольно восклицаю: «Ты же умер!» Отец в ответ (продолжая улыбаться): «Живой, живой». И тут молча входит мать. Я, потирая рукой рану, удивленно смотрю то на отца, то на мать. Кровь тем временем продолжает сочиться из раны. Отец говорит матери: «Евдокия, дай же ему воды». Мать (по-прежнему молча) слегка плескает мне водой в лицо, и я просыпаюсь…

…И вот я снова в родном Артемовске. Подъезжаю к кладбищу, которое стало ещё более гигантским. Медленно вхожу в ограду – вот они, два высоких белых восьмиконечных креста, они здесь чуть ли не единственные. Оглядываюсь назад – знакомая до боли панорама Донбасса. С другой стороны, большая трасса, а здесь, над вечным покоем, две дорогие могилы. Острая потребность побыть около них одному. Неспешно помолился у каждой могилы отдельно, стою, опустив голову.

Нахлынули воспоминания, слезы накатились на глаза. Благодарным ли и заботливым ли я был сыном? Все ли сделал для лечения больных родителей? Часто ведь тяготился выслушиванием скорбей матери, ее переживаний за братьев, не хотел «погружаться в мирскую суету». Отец иной раз казался слишком прямолинейным, не гибким в своих рассуждениях, к тому же еще и не дослышивал.

Да, сердечности и нежности сыновней не хватало, а я боялся впасть в сентиментальность, ведь я – монах. Последний аргумент, как причина некоторой дистанцированности, покрывался контраргументом – ведь столько времени я уделяю своим прихожанам и персоналиям по церковно-общественной линии!

Хотелось потихоньку поскулить, мысленно вернуться в милое детство. Вот мы с братом в санках, а отец – «лошадка», которую мы погоняем ветками. Отец бежит трусцой, мы визжим от восторга. А вот отец, после тяжелой операции, лежит в летней кухне, и его стоны разносятся по всей нашей большой усадьбе. Володя, скорбный, примостился, как котенок, у гроба, который везут на кладбище, нежно поглаживает руку отца. Мать, каждый раз скорбно провожающая и радостно встречающая. Особенно запомнились последние проводы.

Я со спутниками после всех прощальных церемоний уже сел в машину, как вдруг мать, подобно раненой птице, трепетно захлопавшей крыльями, бросилась к окну машины и дрожащими руками, мелкой дробью тихо забарабанила в него. Машина тронулась, в салоне воцарилась гнетущая тишина.… Несколько раз оборачиваемся назад, наблюдая щемящую сердце картину: два скорбных силуэта. Все молча поняли – это в последний раз. Через несколько дней матери не стало…

Смерть!

Она, что: злая разлучница? Или может сблизить?

Снова вспоминаю похороны родителей, их чудные одухотворенные лики, переплавленные тяжкими предсмертными страданиями, задумываюсь. Нет, пожалуй, после смерти они стали еще ближе и роднее. Всё житейское, все недоразумения и недоумения – все это в прошлом. Преображенными и очищенными они вошли в вечность и ещё с большим дерзновением молятся за нас. И вот сейчас накануне больших потрясений, которые уже витают в воздухе, я пишу эти заключительные строки своих воспоминаний о родителях и заливаюсь слезами (не припомню, когда это у меня было в последний раз). Время уже за полночь, я сижу одиноко в келье, серьёзно болею. И особенно чувствую их близость и прошу их, если они стяжали благодать у Господа, поддержать меня.

Игумен Кирилл (Сахаров), настоятель храма свт. Николы на Берсеневке, член Союза писателей России