«Русский Вестник» продолжает проект «30 точек зрения на революцию 1917 года» (начало в № 3)
О Брюсове: все левеет, «почти уже форменный большевик». Не удивительно. В 1904 году превозносил самодержавие, требовал (совсем Тютчев!) немедленного взятия Константинополя. В 1905 появился с «Кинжалом» в «Борьбе» Горького. С начала войны с немцами стал ура-патриотом. Теперь большевик.
+ + +
Блок открыто присоединился к большевикам. Напечатал статью, которой восхищается Коган (П.С.). Я еще не читал, но предположительно рассказал ее содержание Эренбургу - и, оказалось, очень верно. Песенка-то вообще не хитрая, а Блок человек глупый.
+ + +
Извозчик возле «Праги» с радостью и смехом:
- Что ж, пусть приходит. Он, немец-то, и прежде все равно нами владал. Он уж там, говорят, тридцать главных евреев арестовал. А нам что? Мы народ темный. Скажи одному «трогай», а за ним и все.
+ + +
Вчера вечером у Т. Разговор, конечно, все о том же - о том, что творится. Все ужасались, один Шмелев не сдавался, все восклицал:
- Нет, верю в русский народ!
+ + +
Коган рассказывал мне о Штейнберге, комиссаре юстиции: старозаветный, набожный еврей, не ест трефного, свято чтит субботу... Затем о Блоке: он сейчас в Москве, страстный большевик, личный секретарь Луначарского.
+ + +
Ослаб народ. Их и всего-то сто тысяч наберется, а нас сколько миллионов и ничего не можем. Теперь бы казенку открыть, дали бы нам свободу, мы бы их с квартир всех по клокам растащили.
- Там жиды все, - сказал черный.
- И поляки вдобавок. Он и Ленин-то, говорят, не настоящий - энтого давно убили, настоящего-то.
+ + +
Слухи и слухи. Петербург взят финнами, Колчак взял Сызрань, Царицын... Генденбург идет не то на Одессу, не то на Москву... Всё-то мы ждем помощи от кого-нибудь, от чего-нибудь, от чуда, от природы. Вот теперь ходим ежедневно на Николаевский бульвар: не ушел ли, избавь Бог, французский броненосец, который зачем-то маячит на рейде и при котором все-таки как будто легче.
+ + +
Вечером у нас опять сидел Волошин. Чудовищно! Говорит, что провел весь день с начальником чрезвычайки Северным (Юзефовичем), у которого «кристальная душа». Так и сказал: кристальная.
+ + +
Часто вспоминаю то негодование, с которым встречали мои будто бы сплошь черные изображения русского народа. Да еще и до сих пор негодуют, и кто же? Те самые, что вскормлены, вспоены той самой литературой, которая сто лет позорила буквально все классы, то есть «попа», «обывателя», мещанина, чиновника, полицейского, помещика, зажиточного крестьянина, - словом, вся и всех, за исключением какого-то «народа» - безлошадного, конечно, - «молодежи» и босяков.
+ + +
«Левые» все «эксцессы» революции валят на старый режим, черносотенцы - на евреев. А народ не виноват! Да и сам народ будет впоследствии валить все на другого - на соседа и на еврея: «Что ж я? Что Илья, то и я. Это нас жиды на все это дело подбили...»
+ + +
Ни единая душа не может не солгать, не может не прибавить и своей лжи, своего искажения к заведомо лживому слуху. И все это от нестерпимой жажды, чтобы было так, как нестерпимо хочется.
+ + +
Да была и привычная корысть лжи, за которую так или иначе награждали. «Я верю в русский народ!» За это рукоплескали.
+ + +
Есть два типа в народе. В одном преобладает Русь, в другом - Чудь, Меря. Но и в том, и в другом есть страшная переменчивость настроений, обликов, «шаткость», как говорили в старину. Народ сам сказал про себя: «из нас, как из древа, - и дубина, и икона», - в зависимости от обстоятельств, от того, кто это древо обрабатывает: Сергий Радонежский или Емелька Пугачев. Если бы я эту «икону», эту Русь не любил, не видал, из-за чего же бы я так сходил с ума все эти годы, из-за чего страдал так беспрерывно, так люто? А ведь говорили, что я только ненавижу.
+ + +
«Солдатики» были объектом забавы. И как сюсюкали над ними в лазаретах, как ублажали их конфетами, булками и даже балетными танцами! И сами солдатики тоже комедничали, прикидывались страшно благодарными, кроткими, страдающими покорно: «Что ж, сестрица, все Божья воля!» - и во всем поддакивали и сестрицам, и барыням с конфетами, и репортерам, врачам, что они в восторге от танцев Гельцер (насмотревшись на которую однажды один солдатик на мой вопрос, что это такое по его мнению, ответил: «Да черт... Чертом представляется, козлекает...»)
Страшно равнодушны были к народу во время войны, преступно врали об его пат-
риотическом подъеме, даже тогда, когда уже и младенец не мог не видеть, что народу война осточертела. Откуда это равнодушие? Между прочим, и от ужасно присущей нам беспечности, легкомысленности, непривычки и нежелания быть серьезными в самые серьезные моменты. Подумать только, до чего беспечно, спустя рукава, даже празднично отнеслась вся Россия к началу революции, к величайшему во всей ее истории событию, случившемуся во время величайшей в мире войны!
+ + +
Длительным будничным трудом мы брезговали, белоручки были, в сущности, страшные. А отсюда, между прочим, и идеализм наш, в сущности, очень барский, наша вечная оппозиционность, критика всего и всех: критиковать-то ведь гораздо легче, чем работать. И вот:
- Ах, я задыхаюсь среди этой Николаевщины, не могу быть чиновником, сидеть рядом с Акакием Акакиевичем - карету мне, карету!
Отсюда Герцены, Чацкие.
+ + +
В три часа - все время шел дождь - выходили. Встретили Полевицкую с мужем. - «Ужасно ищу роль для себя в мистерии - так хотелось бы сыграть Богоматерь!» - О, Боже мой, Боже мой! Да, все это в теснейшей связи с большевизмом.
+ + +
- Теперь народ, как скотина без пастуха, все перегадить и самого себя погубить.
+ + +
И начал Маяковский с того, что без всякого приглашения подошел к нам, вдвинул стул между нами и стал есть с наших тарелок и пить из наших бокалов. Галлен глядел на него во все глаза - так, как глядел бы он, вероятно, на лошадь, если бы ее, например, ввели в эту банкетную залу. Горький хохотал. Я отодвинулся. Маяковский это заметил.
- Вы меня очень ненавидите? - весело спросил он меня.
Но мало того, к безмерному изумлению посла, вдруг пришла в дикое и бессмысленное неистовство и вся зала: зараженные Маяковским, все ни с того, ни с сего заорали и себе, стали бить сапогами в пол, кулаками по столу, стали хохотать, выть, визжать, хрюкать и - тушить электричество.
+ + +
- Курсистки, читающие Горького и Андреева, искренно верят, что не могут постигнуть их глубины... Прочел пролог к «Анатэме» - полная бессмыслица... Что у них у всех в головах, у всех этих Брюсовых, Белых?
+ + +
Горький, зеленея от волнения, говорит речь:
- Я боюсь русской победы, того, что дикая Россия навалится стомиллионным брюхом на Европу!
+ + +
Был В. Катаев (молодой писатель). Цинизм нынешних молодых людей прямо невероятен. Говорил: «За 100 тысяч убью кого угодно. Я хочу хорошо есть, хочу иметь хорошую шляпу, отличные ботинки...»
+ + +
Рассказывают, что Фельдман говорил речь каким-то крестьянским «депутатам»:
- Товарищи, скоро во всем свете будет власть советов!
И вдруг голос из толпы этих депутатов:
- Сего не буде!
Фельдман яростно:
- Это почему?
- Жидив не хвате!
+ + +
Вообще утро большого волнения. Был Юшкевич. Очень боится еврейского погрома. Юдофобство в городе лютое.
+ + +
Еврейский погром на Большом Фонтане, учиненный одесскими красноармейцами.
Были Овсянико-Куликовский и писатель Киппен. Рассказывали подробности. На Б. Фонтане убито 14 комиссаров и человек 30 простых евреев. Разгромлено много лавочек. Врывались ночью, стаскивали с кроватей и убивали кого попало. Люди бежали в степь, бросались в море, а за ними гонялись и стреляли - шла настоящая охота. Киппен спасся случайно - ночевал, по счастью, не дома, а в санатории «Белый цветок». На рассвете туда нагрянул отряд красноармейцев. - «Есть тут жиды?» - спрашивают у сторожа. - «Нет, нету». - «Побожись!» - Сторож побожился, и красноармейцы поехали дальше.
+ + +
Арестован одесский комитет «Русского народно-государственного союза» (16 человек, среди них какой-то профессор) и вчера ночью весь расстрелян «в виду явной активной деятельности, угрожающей мирному спокойствию населения».
+ + +
«Очаковский гарнизон, приняв во внимание, что контрреволюция не спит в связи с выступлением зазнавшегося пьяницы Григорьева, подняла свою голову до полного обнагления, пускает яд в сердце крестьянина и рабочего, натравливает нацию на нацию, а именно: пьяница Григорьев провозгласил лозунг: "Бей жидов, спасай Украину", что несет страшный вред Красной Армии и гибель социальной Революции! А посему мы постановили: послать проклятие пьянице Григорьеву и его друзьям-националистам!»
+ + +
Как носились в московских и петербургских салонах с разными Клюевыми и Есениными, даже и одевавшимися под странников и добрых молодцев, распевавших в нос о «свечечках» и «речечках» или прикидывавшихся «разудалыми головушками»!
+ + +
Весна семнадцатого года. Ресторан «Прага», музыка, людно, носятся половые. Вино запрещено, но почти все пьяны. Музыка сладко режет внутри. Знаменитый либеральный адвокат в военной форме. Огромный, толстый в груди и в плечах, стрижен ежиком. Так пьян, что кричит на весь ресторан, требует чтобы играли «Ойру».
О Брюсове: все левеет, «почти уже форменный большевик». Не удивительно. В 1904 году превозносил самодержавие, требовал (совсем Тютчев!) немедленного взятия Константинополя. В 1905 появился с «Кинжалом» в «Борьбе» Горького. С начала войны с немцами стал ура-патриотом. Теперь большевик.
+ + +
Блок открыто присоединился к большевикам. Напечатал статью, которой восхищается Коган (П.С.). Я еще не читал, но предположительно рассказал ее содержание Эренбургу - и, оказалось, очень верно. Песенка-то вообще не хитрая, а Блок человек глупый.
+ + +
Извозчик возле «Праги» с радостью и смехом:
- Что ж, пусть приходит. Он, немец-то, и прежде все равно нами владал. Он уж там, говорят, тридцать главных евреев арестовал. А нам что? Мы народ темный. Скажи одному «трогай», а за ним и все.
+ + +
Вчера вечером у Т. Разговор, конечно, все о том же - о том, что творится. Все ужасались, один Шмелев не сдавался, все восклицал:
- Нет, верю в русский народ!
+ + +
Коган рассказывал мне о Штейнберге, комиссаре юстиции: старозаветный, набожный еврей, не ест трефного, свято чтит субботу... Затем о Блоке: он сейчас в Москве, страстный большевик, личный секретарь Луначарского.
+ + +
Ослаб народ. Их и всего-то сто тысяч наберется, а нас сколько миллионов и ничего не можем. Теперь бы казенку открыть, дали бы нам свободу, мы бы их с квартир всех по клокам растащили.
- Там жиды все, - сказал черный.
- И поляки вдобавок. Он и Ленин-то, говорят, не настоящий - энтого давно убили, настоящего-то.
+ + +
Слухи и слухи. Петербург взят финнами, Колчак взял Сызрань, Царицын... Генденбург идет не то на Одессу, не то на Москву... Всё-то мы ждем помощи от кого-нибудь, от чего-нибудь, от чуда, от природы. Вот теперь ходим ежедневно на Николаевский бульвар: не ушел ли, избавь Бог, французский броненосец, который зачем-то маячит на рейде и при котором все-таки как будто легче.
+ + +
Вечером у нас опять сидел Волошин. Чудовищно! Говорит, что провел весь день с начальником чрезвычайки Северным (Юзефовичем), у которого «кристальная душа». Так и сказал: кристальная.
+ + +
Часто вспоминаю то негодование, с которым встречали мои будто бы сплошь черные изображения русского народа. Да еще и до сих пор негодуют, и кто же? Те самые, что вскормлены, вспоены той самой литературой, которая сто лет позорила буквально все классы, то есть «попа», «обывателя», мещанина, чиновника, полицейского, помещика, зажиточного крестьянина, - словом, вся и всех, за исключением какого-то «народа» - безлошадного, конечно, - «молодежи» и босяков.
+ + +
«Левые» все «эксцессы» революции валят на старый режим, черносотенцы - на евреев. А народ не виноват! Да и сам народ будет впоследствии валить все на другого - на соседа и на еврея: «Что ж я? Что Илья, то и я. Это нас жиды на все это дело подбили...»
+ + +
Ни единая душа не может не солгать, не может не прибавить и своей лжи, своего искажения к заведомо лживому слуху. И все это от нестерпимой жажды, чтобы было так, как нестерпимо хочется.
+ + +
Да была и привычная корысть лжи, за которую так или иначе награждали. «Я верю в русский народ!» За это рукоплескали.
+ + +
Есть два типа в народе. В одном преобладает Русь, в другом - Чудь, Меря. Но и в том, и в другом есть страшная переменчивость настроений, обликов, «шаткость», как говорили в старину. Народ сам сказал про себя: «из нас, как из древа, - и дубина, и икона», - в зависимости от обстоятельств, от того, кто это древо обрабатывает: Сергий Радонежский или Емелька Пугачев. Если бы я эту «икону», эту Русь не любил, не видал, из-за чего же бы я так сходил с ума все эти годы, из-за чего страдал так беспрерывно, так люто? А ведь говорили, что я только ненавижу.
+ + +
«Солдатики» были объектом забавы. И как сюсюкали над ними в лазаретах, как ублажали их конфетами, булками и даже балетными танцами! И сами солдатики тоже комедничали, прикидывались страшно благодарными, кроткими, страдающими покорно: «Что ж, сестрица, все Божья воля!» - и во всем поддакивали и сестрицам, и барыням с конфетами, и репортерам, врачам, что они в восторге от танцев Гельцер (насмотревшись на которую однажды один солдатик на мой вопрос, что это такое по его мнению, ответил: «Да черт... Чертом представляется, козлекает...»)
Страшно равнодушны были к народу во время войны, преступно врали об его пат-
риотическом подъеме, даже тогда, когда уже и младенец не мог не видеть, что народу война осточертела. Откуда это равнодушие? Между прочим, и от ужасно присущей нам беспечности, легкомысленности, непривычки и нежелания быть серьезными в самые серьезные моменты. Подумать только, до чего беспечно, спустя рукава, даже празднично отнеслась вся Россия к началу революции, к величайшему во всей ее истории событию, случившемуся во время величайшей в мире войны!
+ + +
Длительным будничным трудом мы брезговали, белоручки были, в сущности, страшные. А отсюда, между прочим, и идеализм наш, в сущности, очень барский, наша вечная оппозиционность, критика всего и всех: критиковать-то ведь гораздо легче, чем работать. И вот:
- Ах, я задыхаюсь среди этой Николаевщины, не могу быть чиновником, сидеть рядом с Акакием Акакиевичем - карету мне, карету!
Отсюда Герцены, Чацкие.
+ + +
В три часа - все время шел дождь - выходили. Встретили Полевицкую с мужем. - «Ужасно ищу роль для себя в мистерии - так хотелось бы сыграть Богоматерь!» - О, Боже мой, Боже мой! Да, все это в теснейшей связи с большевизмом.
+ + +
- Теперь народ, как скотина без пастуха, все перегадить и самого себя погубить.
+ + +
И начал Маяковский с того, что без всякого приглашения подошел к нам, вдвинул стул между нами и стал есть с наших тарелок и пить из наших бокалов. Галлен глядел на него во все глаза - так, как глядел бы он, вероятно, на лошадь, если бы ее, например, ввели в эту банкетную залу. Горький хохотал. Я отодвинулся. Маяковский это заметил.
- Вы меня очень ненавидите? - весело спросил он меня.
Но мало того, к безмерному изумлению посла, вдруг пришла в дикое и бессмысленное неистовство и вся зала: зараженные Маяковским, все ни с того, ни с сего заорали и себе, стали бить сапогами в пол, кулаками по столу, стали хохотать, выть, визжать, хрюкать и - тушить электричество.
+ + +
- Курсистки, читающие Горького и Андреева, искренно верят, что не могут постигнуть их глубины... Прочел пролог к «Анатэме» - полная бессмыслица... Что у них у всех в головах, у всех этих Брюсовых, Белых?
+ + +
Горький, зеленея от волнения, говорит речь:
- Я боюсь русской победы, того, что дикая Россия навалится стомиллионным брюхом на Европу!
+ + +
Был В. Катаев (молодой писатель). Цинизм нынешних молодых людей прямо невероятен. Говорил: «За 100 тысяч убью кого угодно. Я хочу хорошо есть, хочу иметь хорошую шляпу, отличные ботинки...»
+ + +
Рассказывают, что Фельдман говорил речь каким-то крестьянским «депутатам»:
- Товарищи, скоро во всем свете будет власть советов!
И вдруг голос из толпы этих депутатов:
- Сего не буде!
Фельдман яростно:
- Это почему?
- Жидив не хвате!
+ + +
Вообще утро большого волнения. Был Юшкевич. Очень боится еврейского погрома. Юдофобство в городе лютое.
+ + +
Еврейский погром на Большом Фонтане, учиненный одесскими красноармейцами.
Были Овсянико-Куликовский и писатель Киппен. Рассказывали подробности. На Б. Фонтане убито 14 комиссаров и человек 30 простых евреев. Разгромлено много лавочек. Врывались ночью, стаскивали с кроватей и убивали кого попало. Люди бежали в степь, бросались в море, а за ними гонялись и стреляли - шла настоящая охота. Киппен спасся случайно - ночевал, по счастью, не дома, а в санатории «Белый цветок». На рассвете туда нагрянул отряд красноармейцев. - «Есть тут жиды?» - спрашивают у сторожа. - «Нет, нету». - «Побожись!» - Сторож побожился, и красноармейцы поехали дальше.
+ + +
Арестован одесский комитет «Русского народно-государственного союза» (16 человек, среди них какой-то профессор) и вчера ночью весь расстрелян «в виду явной активной деятельности, угрожающей мирному спокойствию населения».
+ + +
«Очаковский гарнизон, приняв во внимание, что контрреволюция не спит в связи с выступлением зазнавшегося пьяницы Григорьева, подняла свою голову до полного обнагления, пускает яд в сердце крестьянина и рабочего, натравливает нацию на нацию, а именно: пьяница Григорьев провозгласил лозунг: "Бей жидов, спасай Украину", что несет страшный вред Красной Армии и гибель социальной Революции! А посему мы постановили: послать проклятие пьянице Григорьеву и его друзьям-националистам!»
+ + +
Как носились в московских и петербургских салонах с разными Клюевыми и Есениными, даже и одевавшимися под странников и добрых молодцев, распевавших в нос о «свечечках» и «речечках» или прикидывавшихся «разудалыми головушками»!
+ + +
Весна семнадцатого года. Ресторан «Прага», музыка, людно, носятся половые. Вино запрещено, но почти все пьяны. Музыка сладко режет внутри. Знаменитый либеральный адвокат в военной форме. Огромный, толстый в груди и в плечах, стрижен ежиком. Так пьян, что кричит на весь ресторан, требует чтобы играли «Ойру».
(Из книги «Окаянные дни»)
