А.А. Ухтомский - катакомбный епископ Алипий
Благословение
Соседи нашли его тело лежащим на давно не топленной плите. Епископ Алипий был одет в лиловый подрясник и держал в руке Евангелие, которое, быть может, читал перед смертью. Это случилось 31 августа 1942 года.
632 253 ленинградца погибли от голода в дни блокады. Смерть владыки не была неизбежной - он пожертвовал собой, ясно сознавая, что и почему делает. Власти высоко ценили его как учёного, убеждая покинуть город, - епископ был одним из крупнейших нейрофизиологов мира. Он отказался. Мир знает его как академика Алексея Алексеевича Ухтомского, первооткрывателя принципа доминанты - нового учения о работе мозга. Накануне новолетия 1942-го закончился его последний эксперимент, подтвердивший, что убеждения способны быть выше рефлексов и страстей, в состоянии подчинить себе жизнь и смерть человека.
О его жизни в блокадном Ленинграде вспоминает доктор биологических наук Светлана Васильевна Магаева. Она, без сомнения, была самой юной ученицей Ухтомского; девочке было четыре года, когда мать начала водить её на лекции. Это может показаться смешным: что можно понять в таком возрасте? Но под его влиянием Светлана Магаева стала не только физиологом, но и православной христианкой. В начале войны ей было десять лет. Вот её рассказ:
«Алексей Алексеевич много работал и держался на ногах, сколько мог. В последний раз его видели осенью 41-го года. Мы встретили его случайно на Менделеевской линии недалеко от университета. Алексей Алексеевич выглядел больным, шёл медленно, тяжело опираясь на посох. Маму он помнил, а меня не узнал, ведь прошло шесть лет с тех пор, как мама после смерти няни брала меня с собой на лекции. Он засмеялся, вспомнив наше забавное знакомство. Потом достал узелок из глубокого кармана долгополого пальто. В носовой платок был завёрнут кусок хлеба. Алексей Алексеевич разломил хлеб и протянул мне половину. Я отказывалась, ведь хлеб - это жизнь... Он улыбался и уверял, что академический паёк вполне достаточен для жизни. Погладив меня по голове и перекрестив, он медленно пошёл в сторону набережной. Тогда я не поняла, что это было благословение епископа Алипия. Должно быть, благословляя меня, он просил Бога помочь мне выдержать грядущие муки блокады и выжить. Мы долго стояли на холодном ветру и смотрели на удаляющуюся фигуру Алексея Алексеевича, пока он не исчез за углом университета. Мама вздохнула и сказала, что, должно быть, мы видим его в последний раз. Хлеб епископа Алипия мы ели дня два, добавляя по маленькому кусочку к нашему скудному пайку».
Скорее всего, Светлана была не единственной, кому Алексей Алексеевич протянул хлеб в первый блокадный год. Учёных такого уровня власти действительно поддерживали, академик Ухтомский должен был выжить. Но епископ Алипий не мог пройти мимо голодных людей, поэтому был обречён.
Выбор
Брат учёного епископ Андрей (в миру Александр Ухтомский)
Он родился в Ярославской губернии, в имении отца - князя Алексея Николаевича, отставного военного. Детство провёл в Рыбинске. Их род был не просто древним, а происходил от Рюрика. Ухтомские только что не рождались в седле. Их предки крестили Русь и защищали её тысячу лет. Отец, дед, прадед... вереница воинов, уходившая в незапамятные времена.
Сыновья Алексея Николаевича - Александр и Алексей - тоже должны были стать офицерами. Их отдали в Нижегородский кадетский корпус, но одна встреча полностью изменила их жизнь. Когда мать везла сыновей домой на каникулы, на волжском пароходе они познакомились со священником. Его звали Иоанн Сергиев. Святой Иоанн Кронштадтский несколько дней беседовал с юношами, после чего они приняли решение, немыслимое для большинства дворян Российской империи. По окончании учёбы князья один за другим, с разницей в три года, отправились в Троице-Сергиеву лавру. Оба поступили в Духовную академию и закончили её кандидатами богословия. Диссертация Александра называлась «О гневе Божьем», и вскоре он был пострижен в монахи с именем Андрей. Диссертация Алексея «Космологическое доказательство Бытия Божия» говорила о других наклонностях.
«Моё истинное место - монастырь, Но я не могу себе представить, что придётся жить без математики, без науки. Итак, мне надо создать собственную келью - с математикой, со свободой духа и миром».
Он сомневался. Совершил пешее паломничество в Оптину, потом полгода прожил в Иосифо-Волоколамской обители, чтобы убедиться - не готов. Монах по устроению души, Алексей тяготился жизнью русских монастырей той эпохи. И был в этом далеко не одинок. Вспомним сходную с ним натуру - вятского чудотворца Стефана Филейского. Преподобный так и не смог ужиться ни в одной из обителей и поселился в землянке, из которой выросли сначала скит, а затем и монашеская пустынь.
Духовная академия окончательно помогла Ухтомскому определиться, чем он хочет заняться в жизни: попытаться понять тайну личности как богослов, философ и вместе с тем как психолог и физиолог. «У меня возникла мысль создать биологическую теорию религиозного опыта», - пояснял он. Нет, его вера не остыла, огонь, зажжённый святым Иоанном, ровно и сильно горел в нём до последнего дня жизни. Но мысль, что науку следует сдать без боя атеистам и маловерам, казалась ему трусостью.
В конце XIX века выпускникам Духовной академии запрещено было поступать на естественные факультеты университетов, они могли лишь перевестись с другого факультета. Что Ухтомский и сделал. За год на Восточном факультете Санкт-Петербургского университета он усвоил древнееврейский - к шести другим языкам, которые знал, после чего приступил, наконец, к изучению физиологии. Так начался для Ухтомского ХХ век.
В церковной жизни Алексея тоже произошли изменения. Потрясённый красотой древнего богослужения, он выбирает единоверчество, соединившее в себе верность старым обрядам с преданностью Русской Православной Церкви. В Никольском единоверческом храме Петербурга (в наши дни его занимает музей Арктики и Антарктики) Ухтомский быстро стал своим. Один из его знакомых той поры вспоминал: «Ещё глубокая ночь или «утру глубоку», а Алексей Алексеевич уже на молитве, уже поёт, уже славит Бога - Отца - Творца всяческих и Спаса - Сына и Святаго Утешителя Духа, уже призывает на всех, кто около него, благодать, покров и защиту Пресвятой Девы».
Учение
Жизнь он вёл, можно сказать, иноческую, поселившись на квартире. Хозяйство вела Надежда Ивановна Бобровская. Она была из монастырских послушниц, много лет служила Ухтомским и отправилась в Петербург, чтобы не оставить молодого князя без попечения. Как отзывался один из его друзей: «Лучшего человека в доме, мастерицу на все руки: и стряпать-солить, варить, жарить; и обиход чистоты, порядка, святости держать в доме и быть неусыпным стражем покоя Алексея Алексеевича, нельзя было найти». Её не станет в мае 1941-го.
В 1911-м Ухтомский защитил диссертацию, где впервые был изложен принцип доминанты. Речь идёт о способности центральной нервной системы целиком отдаваться некоему влечению, потребности, идее. Если говорить научным языком, это устойчивый очаг повышенной возбудимости нервных центров, который подчиняет себе всё наше естество. Доминанта способна подавить любые рефлексы - скажем, влюблённый или чем-то страстно увлечённый человек перестаёт испытывать голод.
Если говорить о животных, то для собаки при должной подготовке доминантой может стать верность хозяину. В этом случае он может спокойно забрать у неё еду, а собака, не задумываясь, готова пожертвовать ради него жизнью. В случае с человеком разница в том, что это может происходить в результате его свободного выбора. При этом, лишившись доминанты, он становится нежизнеспособен. Узники советских и немецких лагерей, где с трудом, но можно было выжить, рассказывали о товарищах, с которыми происходили странные вещи. Более-менее здоровый человек начинал вдруг тосковать и умирал. Это случалось, когда его прежние цели исчезали, а новые не появились.
Именно доминанта обеспечивает развитие человека, даёт ему, по словам Ухтомского, «маховое колесо - руководящую идею, основную гипотезу... избавляет мысль от толчков и пестроты и содействует сцеплению фактов в единый опыт». Она же, превратившись в страсть, способна нас разрушить. Учёный объяснял: «Если не овладеть вовремя зачатками своих доминант, они завладеют нами. Поэтому, если нужно выработать в человеке продуктивное поведение с определённой направленностью действий, это достигается ежеминутным, неусыпным культивированием требующихся доминант. Если у отдельного человека не хватает для этого сил, это достигается строго построенным бытом».
Самым сильным из наших устремлений, конечно же, является любовь.
Как поясняет мысль Ухтомского его последователь, академик Александр Батуев, человеку свойственны как бы две противоположные тенденции. Одна из них - это доминанта «на своё лицо», когда мы ищем в другом человеке нечто, отвечающее собственным настроениям, побуждениям, чаяниям, т. е. нашим собственным доминантам. Зачастую бессознательно мы стремимся навязать собеседнику свои взгляды, своё мировоззрение, даже своё настроение - и тогда получаем вместо собеседника двойника.
Вторая тенденция состоит в том, чтобы настолько изменить собственные установки, чтобы суметь понять позицию, настроение или состояние собеседника. Иногда даже суметь пожертвовать собственной доминантой, усомниться в её правильности. Не только не навязывать своих взглядов, но попытаться понять взгляды другого, научиться считаться с ними, уважать их, как равноценные со своими. Такого собеседника заслужишь только тогда, когда приложишь огромные усилия и сформируешь доминанту «на лицо другого». Это тенденция высокого порядка, она свойственна истинно интеллигентному человеку, который сам является личностью. Надо научиться ценить в другом человеке его самобытность и неповторимость, надо дать ему право быть другим.
«Она стала мне так дорога»
«Способность с открытым сердцем принять мир другого лица, присущая людям простым и бедным, - писал Алексей Алексеевич, - замкнута о семи печатях для чересчур мудрствующих людей». Беда в том, что сам он принадлежал к последним. И ясно это сознавал. Вся его жизнь - борьба с собой за возможность открыть для себя и полюбить людей.
Когда он писал о собеседнике, то первым видел перед собой лицо Варвары Александровны Платоновой, девушки, с которой они подружились в 1905-м и переписывались потом всю жизнь, так и не перейдя на «ты». «Я не знаю, как вышло, - записал Ухтомский в своём дневнике, - что она стала мне так дорога». «Мы встретились так чудно и странно с ним...» - размышляла Варвара, а вскоре уже мечтала о замужестве. Они встречались, писали друг другу дивные письма, снова встречались.
Наконец, спустя семь лет после встречи, Варвара почти добилась своего, уже назначено было венчание. Она мечтала, что возлюбленный станет священником, а она при нём - матушкой. Оба они не мыслили свою жизнь без Бога и служения Ему. Но венчание было отложено, и лишь постепенно к Варваре начало приходить понимание, что путь её возлюбленного - монашеский. «С Вами я не могу не быть вместе, - писал он, - так что вместе же должен решать и уход на служение в иночестве». Она же, зная его лучше, чем кто-либо на земле, понимала, что Алексей не создан ни для монастыря, ни для супружества. Где же выход?
Сквозь письма их просвечивает любовь, выходящая за пределы земного круга. С годами их связь только крепла. Варвара, всё более посвящая себя делам милосердия, поддерживая заболевших и впавших в уныние, стала, по сути, соавтором учения, где Ухтомский призывал видеть в людях «алтари, а не задворки». Их голоса слились. Эта любовь распространялась и на ближних, и на народ. «Кто позволяет себе хоть однажды помыслить о народе как о «массе» и «толпе», - замечал Алексей Алексеевич, - тот сам теряет в себе лицо».
* * *
Что значит потерять лицо и как его обрести? Для того чтобы стать личностью, полагал Ухтомский, необходимо подчинить свою физиологию, свою душу служению ближнему, другого пути не существует. «Человеком нельзя быть, им можно лишь делаться», - писал учёный.
Гонения и слава
Академик Алексей Алексеевич Ухтомский
Февральскую революцию Ухтомский не принял, сознавая, что происходит с родиной. «Дальнейшие глупости разных «большевиков» и прочих убогих людей, - писал он впоследствии, - не подлежат уже такому суду и осуждению, как то, что в самом деле было понаделано умниками: Гучковыми, Родзянками, Милюковыми...» Это распространялось и на всё обезумевшее общество, бодро устремившееся к погибели. «Это предрешено, - с горечью замечал Алексей Алексеевич, - и всему этому воистину «подобает быти» ещё с тех пор, как в феврале и марте маленькие люди ликовали по поводу свержения исторической власти».
Летом 1917-го князь был избран единоверцами делегатом на Поместный Собор Русской Церкви, но в декабре уехал в Рыбинск, где прожил почти весь 1918 год. Там дошли до него слухи об убийстве Царской Семьи. «Если это правда, - написал он Варваре Александровне, - то «убиение несчастного Николая II» будет тяжким, несмываемым пятном на русском народе и на России и нам ещё придётся поплатиться своею кровью сверх того, что заплачено до сих пор!» Вскоре Ухтомский был арестован как главарь «Союза верных». Это грозило расстрелом. Он рассказывал в письме к Платоновой: «Очень я счастливо, по милости Божией, отделался! В сущности, только стечение обстоятельств, маленькая бумажка из Петроградского совета, бывшая в кармане, остановила предприятие ухлопать меня ещё в Рыбинске!» Его отвели в подвал, там он слышал, как расстреливают других арестованных.
Потом была Лубянка, где чекисты с удивлением узнали, что князь читает сокамерникам лекции по физиологии. Друзья Ухтомского объясняли, что учёного мировой величины казнить нельзя. В конце концов их упорство принесло результат, и Алексей Алексеевич по распоряжению Дзержинского был выпущен на свободу.
Тайно приняв монашеский постриг, он, наконец, определился со служением: быть монахом в миру. Тогда же возглавил кафедру физиологии человека и животных в Петроградском университете. В 1923-м последовал новый арест, на этот раз за «сопротивление изъятию церковных ценностей». Проще говоря, он мешал ограбить Никольскую единоверческую церковь, старостой которой являлся. Помытарили, но снова отпустили.
В те годы родилось удивительное сообщество - православное братство самых образованных людей страны, члены которого иногда называли себя «китежанами». По легенде, град Китеж невредимым скрылся в водах озера - Господь спас его от набега язычников. Новое нашествие привело в Церковь тысячи культурных людей. Ухтомский был среди них, конечно, заметной величиной.
Власть всё это страшно раздражало, тем более что вера росла среди рабочих и крестьян, увлекая подчас даже коммунистов. Православие было доминантой, которая усиливалась из-за угрозы бытию русского народа. Чекисты попытались нанести удар по Церкви в начале 20-х, предав её в руки обновленцев. Но народ отверг их, и тогда была задумана новая провокация. Во главе Синода власть демонстративно поставила митрополита Сергия (Страгородского). Он был вполне достойным человеком, уступившим жестокому давлению, но многие верующие решили, что лучше умереть, чем позволить богоборцам распоряжаться в Церкви. Так произошло разделение православных на «сергиан» и «катакомбников». Сегодня эта рана затянулась, но тогда она обильно кровоточила. Архиереи «катакомбников» арестовывались один за другим. Требовались новые, и отец Алипий был тайно хиротонисан во епископа.
Власть решила не обращать на это внимания. Русская школа физиологии была в то время лучшей в мире, а Алексей Ухтомский - не просто крупнейшим учёным, но и другом великого Ивана Павлова. Трогать его было нельзя. В 1935 году Алексей Алексеевич был избран академиком. При этом продолжал окормлять паству и открыто поддерживал брата - епископа Андрея (Ухтомского), арестованного в очередной раз. В 1937 году владыка Андрей, пронзительно светлый монах, был казнён. Удостоен венца, подобно своему предку - князю Василько Константиновичу Ростовскому, герою битвы на реке Сите, замученному татарами. Ещё один «китежанин» взошёл к Небу, а погибло их в те годы без счёта.
Война
В мае, накануне войны, академик Ухтомский сделал пророческую запись в своём дневнике:
«Выдумали, что история есть пассивный и совершенно податливый объект для безответственных перестраиваний на наш вкус. А оказалось, что она - огненная реальность, продолжающая жить своей совершенно самобытной законностью и требующая нас к себе на суд!»
Суд наступил 22 июня. Власти уговаривали учёного эвакуироваться на Большую землю, но он наотрез отказался, подписавшись: «Князь А. Ухтомский».
Старый друг Алексея Алексеевича, профессор А. И. Колотилов, рассказывал, что на вопрос, почему он не уезжает, академик ответил: «Я должен закончить работу. Жить мне уже недолго, умру здесь». Блокада дала огромный материал для его учения о принципе доминанты, но собирали и обобщали его уже другие.
* * *
У 90 процентов населения города была дистрофия 3-4 степени, но люди сражались до конца, выживали вопреки представлениям о возможностях человеческого организма. Профессор Владимир Георгиевич Гаршин из Института экспериментальной медицины доказал, что сердце блокадников могло терять в весе до 40 процентов, печень - до 50. Но мозг и почки при этом оставались практически неизменёнными. Несмотря на голод, люди сохраняли все свои умственные способности. У них была цель, их общая доминанта меняла реальность.
Светлана Васильевна Магаева вспоминала о своей матери - горячей поклоннице Ухтомского, христианке. Занималась она тем, что обходила дома и искала осиротевших детей - тех, у кого умерли родители, чтобы отвести их в детдом. Фактически спасала этих детей - без родных малыши были обречены на гибель.
Однажды мать не вернулась домой. Это означало, что она, скорее всего, уже мертва. Девочку отвели в детдом, но у неё пропало желание жить. К счастью, мама оказалась жива. «Случился голодный обморок на улице, - вспоминала Светлана Магаева, - добрые люди подобрали её и отнесли в больницу, в палату для умирающих. Я бегала к ней из детского дома, носила ей баланду в детской кукольной чашке. Мне тогда казалось, что, если я не буду этого делать, мама умрёт. Она чудом выжила». «Бегала» - это просто сорвалось с языка. На самом деле едва шла в 30-градусный мороз, а часть пути преодолевала ползком, по-пластунски.
Светлана Васильевна написала несколько книг, в которых чувствуется дыхание Алексея Алексеевича Ухтомского. Как сама она объясняла, «после войны меня, как патофизиолога, заинтересовали механизмы выживания человека в экстремальных, очень сложных условиях». Вот что она писала в своей книге «Мученики ленинградской блокады»:
«Я знаю абсолютно точно, что те, у кого была цель выжить, - выжили. Было много случаев, когда крепкие физически люди падали духом или впадали в депрессию и умирали. Я помню Таню из нашего детского дома - это был ребёнок с самой тяжёлой формой дистрофии. Она выжила только потому, что очень хотела увидеть свою сестрёнку-грудничка, эвакуированную из Ленинграда на Большую землю до начала войны. И таких случаев очень много».
«Серёже было лет пять, Оле - не более двенадцати. Маленький, хрупкий светлоголовый мальчик почти всегда дремал, просыпаясь от прикосновения чайной ложечки с едой к губам. Не открывая глаз, он равнодушно проглатывал и свою, и Олину порцию. Так продолжалось много дней. Воспитательница и доктор уговаривали Оленьку поесть, но она не слушалась и таяла день ото дня. И всё-таки Серёжа умер раньше сестры. Оленька целовала его высохшее личико и долго не соглашалась расстаться с братиком. Когда его унесли, она вытянулась на кровати, вздохнула и... тоже умерла. Это была взрослая смерть, исполненная достоинства и сознания выполненного долга, и я вдруг подумала, что никогда не смогу забыть Олю и Серёжу. Так оно и случилось...»
Автопортрет Елены Мартилла, сделанный в блокадном Ленинграде
А это история Елены Мартилла: «В феврале сорок второго, придя домой поздним вечером, она почувствовала, как исчезают последние силы, и осознала, что, если она уступит предсмертному бессилию и ляжет в постель, ей не дожить до утра: мёртвый сон одолеет её, и она не сможет проснуться. Стало обидно, что приходится умирать не в бою, приближая Победу... подумала, что если придётся погибнуть, то лучше умереть как художник, за работой. Она успокоилась, взяла лист бумаги, приблизила зеркало и... стала писать автопортрет (иной натуры не было). Тускло мерцала коптилка. Вначале Елена с трудом водила кистью, но потом увлеклась работой, забыла свои тревоги и не заметила, как прошла роковая ночь. Слабый свет пробивался в щель маскировочной шторы. Ночь нехотя уступала утру, и Елена вдруг осознала, что победила в жестоком поединке со смертью. Победила свою смерть!»
На автопортрете немолодая женщина, скорее, даже старуха. Елене было тогда восемнадцать.
* * *
22 июля 42-го года князь Ухтомский написал прощальное письмо Варваре Александровне:
«Так нужны сейчас все силы. Так легко стать бременем для окружающих; а уж это очень больно! Всего, всего, всего Вам доброго, прежде всего - дальнего зрения, которое не давало бы ближайшим и близоруким впечатлениям застилать глаза... Простите и помните Вашего преданного А.У.».
Потом будет последний день лета. Он наденет лиловый подрясник и возьмёт в руки Евангелие. Один из 632 253. Русский учёный, сказавший однажды:
«И одна только сила во всём мире может быть поставлена по своему значению рядом со смертью - это человеческая любовь».
На могиле академика Алексея Ухтомского
