УЗНИКИ МОНАСТЫРЯ РАЙХЕНАУ
«И потоцы беззакония смятоша мя...»
Рим... О благословении ли, полученном в Риме, было ему теперь вспоминать? Какое ещё епископство, если тут впору стать поперёк дороги и запретить себе даже единый шаг - в любую из сторон. И дышать не дыши, хватит. Камнем застынь. Старым безнадёжным солдатским камнем, на котором ни имени, ни рода-племени твоего уже не различить, а только щербатый номер легиона или когорты. Ни о чём не думай. Ничего больше не жди. Некуда. Незачем. Хватит с тебя.
Да что ж ты так несчастна, Моравия? Почему всё в тебе опять стремглав перелицевалось? За какие грехи и в который раз!
Он-то Ростислава спешил поздравить, а заодно и молоденького Святополка - с недавней их воинской победой. С тем, что вырвали наконец из рук немецких долгожданную волю. С тем, что заживут теперь свободно.
Нет же! Ему на пути в голос кричат:
- Да куда жы вы!? Разве не знаете: в княжестве измена! Ростислав схвачен... А кем? Далеко искать не нужно. Молодой племянничек - он и покусился на дядиду власть...
Неужели Святополк?..
- Да, он самый! Право, святой, только пробы ставить на нём негде. Славно пометился нитранский князёк.
Но где ж Ростислав?..
- Спросите лучше, где ветер... Одни немцы знают, куда Ростислава упрятали. У Карломаня спрашивайте, где Ростислав. И жив ли ещё тот Ростислав...
Карломан. Он же Карломань. Один из трёх сыновей Людовика Немецкого... Сколько же их на свете - Людовиков, Карломаней?.. Какой-то Карломан, самый, что ли, первый из всех по счёту, был родным братом Карла Великого, но помер юношей. Был ещё какой-то, но тоже не здесь, а в Бургундии. А этот, старший сын Людовика?.. Ещё в первое своё пребывание в Моравии братья услышали о нём немало всякого. То он союзничал с Ростиславом, то, неугомонный в коварствах и клятвопреступлениях, почти тут же, свежую распрю затевал. И теперь, после прошлогоднего поражения от Ростислава, видать, не долго копил в себе злость для нового умысла. Но действовать решил напоследок не мечом, а прельщением. Немало, должно быть, наобещал Святополку и его вельможам нитрским за измену. Не пролив и капли крови, получил от них клеть с опутанным по рукам и ногам велеградским князем.
Нет, не получается ему, Мефодию, стоять посреди поля придорожным обломком воинского надгробья. Ради хотя бы этой малой горстки учеников, что в унынии сгрудились возле него, нужно перебороть в себе терпкую каменную усталость.
Всё равно надо в Велеград ехать! А, значит, и так и так - через Нитру пылить. Если же Святополк уже не в Нитре, а в Велеград перебрался, на дядин стол, надо перво-наперво усовестить Святополка. Наложить на него строжайшую эпитимью за Иудин грех. Может, ещё не поздно спасти и Ростислава? Только знает ли племянник, куда спровадили дядю родного?
Но вышло так, что никто их них двоих - ни Святополк, ни Мефодий - ещё долго ничего не знали о судьбе Ростислава. Как ничего или почти ничего достоверного ещё долго не знали Мефодий со Святополком и друг о друге.
Так получилось, что Мефодий если и добрался тогда до Велеграда, то лишь на самый малый час, - чтобы доставить превеликую радость глумливой облаве. Наконец-то - с копьями, арканами и ножами - вышли на лов долгожданного византийского зверя и его зверят.
...Сии на колесницах и сии на конех,
Мы же имя Господа нашего призовем...
И учеников похватали вместе с их опозоренным епископом. Ехали из Рима к великой радости, а облеплены грязью с головы до ног.
Куда везут их? На запад солнца, в предгорья и горы, через ямины, нарытые потоками. Значит, в самое гнездовье франкское. Не там ли теперь и Ростислав, если только жив князь?
...Аз есмь червь, а не человек,
поношение человеков и уничижение людей.
Помоги же напоследок, спасительная книга!.. Когда начинал он перелагать её псалмы, заботливо подбирая на место греческих славянские слова, мог ли догадываться, как много в ней наперёд сказано и про него самого! Про каждого из нас сказано наперёд - на случай всякой беды, всякого непереносимого унижения. И вот - память нашаривает во тьме последнее прибежище для души.
...Одержаша мя болезни смертныя
и потоцы беззакония смятоша мя.
Болезни адовы обыдоша мя,
предвариша мя сети смертныя.
И внегда скорбети ми, призвах Господа
и к Богу моему воззвах:
Услыши от храма святаго своего глас мой,
и вопль мой пред Ним внидет в уши Его.
Прежде, когда жили с братом на Горе, книга эта чаще всего открывалась для него стихами тихой радости и благодарности за то, что теперь и монахи его из славянского племени тоже, не хуже греков, разумеют смыслы Давидовых стихов:
Повем имя Твое братии моей,
Посреде церкви воспою Тя.
Душа переполнена была смиренным ликованием. Казалось, и по всему миру так же теперь разливается благодатная теплота.
Господь пасет мя и ничтоже мя лишит.
На месте злачне, тамо всели мя,
на воде покойне воспита мя.
Душу мою обрати, настави меня на стези правды,
имени ради Своего.
Верилось, что навсегда допущены они в это селение чистых трудов, и до конца дней своих будут растроганно славить Творца на сладкозвучных гуслях царёвых.
...Кто взыдет на гору Господню
или кто станет на месте святем Его?
Неповинен рукама и чист сердцем,
иже не прият всуе душу свою...
Сей примет благословение от Господа
и милостыню от Бога Спаса своего.
Но так она теперь далека, та Гора, будто в чужой совсем жизни! А их - не в преисподнюю ли тащат? Можно подумать, что и не христиане вовсе тащат, а свирепые язычники - гунны, авары. Или угры, что напали было на него с братом в степях прихазарских.... Но и язычники бы так не злобились, видя из беззащитность.
Аще ополчится на мя полк,
не убоится сердце мое.
Аще восстанет на мя брань,
на Него аз уповаю...
Немецкие епископы и папа
Поистине ополчился против него и горстки учеников целый полк враждебных им лиц, да ещё и с духовными воеводами во главе... Хотя в «Житии Мефодия» не назван по имени ни один из участников расправы, дело спустя три года вдруг получило такую громкую огласку, что пало несмываемой тенью сразу на нескольких церковных владык.
Все они из Восточно-Франкского королевства. Все входили в синод Зальцбургской архиепископии. Все в большей или меньшей степени были ответственны за прямо-таки разбойничье самоуправство, вызвавшее, наконец, возмущённую отповедь из Рима. Автор жития говорит о них во множественном числе: «епископы». Замечает лишь, что некоторые из участников сговора после событий прожили совсем недолго: «... не избыша святаго Петрова суда, 4 бо от них епископи умроша».
Упопомянем каждого отдельно.
Первым - Германриха, епископа из Пассау. Его владения располагались ближе всего к моравским землям, и он в 870-м непосредственно участвовал в набеге на Моравию, находясь при войске Карломаня. Он теперь и повёз схваченного византийца в свой Пассау. О Германрихе известно также, что за пять лет до этого он побывал в сопровождении своих священников в Плиске, у болгарского князя Бориса, надеясь добиться постоянного присутствия в этой стране немецких пастырей. Но вынужден был отъехать, ни в чём не успев. Тогдашний папа Николай имел, как известно, собственные виды на Болгарию и потому не потерпел конкуренции.
На судное собрание (оно состоялось в Регенсбурге) явились также епископы Анон из Фрайзинга и Ландфрид из Себена. Среди присутствовавших называли и Вихинга, священнослужителя из Нитры, пути которого с Мефодием будут впоследствии многократно пересекаться.
В затеянном разгроме моравской миссии участвовал и Адальвин, архиепископ Зальцбургский. Если он и не был главным исполнителем расправы, то, скорее всего, как раз он постарался, хотя бы задним числом, обосновать необходимость и особую строгость суда. Именно в стенах его епископской канцелярии тогда же, к началу 871 года, и появился трактат, известный среди письменных источников эпохи под названием «Conversio Bavoagiorum et Carantanorum» («Крещение Баварцев и Карантинцев»). Анонимный автор трактата постарался отметить историческое первенство Зальцбургского духовного центра в деле христианского просвещения не только германских, но и славянских язычников. Адальвин, по мнению исследователей, явно приложил усилия к появлению рукописи.
Но мог ли епископский синод обсуждать в обстановке, приличной такого ранга собранию, вопрос о том, кто в большей степени достоин и способен просвещать славян - они, старожилы этих мест, или приезжие миссионеры из Константинополя? Нет, после того, что успели здесь вытворить по отношению к Мефодию, синод совершенно уже не был способен удерживаться в рамках пристойности. Об этом с возмущением заявит в своём письме - прямо в лицо епископу Германриху - не кто иной как папа римский.
«... Воистину, чья жестокость, - не скажу про епископа, ни про какого-то светского человека, ни даже про тирана - или чья зверская свирепость способна превысить твою дерзость, когда обрёк нашего брата и епископа Мефодия на затворническое притеснение и когда самым жестоким и бесчеловечным способом принудил его такое продолжительное время стоять под открытым небом, в зимнюю стужу и под дождём, и как отстранил его от доверенного ему руководства церковью, и как дошёл до такого безумства, что приволакиваешь его на епископский собор и бьёшь конской плетью, и как не было такое воспрепятствовано другими? И это, спрашиваю тебя, поступки епископа?..»
Письма со словами возмущения неправедным судом отправлены были из Рима, кроме Германриха, также епископам Адальвину в Зальцбург и Анону во Фрайзинген. Адальвину предписывалось: «... ты, который стал виновником его (Мефодия. - Ю. Л.) свержения, да станешь виновником и его восстановления на доверенной ему службе». Анону, «чья надменность и дерзость превышают не только облака, но и всё небо», выставлено ещё более жёсткое требование: «Если не будут созданы для уважаемого епископа добрые условия», то ему, Анону, надлежит срочно явиться в Рим и здесь дать отчёт о всём случившемся. До тех пор, пока Мефодий не будет освобождён и восстановлен в своих правах, всем этим епископам запрещалось служить мессы.
Как явный соучастник расправы получил буллу и Карлемань, сын Людвига Немецкого. «Да будет дозволено брату нашему Мефодию, - диктовалось из Рима, - который назначен от апостолической кафедры, свободно исполнять епископскую функцию сообразно старым обычаям».
Чтобы проверить исполнение своих повелений, папа отправляет на место событий своего легата - епископа Павла Анконского, которому предписано способствовать освобождению Мефодия и благополучному возвращению его в Моравию.
Все эти буллы составлялись и отправлены были из Рима в самом конце 872 или начале 873 года. Но автор их - уже не Адриан II, что сразу видно и по энергичному, жёсткому стилю писем. Автором был новый первоиерарх Западной церкви - Иоанн VIII.
Старого апостолика, который вручал в Риме архиепископские полномочия Мефодию, уже не было на тот час в живых. Он скончался 25 ноября 872 года, возможно, так и не узнав ничего достоверного о судьбе своего неведомо куда исчезнувшего посланца. Скорее всего, князь Паннонии Коцел, обеспокоенный покушением на жизнь сначала Ростислава, а за ним и Мефодия, мог, и даже неоднократно, слать в Рим запросы, полные тревоги и самых мрачных предположений. Если бы Адриан отправлял Коцелу в Блатноград хоть какие-то письменные ответы, они в том или ином виде сохранились бы. Как сохранились четыре письма папы Иоанна VIII по делу Мефодия.
В любом случае, новый папа в этом деле самым рьяным способом принялся за то, в чём не успел или сплоховал старый.
Иоанн VIII - второй папа, с которым Мефодию придётся сотрудничать непосредственно. Происходил он из старого римского рода. До своего избрания долго прослужил на Ватиканском холме архидиаконом, то есть был у всех и вся на виду. Значит, вполне мог лично знать Мефодия и покойного Кирилла. И даже, как художник речитативного слова, артист по складу души, проявлять особое внимание к литургическому творчеству братьев на славянском языке.
Но вряд ли расположенность личная (если она и была), побудила нового главу Западной церкви поступить теперь так стремительно и властно, прибегнув к грозному окрику.
В курии, судя по беспрекословному тону булл Иоанна, с его приходом, кажется, вполне возобладала антигерманская партия. Её сторонники уже накопили достаточно свидетельств того, что от Восточно-Франкского королевства при Людовике Немецком и его сыновьях не приходится ждать достойного отношения к престолу святого Петра. То и дело почву под ногами вспучивали древние, вроде бы давным-давно похороненные инстинкты. Словно само время норовило отползи - к стародавним тяжбам империи с беспокойными и дикими германскими племенами. Но теперь у Рима не было ни собственных императоров, ни могучих легионов, чтобы укрощать северных властолюбцев, расплодившихся безмерно после смерти Карла Великого.
Здесь прекрасно помнили, как cамого Карла в начале века тогдашний папа Лев III увенчал в Риме короной императора, вызвав тем поступком сильное неудовольствие императора Византии. Но Карл не оставил по себе наследников таких же великих. А потому надёжнее Риму рассчитывать не на силу меча, а на силу духовного авторитета, то есть на самих себя. Так полагал папа Николай I. Такой же линии хотел придерживаться с самых первых своих шагов и он, Иоанн VIII.
Тем более, что последние события показали: мирские вожделения Людовика Немецкого и его сыновей дурно влияют на поведение восточно-франкских епископов. Что за самоуправства, что за варварские выходки позволяют себе его баварские духовные чада!
Иоанн тоже, вослед Николаю и Адриану, не собирался упускать из вида Болгарию. Он вовсе не хотел, чтобы немецкие короли, поглотив Моравию и Паннонию, расширились вплоть до болгарских земель, а немецкие епископы укоренились в болгарских городках. Болгария всё равно должна, наконец, войти в юрисдикцию апостольского престола. Как и Паннония и Моравия уже пребывают под покровом кафедры святого Петра. По крайней мере с того самого дня, когда Адриан учредил грека Мефодия архиепископом на древнюю кафедру апостола от 70-ти Андроника
А потому пусть Моравия с Паннонией и впредь остаются сами по себе - независимыми от немецких посягательств.
Но всё это пока что было у него только на уме. И через три почти года после того, как пленили князя Ростислава и схватили Мефодия, об их дальнейшей судьбе в Риме знали лишь по обрывочным слухам.
Суд и расправа
Нам снова нужно вернуться к событиям 870 года. Ростислава немцы судили в Баварии в ноябре. Последние сведения о жизни князя, дружелюбно принявшего у себя в Велеграде двух греческих учителей, ничтожно скупы. Суд приговорил его к смертной казни. Король Людовик, столько раз воевавший с моравским вождём, напоследок смилостивился. И казнь, если только считать это милостью, отменили, заменив ослеплением. Но в том же году Ростислав умер. Где скончался, где погребён? Бог весть.
Святополк, выдавший Карломаню своего дядю в обмен на обещанную независимость, так ничего за измену и не получил. А когда попробовал возмутиться, Карломань и его запрятал в одну из баварских тюрем.
Существует благочестивое предание, что в том же самом узилище оказался тогда и Мефодий. И, значит, если представилась им возможность видеться и беседовать, у Святополка был случай покаяться перед своим епископом в грехе предательства и властолюбия. Только ли Ростислава выдал он всегдашним врагам Моравии? Осознал ли теперь, что не одного лишь дядю, но всю землю моравскую, со всей её бесправной чадью пустил на разграбление?
Есть древний документ, вроде бы подкрепляющий это предание о встрече двух подневольных. Речь идёт о рукописном помяннике - «Книге побратимства» (Liber confraternitatum) из библиотеки южно-немецкого монастыря Райхенау. На разных страницах помянника прочитываются записанные латиницей имена Мефодия (Methodius) и Святополка (Szuentebulc). То, что это подлинно они, а не одноименные им лица, подтверждает другая запись того же документа, где имя находящегося в заточении архиепископа проставлено по-гречески - МЕΦОΔΙΟΣ.
В «Книгу побратимств» записывали имена людей и духовного звания и мирян, гостей-паломников и недобровольных насельников монастыря, - всех, кто просил братию молитвенно их поминать.
Если Святополк и был в стенах Райхенау как пленник, то сравнительно недолго. А Мефодий?
Где же всё-таки с первой половины 870 года до первой половины 873-го искать нам следы его подневольного пребывания?
Агиограф, как всегда скупой на даты, имена людей и географические подробности, в своём рассказе о годах заключения Мефодия говорит, что после суда его «заславше в Свабы» (в Швабию), где продержали ещё «пол третия лет» (то есть два с половиной года).
В рассказе этом, - возможно, такова была воля Мефодия, не любившего лишний раз поминать гонителей, и так уже получивших по делам своим, - умолчано о нанесённых ему оскорблениях, которые с таким возмущением живописал папа Иоанн VIII в буллах к баварским епископам.
Но всё-таки двумя-тремя важными подробностями передана в житии предельная жёсткость самого судилища. По главному доводу обвинителей - «На нашей области учишь!» - Мефодий не посчитал нужным развёрнуто оправдываться. Сказал лишь без обиняков:
- Если бы ведал, что ваша область, обошёл бы стороной. Но не ваша область, а святого Петра. Вопреки канонам, лакомства своего ради наступаете на старые пределы. Будто хотите железную гору костяным теменем пробить. Опасайтесь лучше, чтобы мозг свой не пролили.
Когда в ярости пригрозили ему, что за такую хулу не оберётся зла, ответил:
- Я истину и перед цесарями говорю и не стыжусь. Вы, как задумали, так и правьте волю свою на мне. Чем я лучше тех, которые, отстаивая правду, жизнь свою в муках избыли?
Сколько ни кричали ещё, не смогли толком ничего ему возразить.
Присутствовавший на суде король Людовик Немецкий, когда епископы умолкли, даже сказал с ухмылкой:
- Ну, хватит вам утруждать моего Мефодия, а то он уже употел, будто возле печи стоит.
На что обвиняемый тоже отшутился:
- Когда-то одного потного философа люди повстречали и спрашивают его: «Отчего ты так взопрел?» - «Да оттого, что с грубиянами прения затеял»...
Не после таких ли слишком жарких обменов мнениями и выставляли узника на двор, под дождь и снег, или заталкивали в стылые подвалы?
В итоге синод баварских епископов, как и можно было ожидать, определил ни в коей мере не менять участь строптивца Мефодия к лучшему. Избрали только иное место заточения. Ещё дальше на запад увезли, в Швабию. Чтобы уже никоим образом не добрался оттуда до своих моравлян.
Вскую лице Твое отвращаеши,
забываеши нищету нашу и скорбь нашу.
Яко смирися в персть душа наша,
прильпе земли утроба наша.
Воскресни, Господи, помози нам
и избави нас имене ради Твоего.
Имена
Среди различных предположений, касающихся наиболее достоверного места ссылки Мефодия и его учеников, чаще иных называли и до сих пор называют старый швабский монастырь Эллванген, основанный в VIII веке. Предпочтение ему отдают потому, что как раз на Эллвангене мог настаивать епископ Германрих, наиболее ярый из гонителей славянской миссии. Он сам был родом шваб, и в Элвангене его рукополагали в священнический чин. Но монастырь этот, если и побывали в его стенах невольники, почему-то оказался непригодным для их постоянного содержания. Похоже, зачинщики расправы делали всё, чтобы заметать следы. Среди предполагаемых точек для очередных пересылок называются ещё монастыри за пределами Швабии и к западу от Рейна, то есть в краях, входящих теперь в состав восточной Франции.
Позже других в поле особо пристального исследовательского внимания попал швабский монастырь Райхенау.
О здешнем узничестве Мефодия свидетельствуют не только записи его имени в упомянутой выше «Книге побратимства». Вторая из записей, та, что выполнена не латынью, а греческим алфавитом, драгоценна ещё и тем, что сразу за именем учителя прочитываются ещё несколько имён, записанных тоже по-гречески. Полностью строка выглядит так:
МЕΦΟΔΙΟΣ, ΛΕΟΝ, ΙΓΝΑΤΙΟΣ, ΙΟΑΚΙΜ, СΥΜΕΟΝ, ΔΡΑΓΙΑΣ.
Вот, наконец, впервые появляется возможность прочитать имена учеников Мефодия и покойного Кирилла. Потому что кто же это, как не они!
До сих пор ни жития братьев, ни другие документы тех дней подобной возможности не давали. Поневоле в нашей книге, - шла ли речь о Малом Олимпе или Велеграде, о Венеции или Риме, - ученики всегда присутствовали безымянно. И вот имена проявились - на старых пергаменных листах IX века*.
Правда, сразу же напрашивается ряд вопросов. А что, в записи из немецкого монастыря упомянуты те самые ученики, которых братья возили с собой в Рим? Может, среди них есть и те, кого учителя присмотрели ещё в вифинском Полихроне? Кроме последнего (имя Драгиос больше всего напоминает сербское Драгош) все остальные как будто из греческого имясловного ряда, известного и латинянам, и немцам. Но значит ли это, что все ученики греки? Скорее всего, в списке должны преобладать славяне, получившие в крещение (или при монашеском пострижении) новые имена. Понятно, не могли они и заикаться о том, чтобы записали их в помяннике буквами славянской азбуки. Ну, куда уж в чужой монастырь со своим уставом! И за то великое благодарение милостивым хозяевам, что теперь на службах и их, лишённых свободы, станут поминать вслух по именам.
В Райхенау кроме «Книги побратимств» издавна существовал, как и должно, главный монастырский помянник - для здравствующей братии (Nomina vivorum fratrum...). Имена учеников Мефодия появились в те же годы и на его листах, хотя уже не в греческом, а в латинском написании, к тому же с прибавкой трёх новых имён: «Ignatus, Leo, Hiltibald, Ioachim, Lazarus, Uualger, Simon». Значит ли это, что ученики зачислены были в штат постоянных насельников монастыря - в чине его послушников, трудников или даже монахов? На этот вопрос ответить труднее всего. По крайней мере, запись говорит о степени расположености, доверия настоятеля и братии к людям, оказавшимся здесь не по своей воле.
Но более всего, пожалуй, трогает ещё одна сокровенная подробность монастырских помянников. Она - в списке покойных монахов Райхенау (Nomina defunctorum fratrum...) На одном из листов рукописи внятно прочитывается: Kirilos. По свидетельству немецких археографов, изучавших рукопись, её чернила и почерк - те же самые, что и в латинской надписи Methodius. Возможно, за скромным и таким непредвиденным причислением Кирилла в сонму покойных отцов Райхенгау мог стоять целый сюжет: доверительная беседа Мефодия с настоятелем немецкой обители, рассказ о брате, скончавшемся в Риме и погребённом вблизи мощей священномученика Климента. И почтительное предложение аббата вписать брата Кирилла в помянник почивших здесь отцов. Земля ведь, слава Богу, одна. И вера, слава Богу, одна. И да не попущены будут в доме Христа, в его семье никакие раздоры, вражды, отпадения...
Монастырь, куда их привезли, древний. Стоял он на одном из островов Боденского озера. Местные жители рассказывали об этом острове. что прежде, пока не ступили на него первые монахи, он кишел змеями. А о самом озере говорили, что оно - самое большое и глубокое в целой Европе. Хотя и живут здешние отцы в строгом островном уединении, но кое-что знают и о мире. В Райхенау любят вспоминать аббата Хейтона, одного из мудрых строителей обители: он ведь когда-то даже в свите самого Карла Великого ездил в Константинополь. При василевсе Никифоре это было, который в сражении с болгарами тогда же погиб. Хейтон привёз из того посольства книжку дорожных записей, и она как драгоценная реликвия сберегается в здешней библиотеке.
Вода вокруг тёплая, мягкая, озеро даже зимой редко замерзает. Но монастырь есть монастырь. Под солнцем не разнежишься. От старых каменных стен и в жару исходит крепкий холод, повязывающий плоть напоминанием: земля еси и в землю отидеши. А пока труждайтесь, как и все. Не глазеть же сюда присланы - на воду, на горы, на текучие туманы.
Монастырское житьё - и для монаха та же неволя, хотя неволя по своему желанию. А монах, сосланный в монастырь, всё равно попадает в братскую среду. И тут уж не до различения: кто - по собственной воле, а кто - по принуждению...
Был в стенах Райхенау ещё один документ, подтверждающий, что по крайней мере часть срока своего заключения Мефодий с учениками отбывали именно здесь. Это «Баварский географ» - сочинение, давно известное в учёном мире. Из наших соотечественников первым с его содержанием ознакомился ещё Николай Михайлович Карамзин. Современный русский исследователь А. В. Назаренко, тщательно изучив небольшой по объёму, но чрезвычайно насыщенный этно-географическими сведениями документ, пришёл к выводу, что название «Баварский географ» мало соответствует его содержанию. Оригинальное наименование в переводе с латыни звучит иначе: «Описание городов и областей к северу от Дуная» («Descripcio civitatumet regionum ad septentrionalem plagam danubii»). Общепринятое название ставит акцент на баварском происхождении автора и памятника. В самой же записке Бавария как таковая, как географический объект по сути и не рассматривается. Безымянного автора занимают сведения о славянских и других народах и племенах, обитающих на громадных пространствах Центральной и Восточной Европы. Из этих стран и народов лишь некоторые непосредственно соседствуют с Восточно-Франкским королевством, в том числе, с Баварией.
По мнению А. В. Назаренко, «представляется достаточно обоснованной гипотеза о том, что "Баварский географ" был составлен в южно-швабском монастыре Райхенау после начала 870-х годов - времени пребывания в монастыре св. Мефодия и некоторых его учеников, причём единственная сохранившаяся рукопись, возможно, является оригиналом памятника».
Если так (а хочется верить, что так), то все эти разнородные по происхождению сведения (собственные наблюдения и подсчёты, записи письменных и устных рассказов, почерпнутых от самых разных лиц) собирались как исходный, нуждающийся в тщательных уточнениях материал. Собирались и в пору хождения солунских братьев в Херсон, и к хазарам, и во время первоначального знакомства с Моравией, до ссылки Мефодия.
Теперь, во время вынужденной приостановки трудов миссии, можно было хоть начерно собрать в один документ накопленные сведения, не стесняясь их рыхлостью, отрывочностью, а часто и сказочно преувеличенным числом городов в той или иной славянской области. Да, то, что они собирают - только самая приблизительная разведка. А она, как известно со времён великого искателя стран и народов Геродота, не брезгует и слухами. Ведь слухи дразнят воображение и побуждают к действию. Но сами действия оправдываются лишь добытыми «языками».
Многие из народов и племён в латинских написаниях «Баварского географа» недостаточно удобочитаемы и остаются загадкой для исследователей. Но те имена, тоже многочисленные, что поддаются прочтению, красноречиво подтверждают намерение составителей записки обозреть славянские земли от западных пределов, где с немцами соседят лужицко-сорбские племена, затем чехи, они же богемцы (Beheimari), малопольские племена в верховьях Вислы (Vuislane), болгарские славяне (Bulgarii) - до восточноевропейских пространств, на которых обитают русь (Ruzzi), живущие по Бугу бужане (Busani), волыняне (Velunzani), а ещё восточнее и хазары (Caziri).
Можно догадываться, что, надиктовывая здешнему любознательному монаху, знатоку латыни, имена народов и племён, Мефодий и его ученики хоть на время забывали тяготы заточения. В эти часы полнились их души каким-то тихим рассветным чувством: до чего же обилен и многозвучен славянский мир! И восхищение бодрило, и оторопь брала: да возможет ли кто когда обойти его пределы и обозреть, и описать достойно, не сбиваясь в именах и числах?
* Словацкий писатель Милан Ферко сообщает, что идентичного содержания перечень имён Мефодия и его спутников (алфавит греческий) выявлен и на странице 53-й монастырского помянника, который принадлежал древнему восточно-французскому аббатству Люксей-ле-Бейн (FerkoM. Velkomoravskezagady.Tatran. Bratislava, 1990). Известно, что основатель аббатства Люксей, ирландский аскет и миссионер святой Колумбан со своими сподвижниками отсюда предпринимал хождения и дальше на восток, в том числе поднимался вверх по Рейну до Боденского (Констанкского) озера.
Юрий Лощиц
