Песня про гробы
Светлая седмица. Переполняет радость оттого, что Господь победил смерть, болезни, горе и печаль. Хочется этой радостью делиться и делиться. Ее много, на всех хватит. На всех, кому она нужна.
— Христос воскресе!
— Воистину воскресе! — торжественно, словно на параде, отвечают прихожане. Их лица светятся ярче солнца. Счастливые.
— Христос воскресе! — иду, почти лечу с кадилом и трисвечником по храму.
— Воистину воскресе! — вещает пономарь Семеныч из алтаря.
— Воистину воскресе! — из-за колонны ликует Виктор, старый христианин — беженец из Азербайджана.
— Воистину воскресе! — из-за другой колонны тоненьким голоском звенит Екатерина — беглянка с Украины.
— Воистину воскресе! — это Илья — переселенец из Казахстана.
— Христос воскресе!
— Воистину воскресе!
В храме пять человек. Все беженцы с русской земли на Русскую землю. Рассказывают, что в этих самых странах и даже на Украине тосковали по духовности, оттого и прибежали сюда, в центр Святой Руси, побросав квартиры и работу. А тут... Местные беженцам не радуются, если же уличают в церковности, вовсе съедают.
— Пусть лучше съедят свои, православные! — заявил как-то по прибытии из Азербайджана Виктор.
— Православные? — удивился я. — Так ведь православные не съедают, они, то бишь мы — не волки.
Но пасхальное настроение убивает все темные мысли.
— Христос воскресе!
— Воистину воскресе!
После службы довольные пятеро молитвенников расходятся по домам. Словно фонарики, разбредаются по темным проулкам и приветствуют мрачных соседей, дымящих табачищем на лавочках возле дворов:
— Христос воскресе!
Те в ответ ворчат.
Интересно, а почему так? Может, мы, священники, мало проповедуем? Может, мы, духовенство, малограмотные? С такими мыслями бреду домой. Меня отвлекает женщина, чей огород подходит вплотную к стене храма. Вот и ее церковная жизнь не волнует. Может, я виноват?
— Батюшка, можно Вас спросить?
«Ого! — думаю. — Неужели духовная жажда? Отрадно!»
— Конечно! — говорю и добавляю: — Христос воскресе!
— Ну, это у вас там, может быть, и воскресе...
— Вообще-то везде и всегда, — отвечаю. — Так о чем вы спросить хотели?
— Да вот у кума мать при смерти. Он ей гроб смастерил, а сам греха испугался. Спроси да спроси у попа, грех это или нет, когда сын для матери гроб делает?
— Грех, — говорю, — когда человек в церковь не ходит, когда в праздник бездельничает, когда не постится, ворует и сквернословит.
— Да нет, — даму ответ явно не устроил, — это все ерунда! Вот Вы скажите, гроб для матери делать — не грех?
Я честно ответил:
— Ничего про гроб для матери Спаситель не говорил. Да и вообще, в Писании ничего похожего не встречается.
— Говорили мне умные люди, — возмутилась дама, — что попы ничегошеньки не знают. Так и есть. Чему вас только в семинарии учат, дармоедов! Лучше у бабки Петровны спрошу. Она-то уж побожественней любого попа будет...
Женщина обиженно побрела к Петровне и долго еще возмущалась у ее калитки:
— Хм., тоже мне... не знает, что грех, а что нет... еще поп... хм... людей учит... Вот Петровна в церковь не ходит, и то знает... не тот нынче поп пошел, не тот...
Светлый кот
На этот раз синоптики не обманули. После туманных дней показалось солнышко.
 |
| Патриаршее служение в День Святой Троицы 27 мая 2007 г.. Фото: Патриархия.Ru |
Диакон вручил настоятелю увесистое Евангелие и забасил сугубую ектению. Внезапно припомнилось, как лет двенадцать тому назад, в мою диаконскую бытность, в другом старинном храме и при другом настоятеле я однажды, так же после евангелия вышел на солею и почти остолбенел от восхищения. Тогда я впервые отметил, что церковное солнце — какое-то особенное. Оно светило в окна купола, и зайчики забавлялись, прыгали но золотым царским вратам с одной завитушки на другую, с виноградной грозди — на резной листок. Интересно, тогда были другие «зайцы» или те же, что и сейчас?
Летят годы... Менялась эпоха. Когда-нибудь и это время уйдёт — канет в историческую пропасть, а Церковный Весёлый Свет останется. Эти же зайчики будут резвиться на макушках у других певчих, эти же лучи будут светить на тот же вечный евангельский текст, правда, читать его будет другой диакон, внимать — другие люди. Зато потом, когда всё пройдёт, а Церковь останется, на её торжество соберутся все, все, все, кто от века сумел оценить неповторимый церковный свет — и эта радость уже не кончится.
К концу службы зимнее солнце висело уже высоко. Настоятель проповедовал, я радостный стоял рядом и глядел на полтора десятка прихожан, утонувших в огромном лучистом храме. В этом селе люди почти не утратили традиций: левую половину занимали женщины, а правую — пара старичков. Посреди церкви, под паникадилом сидел кот. Старый крепкий кот. Закончилась проповедь, миряне подошли «под крест». Настоятель, я и диакон удалились в алтарь и разоблачились, а кот всё продолжал сидеть. Он дремал под церковным солнцем и во сне покачивался из стороны в сторону. Когда последняя прихожанка вышла из церкви и в храме воцарилась тишина, мы услыхали мурлыканье, временами походящее на храп. Я с любопытством глядел на полосатого прихожанина в приоткрытую вратницу. Мой интерес заметил настоятель:
— Что, нравится? Это Барсик. Мы его уже не замечаем, привыкли.
— А откуда он взялся? — полюбопытствовал я.
— Да он тут всегда был. Ну, конечно, не он, а предки его какие-нибудь... Но я вот лет, почитай, как тридцать тут служу и сколько помню, что ни служба — он всегда на это место приходит и дремлет. Пускай сидит. Зато насчёт мышей — полный порядок.
Настоятель отыскал свою скуфью, и мы отправились к нему в дом чаевничать.
