Часть первая
Часть вторая
Часть третья
Корнилов покинул «заточение» последним. Отъезд из Быхова был совершен в ночь на 20 ноября, вместе с эскадронами преданных текинцев. В Ставку была отправлена телеграмма: «Сегодня покинул Быхов и отправляюсь на Дон, чтобы там снова начать, хотя бы рядовым бойцом, беспощадную борьбу с поработителями Родины». Перед отъездом Корнилов сжег все оставшиеся у него бумаги и письма, простился с охраной и, во главе походной колонны, покинул город. Так для Корнилова началась гражданская война.
Однако дойти с полком на Дон не удалось. После «ликвидации» Ставки и убийства генерала Духонина, отряды красногвардейцев и матросов преследовали направлявшихся на юг ударников, юнкеров и офицеров. В боях под Белгородом погибло около 3 тысяч ударников полковника Манакина, пытавшихся прорваться к Ростову. На одну из застав натолкнулись и текинцы. После тяжелого боя под Унечей 26 ноября, когда конницу расстрелял красный бронепоезд, оставшиеся в живых всадники собрались на совет и приняли решение - просить Корнилова оставить их и пробираться на Дон одному. Для генерала это стало тяжелым упреком. Самые преданные люди заявили, что у них «нет прежней веры в Великого Бояра». В порыве отчаяния Корнилов требовал, чтобы его убили текинцы. Но понимая, что полк вместе с ним будут преследовать и дальше, решил ехать один. Как бывало уже не раз, помогли актерские способности: переодевшись в штатское платье с паспортом на имя беженца-румына, на станции Конотоп он сел в эшелон красногвардейцев, с которым доехал до Бахмача, а затем до Курска. Здесь пересел в поезд на Новочеркасск. Благополучно миновав красногвардейские заставы он 6 декабря прибыл в столицу Всевеликого Войска Донского (121).
В Новочеркасске Корнилов встретил отнюдь не радушный, а скорее настороженный прием. Атаман Каледин, соратник по войне на Юго-Западном фронте, союзник на Московском Государственном Совещании, став донским атаманом, не мог не считаться с настроениями Войскового Круга, для которого «казачья политика» была гораздо важнее решения общероссийских проблем. Не собирался Круг и «втягивать казачество в братоубийственную борьбу», поэтому формирование на Дону любых сил, ставивших своей целью борьбу с советской властью воспринималось крайне подозрительно. Приехавший в Новочеркасск генерал Алексеев, первоначально жил в вагоне на городском вокзале и создавал «Алексеевскую организацию» (будущую Добровольческую армию) полулегально. Единственной возможностью сохранить казачьи войска как потенциальный «оплот против большевизма» представлялся в создании т.н. «Юго-Восточного Союза», призванного объединить в границах федерации донское, кубанское, терское, астраханское казачество, а также горцев Северного Кавказа. В этом случае будущая белая армия могла легально существовать, как часть вооруженных сил Союза. Только после создания на юго-востоке прочное антибольшевистского государственного образования, можно было предпринимать и «поход на Москву». При этом немало донских политиков считало возможным «договориться» с большевиками ценой ликвидации «Алексеевской организации» и признания ленинским Совнаркомом «казачьих свобод». С этими настроениями нельзя было не считаться. Нерешительность и пассивность Каледина раздражала Корнилова, считавшего, что «компромиссы» с Войсковым Кругом бессмысленны, а своим поведением донской атаман повторят судьбу генерала Духонина.
Лавр Георгиевич остановился как частное лицо в доме войскового старшины Дударева (N 33) на Ермаковской улице. Сюда же приехала его семья. Примечательно, что и в Новочеркасске и в Ростове генерал продолжал ходить в гражданской одежде и только, отправляясь в 1-й Кубанский поход, снова надел мундир. Первые недели прошли в сборе соратников, составлении будущих планов. На Дон к Корнилову приехали представители «Союза офицеров» Новосильцев, Пронин, Голицын, адъютант хан Хаджиев, политические «союзники» Савинков, Гучков, Родзянко, Завойко, эсер, делегат Черноморского флота матрос Ф.И. Баткин. Близкими Корнилову людьми стали известные российские журналисты и издатели - Борис и Алексей Суворины. В течение ноября-декабря в городе сосредоточился кадр Корниловского ударного полка во главе с полковником Неженцевым. Бывший Верховный Главнокомандующий несомненно пользовался огромным обаянием и огромным авторитетом «первого, начавшего» борьбу с «врагами России». Многие считали, что только ему надлежит стать во главе Белого движения. Но в этом вопросе следовало учитывать и атамана Каледина и, самое главное, «основателя» армии генерала Алексеева.
Отношения между Корниловым и Алексеевым были весьма сложными. Бывший начальник дипломатического отдела в Ставке Г.Н. Трубецкой, отмечал: «с первых же дней обнаружилось, что между Алексеевым и Корниловым существует острый антагонизм, они взаимно совершенно не переносили друг друга…». Корнилов не мог простить Алексееву «его роли в августовские дни», считал, что «Алексеев во многом виноват в наших неудачах во время войны, и смотрел на него с тем оттенком презрительности, с какой боевые генералы смотрят на кабинетных стратегов». Алексеев же «находил Корнилова опасным сумасбродом, человеком неуравновешенным и непригодным на первые роли» (122).
Но причины разногласий коренились, очевидно, глубже. Они заключались в различном понимании методов «борьбы с большевизмом» и эта разница стала источником для появления таких различных категорий участников южнорусского Белого движения как «корниловцы» и «алексеевцы». Если Алексеев, как опытный стратег, считал важнейшим условием успеха наличие разветвленной сети различных военных организаций, аналогичных «Союзу офицеров», то Корнилов недооценивал роль офицерства, как самостоятельной силы, опасался преобладания офицерского кадра в Добровольческой армии. Алексеев не пренебрегал контактами с известными политическими деятелями и партиями. По политическим симпатиям ему ближе были либерал-Милюков, консерватор Струве, сторонники «конституционной монархии», думские депутаты. У Корнилова, напротив, либералы, монархисты, представители «бездарной бюрократии» вызывали недоверие. Союзниками становились «социалист» Баткин и «бомбист» Савинков. После августовского выступления генерал вообще рассматривал политические структуры как вспомогательные в условиях независимой единоличной власти. Для Алексеева крайне важной представлялась финансовая основа организации, Корнилов же смотрел на финансы лишь как на средство для реализации различных военных планов и неоднократно упрекал Алексеева за его «излишнюю бережливость». Показательно, в этом плане, отношение Корнилова к представителям т.н. Московского центра и его председателю М.М. Федорову. Представитель деловых кругов, имевший контакты и с чиновничеством (Федоров занимал должность управляющего министерством торговли и промышленности) и с деловыми кругами (Федоров возглавлял правление Российского горнопромышленного общества) в оценке, приближенного к генералу Корнилову А. Суворина был лишь «финансовым ничтожеством». И генерал вполне соглашался с этой категорической оценкой.
Безусловно, играла роль и психологическая несовместимость эмоционального, «взрывного» Корнилова и рассудительного, умудренного жизненным опытом Алексеева. Так, например, уже во время «Ледяного похода», по свидетельству Богданова, Алексеев «видя Корнилова на площади среди казаков, сказал: «уж эти мне истерические выступления». Немного спустя он как то бросил фразу: «они дошли до такого хамства, что бросили меня приглашать на Военный Совет». Отмечалась и характерная для генерала черта: «Корнилов был резок с начальствующими и неохотно с кем-либо советовался. Военный Совет собирался очень редко, но зато Корнилов был очень внимателен и часто ласков с простыми солдатами и рядовыми офицерами, что беззаветно привязывало к нему войсковые части». Описывая штурм Екатеринодара Богданов замечал также: «Мне кажется, что генерал Алексеев немного завидовал Корнилову в его боевой деятельности. Он приезжал каждый день на ферму (где располагался штаб Корнилова - В.Ц.) и оставался целыми часами под обстрелом, не желая уезжать с фермы; там же в роще и завтракал и пил чай. Накануне смерти Корнилова, мы сидели в роще, над которой поминутно рвались шрапнели и, наконец, я начал уговаривать генерала Алексеева уехать с фермы и напрасно не рисковать. Михаил Васильевич посмотрел вверх и, дуя на блюдечко с чаем, сказал: «нет, ничего, они стали стрелять немного левее…».
В любом случае, «натянутые» и даже, в чем-то, «враждебные» отношения между Алексеевым и Корниловым не были заметны для армейского большинства и выглядели, со стороны, как «корректные» и даже «дружелюбные».
П.Б. Струве образно выразил разницу между двумя лидерами: «Алексеев - это массивная железная балка-стропило, на которое в упорядоченном строе и строительстве можно возложить огромное бремя и оно легко выдержит это бремя… Корнилов - это стальная и живая пружина, которая, будучи способна к величайшему напряжению, всегда возвращается к прежнему положению, подлинное воплощение героической воли…» (123).
Для Белого движения Корнилов был чрезвычайно важен не как лидер-стратег, а как харизматический лидер, выражавший не преемственность от Российской Империи (таковым был Алексеев - последний начальник штаба Государя), а «новую, Свободную Россию». Кн. Ухтомский отмечал: «Корнилов был психологическим революционером, Алексеев был консерватором… Для Корнилова была важна не партийная принадлежность, а революционность психологии. Корниловцы были революционерами, психологически в этом заключалась вся сила, все значение и весь пафос Корниловского движения, и главное его различие с «Белым движением», детищем генералов Алексеева, Деникина, Романовского, Маркова, которое не имело революционности, чтобы идти вперед, и видело, что идти назад безнадежно, почему и топталось на месте, переступая с ноги на ногу, пока недостаток жизненности его руководителей привел его к окончательному моральному краху…» (124).
«Корниловцы» боготворили генерала, «алексеевцы» считали, что его имя можно «выдвинуть» в качестве лидера, за которым пойдут противники большевиков. Как считал Ухтомский: «алексеевцами» были все те, кто стоял на платформе Офицерского союза, желавшего монополизировать за офицерством право освобождения России от большевиков, или те, кто видел в генерале Корнилове республиканца, в противоположность генералу Алексееву, считавшемуся монархистом, каковыми были и большинство офицеров армии». Ореол спасителя России, данный Корнилову в августе 1917-го, на заре Белого движения, сохранялся за ним и в трудные дни «Ледяного похода» и после его гибели. Алексеев и Деникин уступали Корнилову с точки зрения «харизмы», но, как справедливо заметил Г. Трубецкой «все эти печальные истории ниже памяти и Корнилова и Алексеева… Оба заслуживают самой глубокой признательной памяти потомства и оба самоотверженно принесли жизнь отечеству» (125).
В условиях отсутствия единоличной власти Корнилов считал возможным утверждение военно-политической коалиции, предполагавшейся в качестве варианта еще в августе 1917 г. В результате был образован т.н. «триумвират» Каледин-Корнилов-Алексеев, в котором Каледин представлял интересы казачества и создававшего Юго-Восточного Союза, Алексеев возглавлял политический курс и финансы, а Корнилов провозглашался командующим Добровольческой армией. После того, как на границах Донской области стали концентрироваться отряды Красной гвардии и в самом Ростове власть едва не захватили местные большевики, Каледин решил «легализовать» Белую гвардию и в Рождественские дни, 26 декабря 1917 г., было официально объявлено об образовании Добровольческой армии. В ее «Декларации» заявлялось и об общероссийских целях: «дать возможность русским гражданам осуществить дело государственного строительства Свободной России… стать на страже гражданской свободы, в условиях которой хозяин земли Русской, ее народ, выявит через посредство Учредительного Собрания свою державную волю». И о том, что необходимо сделать в ближайшее время: «противостоять вооруженному нападению на юг и юго-восток России» (126). Всероссийские и региональные интересы оказались тесно взаимосвязаны на начальном этапе Белого движения.
Вскоре было создано и первое белое правительство - Донской Гражданский Совет. Хотя его функции были законосовещательными и должны были лишь создавать политическую опору триумвирату, привлечение в него известных политиков должно было обеспечить известность зарождавшемуся Белому делу. По своему составу Совет был коалиционным, как бы представляя интересы каждого из триумвирата (либералы, деятели кадетской партии (П.Н. Милюков, Г.Н. Трубецкой, председатель Московского Центра М.М. Федоров), представители казачества (глава донского правительства, помощник атамана М.П. Богаевский, крупный ростовский предприниматель Н.Е. Парамонов, предоставивший свой особняк на Пушкинской улице для штаба армии, депутаты Круга П.М. Агеев и С.П. Мазуренко), и «революционной демократии» (Б.В. Савинков, бывший комиссар 8-й армии В.К. Вендзягольский). Нетрудно заметить, что в учреждении Донского Совета получила дальнейшее развитие идея коалиционного, совещательного Совета народной обороны (август 1917 г.). Предполагалось также приглашение в его состав социалистов Г.В. Плеханова и А.А. Аргунова, а также известной общественной деятельницы Е.Д. Кусковой (127).
В конце января 1918 г. сформировалась третья программа («Конституция») генерала Корнилова. По сути, это был первый развернутый проект политического курса Белого движения. В отличие от программ августа 17-го и «Быховской», в «Конституции» отсутствуют «военные» положения, основное ее содержание - краткая копия деклараций Временного правительства. Корнилов лично составил ее 14 пунктов (за исключением «аграрного», который «редактировал» Милюков), что опровергает мнение о его полной «политической безграмотности». «Конституция» предполагала: «…уничтожение классовых привилегий, сохранение неприкосновенности личности и жилища… восстановление в полном объеме свободы слова и печати… в России вводится всеобщее обязательное начальное образование… Сорванное большевиками Учредительное Собрание должно быть созвано вновь… Правительство, созданное по программе генерала Корнилова, ответственно в своих действиях только перед Учредительным Собранием, коему оно и передаст всю полноту государственно-законодательной власти… Церковь должна получить полную автономию в делах религии… Сложный аграрный вопрос представляется на разрешение Учредительного Собрания… Все граждане равны перед судом… За рабочими сохраняются все политико-экономические завоевания революции в области нормирования труда, свободы рабочих союзов… за исключением насильственной социализации предприятий и рабочего контроля, ведущего к гибели отечественной промышленности… за отдельными народностями, входящими в состав России, признается право на широкую местную автономию при условии сохранения государственного единства… полное исполнение всех принятых Россией союзных обязательств международных договоров…».
Безоговорочно декларировались два основополагающих принципа военно-политического курса Белого движения: «Восстановление права собственности» и «восстановление Русской Армии на началах подлинной военной дисциплины». При этом новая армия переходила на новые принципы организации и комплектования: «…Армия должна формироваться на добровольческих началах (по принципу английской армии), без комитетов, комиссаров и выборных должностей…».
В отношении Германии Корнилов высказывался вполне определенно, называя «тевтонов» «врагами всего славянства». Исходя из этого продолжение войны признавалось неизбежным.
«Конституция» признавала актуальность расширения автономии: «генерал Корнилов признает за отдельными народностями, входящими в состав России, право на широкую местную автономию, при условии, однако, сохранения государственного единства…». Не отвергая суверенных прав уже фактически сложившихся государственных новообразований, признавалась возможность их объединения вокруг будущего Российского государства: «…Польша, Украина и Финляндия, образовавшиеся в отдельные национально-государственные единицы, должны быть широко поддержаны Правительством России в их стремлениях к государственному возрождению, дабы этим еще более спаять вечный и нерушимый союз братских народов…».
Основные положения «Конституции» были развернуты в последующих программах южнорусского Белого движения, в 1918-1920 гг., скорректированы под влиянием условий, в которых оказалась Добровольческая армия, заняв обширные районы юга России (128).
Что касается стратегических планов, то для Корнилова более предпочтительным вариантом центра будущего всероссийского антибольшевистского сопротивления продолжали оставаться Сибирь и Туркестан. «В Сибирь я верю, Сибирь я знаю» - говорил генерал своим соратникам. Среди сибирских казаков имя Корнилова было очень популярно. Не менее перспективным представлялся пройденный «вдоль и поперек» Туркестан, где можно было бы рассчитывать на поддержку и текинцев Закаспия и семиреченских казаков и сослуживцев по Туркестанскому военному округу. В Ташкенте руководил антибольшевистским подпольем его родной брат - полковник Петр Корнилов. Знание Монголии и Китая гарантировало Белому движению прочный тыл (на что надеялись в 1920-1921 гг. атаман Семенов и барон Унгерн). Корнилов, отец которого был лично знаком со многими «областниками» еще 60-х гг. XIX века, командировал в Сибирь своего бывшего сослуживца, генерала от инфантерии В.Е. Флуга, вручив ему текст «Конституции», письмо к Потанину и к представителям сибирского казачества и снабдив средствами из собственного, неподотчетного армейской казне, фонда. Флуг обязывался установить контакт с антибольшевистским подпольем и, по возможности, должен был содействовать организации правительства на основе ростовской программы. Позднее эти пожелания Корнилова оказали существенное влияние на образование в г. Харбине власти Временного Правителя России генерал-лейтенанта Д.Л. Хорвата и Делового Кабинета при нем (129). В случае развития Белого движения на Востоке вполне реальной представлялась перспектива создания объединенного фронта Юга России, Туркестана и Сибири. Но эти, вполне реальные, геополитические расчеты Корнилова, к сожалению, недооценили в 1918 и в последующие годы гражданской войны. Генерал Алексеев «сибирскому варианту» развития Белого движения не сочувствовал, поэтому командировке Флуга придавал «второстепенное» значение.
Показательно, что бывший начальник штаба Главковерха в августе 1917 г., первый начальник штаба Добровольческой армии генерал-лейтенант А.С. Лукомский отмечал, что Алексеев и Деникин «вели бы дело на Юге России, а Корнилов сумел бы лучше Колчака повести дело в Сибири» (130). Действительно, шансов на успех у талантливого, решительного военачальника, «убежденного демократа», популярного среди казачества, сибирских земств и кооперативов было немало. На Востоке России Корнилов мог восприниматься не только как «харизматический лидер», но и как военный стратег, неординарный политик.
Но помимо «сибирского варианта» сохранились свидетельства и других планов генерала. По воспоминаниям таврического губернского комиссара Временного правительства, будущего участника Ледяного похода Н.Н. Богданова во время одного из совещаний генералитета и «общественных деятелей» «Корнилов долго отказывался взять на себя командование, указывая, что он тут (на Дону - В.Ц.) не нужен, что он охотнее поедет на Кавказ и соберет остатки Дикой дивизии, говорил о фантастическом проекте поехать в Астрахань, собрав там отряд, двинутся вверх по Волге. Генерал Алексеев все время очень мягко его уговаривал… У Корнилова было много колебаний и впоследствии… Корнилов все время очень нервничал. Он - то проявлял кипучую деятельность и входил во все детали, то бросал дело и относился безучастно…».
План «похода на Волгу», высказанный Корниловым, относился к числу проектов, реализация которых периодически предполагалась на протяжении всей истории южнорусского Белого движения. В январе 1918 г. генерал высказал уверенность в возможности «экспедиции на Царицын», по проекту, разработанному будущим комендантом Добровольческой армии полковником А.В. Корвин-Круковским. Предполагалось отправить в город ударную офицерскую группу, участники которой, соединившись с местным подпольем, могли бы захватить Царицын и удерживать его до подхода основных сил белой армии. Однако от плана пришлось отказаться, ввиду крайней малочисленности казачьих и добровольческих отрядов, с трудом сдерживавших наступательные действия красной гвардии. Однако, схема подготовки «царицынской экспедиции» (выступление антисоветского подполья во взаимодействии с наступающими частями белых армий) часто использовалась позднее в 1918-1920 гг.
Надежды на Дон оправдывались не в полной мере. В письме командующему Румынским фронтом генералу от инфантерии Д.Г. Щербачеву 21 января 1918 г. Корнилов прямо заявлял, что «внутреннее состояние области… - не из легких. Большевистская пропаганда свила прочное гнездо в больших населенных пунктах и промышленных районах. Казачьи части, вернувшиеся с фронта, совершенно разложены и в достаточной мере восстановлены против Добровольческой армии. На Кубани положение примерно то же. Еще хуже обстоит дело на Тереке, где, помимо развития большевизма, положение в значительной мере осложняется борьбой казаков с горцами». Корнилов настаивал на отправке в Ростов и Новочеркасск добровольцев - офицеров и солдат, а также боеприпасов и денежных средств. Правда, завершалось письмо оптимистично: «…после того, как Добровольческая армия окрепнет, что, вероятно, будет через 3-4 недели, представляется возможным распространить сферу ее влияния и вне пределов Дона…» (131).
Но атаману Каледину так и не удалось «поднять казаков» на «борьбу с большевизмом». Добровольческая армия оставалась одинокой, малочисленной, в окружении враждебных красных отрядов и пассивно-нейтральных казаков. Почти каждый день приносил десятки и сотни убитых и раненых добровольцев, сдерживавших наступление многократно превосходящих сил Красной гвардии. Понимая это, Корнилов принял решение перевести армию из Новочеркасска в Ростов, рассчитывая на офицерские пополнения (в городе находилось около 17 тысяч офицеров), однако и эти планы не осуществились. В армию шла молодежь - гимназисты, кадеты, студенты, а офицеры и, тем более, солдаты не спешили в ее ряды. 10 января 1918 г., игнорируя просьбы Каледина, в Ростов переехали армия и правительство, а 15 января в доме Парамонова состоялось последнее совместное заседание «триумвирата» и Совета. Милюков и Алексеев заявили о намерении продолжать борьбу, но уже за пределами Донской области, защищать которую «горсточкой добровольцев» считалось невозможным. После этого «триумвират» фактически распался, а 28 января Каледин застрелился.
Корнилов прибыл в Ростов отдельно от штаба, «походным порядком», 19 января. Сохранявшаяся неопределенность положения армии угнетала его, удручали бесконечные интриги. Даже здесь, среди «друзей и союзников», Корнилова подозревали в «стремлении к диктатуре», смещению Алексеева и Каледина после переезда в Ростов. Продолжал разыгрываться «сценарий» августа 1917 года. На совещании в штабе Алексеева 9 января был поставлен вопрос относительно «циркулирующих слухов». Оскорбленный Корнилов резко ответил и покинул заседание (132). Большое раздражение вызывал у Корнилова политический отдел Добрармии и разведывательное отделение. Оба они, по мнению генерала, не справлялись со своими обязанностями, а лишь занимались «фабрикацией сплетен и нелепых слухов». Терпимость в отношении политических комиссаров и комитетов, отличавшая Корнилова в 1917 г. сменилась стремлением устранить любые политические структуры из армии, следуя принципу «армия - вне политики».
Горький опыт августа 1917-го, многому научил Лавра Георгиевича. Он, действительно, стремился к полноте военной власти, без необходимости считаться с кем бы то ни было. Характерная для него уверенность, бескомпромиссность, нередко сменялись раздражением, вспышками гнева. «Моя армия» - так часто называл генерал Добровольческую армию. «В моей армии нет места партиям», «в моей армии имеет право быть каждый, кто бы он ни был по национальности», «пока я командую армией, я не допущу, чтобы в ней издевались над чьей-нибудь личностью». Говоря это, Корнилов не только отмечал особенности комплектования новой армии, но и подчеркивал личную ответственность за тех, кем он призван был руководить (133).
К началу февраля 1918 г. положение на фронте быстро ухудшалось. После самоубийства Каледина и неудачной обороны подступов к Новочеркасску и Ростову, Корнилов все больше убеждался в необходимости отступить с Дона. Рассматривались различные варианты отхода. Так 18 января, после доклада председателя Терского Войскового Круга Губарева, Корнилов и Алексеев утвердили план организации антибольшевистских центров на базе отделения «Союза офицеров» в Пятигорске (134). В Москву, для создания подпольных структур «Союза защиты Родины и свободы» выехали Савинков и полковник А.П. Перхуров. В Екатеринодар, для взаимодействия с Кубанской Радой был отправлен генерал Лукомский. В Астрахань поехал штаб-офицер для поручений полковник В.В. Голицын.
Средств катастрофически не хватало. Но даже скудная казна армии привлекала всевозможных авантюристов, обещавших многотысячные отряды добровольцев, а на деле, пытавшихся получить деньги и поскорее исчезнуть. Не хватало и времени. 9 февраля неожиданно был прорван фронт под станицей Гниловской и, из-за угрозы окружения, Корниловский полк отступил к Ростову. К вечеру командующий армией оставил город. В течение нескольких часов 4,5 тысячи добровольцев организованно отступили за Дон и на следующий день сосредоточились в ст. Ольгинской. Во главе колонны, пешком, шел генерал Корнилов. Начинался легендарный «Ледяной поход», последний в его жизни…
Его семья была спасена друзьями - осетинами. Еще в конце января Корнилов отправил жену и детей вместе с корнетом Текинского полка Толстовым на Кавказ, в станицу Черноярскую, к генерал-майору Э. Мистулову. С помощью осетина - служащего Владикавказской железной дороги, жена и дети Корнилова выехала на Терек, где находилась до августа 1918 г. Больше они уже не увидели своего мужа и отца (135).
В Ольгинской состоялся военный совет. Трижды обсуждался вопрос о дальнейшем направлении движения армии. Корнилов первоначально выдвинул довольно неожиданное предложение - пробиваться через калмыцкие степи к Астрахани, занять ее с помощью местных офицерских организаций и контролировать устье Волги, а также выход на Урал. Однако совершить столь длительный переход без запасов продовольствия и теплой одежды, без пополнений, зимой, по голой степи армия не смогла бы. Другой вариант, не только поддержанный Корниловым, но и начавший осуществляться, был заявлен походным донским атаманом П.Х. Поповым и предусматривал переход в район донских зимовников, станицы Великокняжеской, на стыке Донской, Кубанской областей и Ставропольской губернии. План донцов выводил армию от ударов Красной гвардии, и был рассчитан, прежде всего, на сохранение кадров для поддержки будущих антибольшевистских восстаний. Для Корнилова привлекательность плана Попова заключалась также в перспективе выхода на царицынское направление. Как уже отмечалось, в случае занятия Царицына Добрармия получала «точку опоры» по отношению к устью Волги и Дона и могла действовать более активно. Оба эти плана были едины в следующем: при наступлении на Астрахань или Царицын армия «шла на Восток», столь близкий для Корнилова. Царицынское направление, при условии выхода к Волге и объединения с уральскими и оренбургскими казаками, а через них с Туркестаном и Сибирью, еще не раз обсуждалось в стратегических планах Ставки, стало источником конфликта между Врангелем и Деникиным. Реальным же стал третий вариант - наступление на Кубань, на Екатеринодар. Сторонником данного направления был Алексеев. Он пытался убедить присутствовавших генералов в правильности своего выбора, так как на Кубани «можно рассчитывать, если не на полную согласованность действий, то хотя бы на некоторое сочувствие и помощь». Кроме того «в Екатеринодаре уже собрана некоторая сумма денег на армию» и, наконец, «идея движения на Кубань понятна массе… она требует деятельности». На Екатеринодар можно было бы опереться как на новый центр «борьбы с большевизмом». Но точка зрения Алексеева не убедила Корнилова. 14 февраля Добровольческая армия двинулись на Кубань, а отряд Попова - в Задонье, в зимовники. 17 февраля Корнилов писал Алексееву, что для него «цель движения на Кубань» не более чем «самоликвидация» («поставить Добровольческую армию в условия возможной безопасности и предоставить ее составу разойтись, не подвергаясь опасности быть истребленными»). Более того. Возмущенный интригами и генеральским «двоевластием» Корнилов, заявлял о готовности оставить армию сразу же после выхода на Кубань. Алексееву с трудом удалось убедить генерала в несвоевременности и поспешности подобных действий и уговорить не оставлять армию в столь тяжелое время (136).
Историография «Ледяного похода» достаточно обширна. Практически каждый день с 9 февраля по 2 мая 1918 г., (от выхода из Ростова до возвращения в Задонье) описывается в многочисленных дневниках, статьях, воспоминаниях, как участников похода, так и позднейших исследователей в России и Зарубежье. Не останавливаясь на анализе каждого из сражений, выдающемся героизме, самопожертвовании добровольцев, безусловно, высокой боеспособности и силы духа армии нельзя не отметить, что своей главной стратегической задачи поход не выполнил. Более того, с сугубо военной точки зрения его можно считать неудачным. Вместо опоры на Екатеринодар и создания нового центра антибольшевистского сопротивления на Кубани - неудачный штурм города и отступление обратно в степи. Вместо новых пополнений - огромные потери в боях с многократно превосходящими силами противника, гибель лучших бойцов. Вместо отдыха и подготовки к новым сражениям - бесконечные бои, тяжелые переходы, постоянное состояние «на грани» жизни и смерти, страшное напряжение сил. В этом отношении гораздо более эффективной могла бы стать реализация планов Корнилова на уход в зимовники или прорыв к Астрахани. Впрочем, к моменту военного совета в Ольгинской Екатеринодар еще находился под контролем кубанского правительства и «Ледяной поход» представлялся не столько боевым походом, сколько простым переходом с пассивно-недружелюбного Дона на Кубань, казавшейся надежной союзницей.
Гражданская война открыла много нового в стратегии и в тактике действий, когда общепринятые каноны ведения операций уже не годились. В «Ледяном походе» Корнилов проявил лучшие качества военачальника. Постоянно был рядом с войсками, лично руководил каждым боем, следил за ранеными, выгонял из обоза на передовую тыловых «героев», рискуя жизнью, под жестоким обстрелом «корректировал» ответный огонь артиллерии. Генерал приказывал, требовал, ободрял и поддерживал. Добровольцы и прежде, в большинстве своем, верившие Корнилову, во время похода безоговорочно признали его вождем зарождавшегося Белого движения. «Ты сильно веришь в себя и в свое дело и эта сила веры заставляет нас верить в тебя, а это творит чудеса», - вспоминал Хаджиев. «С тобой не страшно и мы преодолеем все препятствия, как бы они не были трудны и сложны!».
Тактика боев не вписывалась в общепринятые стандарты. Несмотря на малочисленность, Добрармия постоянно проявляла инициативу, маневрировала, не давая возможности противнику собраться с силами, сбивала Красную гвардию с занимаемых позиций. Белые наступали, красные оборонялись. Корнилов активно применял обходы, охваты кубанских станиц, превращенных красногвардейцами в укрепленные пункты. Нередко приходилось идти и в лобовые атаки. Только движение, смелость и инициатива выводили армию из, казалось бы, безнадежных положений.
Весьма важным в биографии Корнилова является его отношение к проведению т.н. «белого террора». Достаточно часто приводятся слова генерала Корнилова сказанные им, по одной из версий, в начале Ледяного похода: «Я даю вам приказ, очень жестокий: пленных не брать! Ответственность за этот приказ перед Богом и русским народом я беру на себя!». Следует уточнить, что никакого оформленного «приказа» с подобным содержанием в источниках не обнаружено. С другой стороны имеются свидетельства несколько иного порядка. А. Суворин писал: «Первым боем армии, организованной и получившей свое нынешнее название (т.е. Добровольческой - В.Ц.), было наступление на Гуков в половине января. Отпуская офицерский батальон из Новочеркасска, Корнилов напутствовал его словами, в которых выразился точный его взгляд на большевизм: по его мнению, это был не социализм, хотя бы самый крайний, а призыв людей без совести людьми тоже без совести к погрому всего трудящегося и государственного в России (в оценке «большевизма» Корнилов повторял его типичную оценку многими тогдашними социал-демократами - В.Ц.). Он сказал: «Не берите мне этих негодяев в плен ! Чем больше террора, тем больше будет с ними победы!» Впоследствии он к этой суровой инструкции прибавил: «С ранеными мы войны не ведем!» А по воспоминаниям Богданова Корнилов далеко не всегда оставался безучастным к судьбам пленных во время «Ледяного похода»: «В Лежанке были взяты офицеры, руководившие стрельбой большевиков. Они, вместе со своей частью, укомплектованной мобилизованными Ставропольской губернии, пришли с Кавказского фронта и тут осели из-за невозможности двигаться дальше. У одного из офицеров были жена и ребенок. Офицеры были преданы полевому суду. Большое участие в них принял Н.Н. Львов (бывший председатель Саратовской земской управы, председатель «Союза земельных собственников» в 1917 г. - В.Ц.), внося в дело их спасения всю свою страстность. Суд оправдал офицеров, показавших, что они действовали по принуждению и умышленно плохо руководили стрельбой. Офицеры эти потом остались в отряде и хорошо несли службу. Жена офицера работала сестрой милосердия в нашем лазарете.
В Лежанке же был взят коммунист, у которого нашли записную книжку, где были странные записи о том, у кого из богатых жителей есть красивые жены и дочери. У волостного правления были собраны старики. Комендант обоза, полковник Корвин-Круковский прочел записи из книжки и закончил: «вот кто портит ваших девок». Большевик стоял на коленях, бледный, как мел. Комендант ударил его нагайкой и сказал: «встань, сейчас тебя повесят». Через несколько минут он был повешен на площади. Тут же в Лежанке были расстреляны все, взятые с оружием в руках. И в дальнейшем, пленных не брали. Взятые в плен, после получения сведений о действиях большевиков , расстреливались комендантским отрядом. Офицеры комендантского отряда в конце похода были совсем больными людьми, до того они изнервничались. У Корвин-Круковского появилась какая-то особая болезненная жестокость. На офицерах комендантского отряда лежала тяжелая обязанность расстреливать большевиков, но, к сожалению, я знал много случаев, когда под влиянием ненависти к большевикам, офицеры брали на себя обязанности добровольно расстреливать взятых в плен. Расстрелы были необходимы. При условиях, в которых двигалась Добровольческая армия она не могла брать пленных, вести их было некому, а если бы пленные были отпущены, то на другой день сражались бы опять против отряда. Не было пощады и попадавшим в руки большевикам добровольцам. В последующем Добровольческая армия взятых в плен рядовых зачисляла в свои отряды. Они, по отзывам военных, недурно сражались. в рядах Добровольческой армии. Насколько я знаю, во время первого похода, был лишь один случай зачисления в армию взятых в плен. Корнилов, раз утром, в одной из станиц, встретил офицера комендантского отдела, ведшего двух молодых солдат взятых накануне в плен. Корнилову, очевидно, стало их жалко и он сухо приказал: «зачислить в Корниловский полк». Один из них бежал недели через две, а другой так и остался в рядах Добровольческой армии…» (137).
Нисколько не оправдывая самосудов, нельзя не заметить, что между ними и законодательно закрепленными актами «террора», приказами о применении репрессий существует заметная разница.
4 марта, в станице Кореновской, за 60 км. до кубанской столицы, Корнилов получил страшное и неожиданное известие. Пал Екатеринодар. Вернуться назад, в зимовники Задонья было уже поздно, красные, не отставая, преследовали Добрармию. Армия оказывалась «между двух огней». Оставался один путь - продолжать движение к столице Кубани. Понимая, что «переход» с Дона на Кубань окончательно стал «боевым походом», Корнилов решил использовать хотя бы небольшую возможность дать армии отдых и пополнения. Обманув ожидания красного командования, он не пошел на город напрямую, а 6 марта неожиданно повернул армию, перейдя р. Кубань у ст. Усть-Лабинской. После этого, пройдя с боями через Некрасовскую и Филипповскую станицы, армия вышла в предгорья Кавказа, в Адыгею. Здесь Корнилов рассчитывал увеличить ряды армии.
14 марта в ауле Шенджи произошло соединение Добрармии с отступившим от Екатеринодара 3 тысячным Кубанским правительственным отрядом. После тяжелейшего перехода к ст. Ново-Дмитриевской части армии повернули к кубанской столице. 17 марта в Ново-Дмитриевской, после долгих споров, было подписано соглашение между добровольческим командованием и Кубанским правительством. В историографии данное соглашение характеризуется и как подчинение казачества добровольцам и как равноправный взаимовыгодный договор. Суть договора сводилась к «полному подчинению» Корнилову всего правительственного отряда при сохранении самостоятельности войсковых структур и перспективы формирования Кубанской армии (138). Данное соглашение в целом устраивало Корнилова. Оно не ограничивало его власти как командующего, а, напротив, давало ему возможность командовать объединенными силами казаков и добровольцев. А политическая автономия атамана, Рады и правительства, представлялась несущественной. Позднее, в 1919 г., это соглашение станет одним из предметов политического спора о приоритетах центральной и местной власти в государственной системе южнорусского Белого движения.
Вторично перейдя через Кубань у ст. Елизаветинской, 28 марта Корнилов начал штурм Екатеринодара. Город был атакован с юга и Корнилов надеялся на быстрое взятие города, как уже бывало на Кубани, когда красногвардейцы не выдерживали первых ударов и отступали. Но сопротивление красных неожиданно оказалось упорным. И хотя к вечеру 28 марта были заняты городские предместья, развить успех не удалось. 29 марта Корнилов предпринял две атаки, но они были отбиты с большими потерями, в некоторых полках оставалось меньше половины бойцов. В ночь с 29 на 30-е марта атаки продолжались, но также были отбиты. В самом начале боя 30 марта был убит командир корниловцев полковник Неженцев. Для Корнилова гибель Неженцева стала не просто потерей близкого, преданного человека. Смерть Неженцева стала свидетельством тяжелых, безвозвратных потерь страшной гражданской войны. Потерь, которым не было видно конца…
И все-таки Корнилов настаивал на продолжении атак. Вечером 30 марта, в домике фермы Кубанского экономического общества, где расположился его штаб, состоялся военный совет. Как вспоминал командир Партизанского полка генерал-лейтенант М.П. Богаевский «настроение духа у всех было подавленное: из докладов Романовского и командиров бригад выяснилось, что потери в частях были значительные, особенно в командном составе… Все части были сильно потрепаны и перемешаны. Часть кубанских казаков, пополнявших полки, расходятся по своим станицам, заметна утечка добровольцев, чего раньше не было… А между тем у большевиков, несмотря на большие потери, силы увеличивались приходом новых подкреплений. Боевых припасов было огромное количество…» (139).
Впервые за все время «Ледяного похода» Добрармия оказалась перед катастрофой. Отступать было некуда. Рассеявшись по кубанским степям, армия повторила бы судьбу ударных батальонов Манакина и Текинского полка, уничтоженных поодиночке. Силы иссякали. Резервы закончились. Но город нужно было взять любой ценой. Другого выхода не было…
Богаевский отмечал, что «штурм Екатеринодара был предрешен Корниловым», а совет собрался «не затем, чтобы узнать наше мнение по этому вопросу…, а для того, чтобы внушить нам мысль о неизбежности этого штурма». Несмотря на то, что все начальники заявили об обреченности последней атаки, Корнилов назначил ее на утро 1 апреля. Сутки давались войскам на отдых.
Ночь на 31 марта Корнилов не спал. По свидетельству Хаджиева Лавр Георгиевич выглядел совершенно изможденным: «глаза его были неестественно открыты и блестели на желтом от усталости лице. Мне показалось, что я вижу на лице Верховного предсмертную пыль… Я постарался отогнать эту мысль».
В 6 часов утра Корнилов попрощался с телом Неженцева. Долго смотрел в лицо покойного. Затем снова вернулся в дом, принял доклады Богаевского и Деникина, намечал места завтрашней атаки по карте. В 7 часов 20 минут роковая граната ударила в стену фермы, где находилась комната генерала, и, пролетев через нее, разорвалась. Мощной взрывной волной Корнилова ударило о стенку печи, напротив которой он сидел, а сверху рухнуло несколько балок перекрытия. Тяжелых осколочных ранений не было, но общее сотрясение от воздушного удара оказалось смертельным. Через 10 минут, не приходя в сознание, он скончался… (140).
«…Смерть вождя нанесла последний удар утомленной нравственно и физически пятидневными боями армии, повергнув ее в отчаяние», - вспоминал Деникин. «Подумайте только: убили Корнилова. Трудно ведь себе представить, что может произойти если этот слух пустить по армии» - говорил священник станицы Елизаветинской (141). Дух войск упал, бойцы потеряли веру в успех. «Нет диктатора - некем заменить его». В такой ситуации продолжать штурм было невозможно. Новый командующий армией генерал Деникин отдал приказ об отступлении.
2 апреля у немецкой колонии Гначбау состоялись похороны Корнилова и Неженцева. Хоронили скрытно, в поле, в полукилометре от колонии. Место захоронения не было объявлено, но из окрестных домов жители видели, как «кадеты зарывают кассы и драгоценности». По известной версии, заняв колонию, красные раскопали могилу, вывезли тело Корнилова в Екатеринодар и, после глумлений и издевательств, публично сожгли его.
С уничтожением тела генерала связана интересная легенда. Особой Комиссией по расследованию злодеяний большевиков при Главкоме ВСЮР была составлена официальная справка, подтверждавшая: «Приходится считать вполне установленным, что все это безгранично дикое глумление производилось над трупом именно генерала Корнилова». Но уже в 1918 г. возникла версия об исчезновении подлинного тела, воспроизведенная А. Сувориным на страницах своей книги. Согласно публикациям в «Известиях» Екатеринодарского совета рабочих и солдатских депутатов (от 15 и 18 апреля 1918 г.) могила генерала Корнилова была вскрыта в соответствии с указаниями «священника из станицы Елизаветинской», сообщившего, что «Корнилов убит и похоронен на кладбище Воскресенской церкви». «Известия» писали: «16 (3) апреля в 12 ч. дня отряд т. Сорокина доставил в Екатеринодар труп героя и вдохновителя контрреволюции - генерала Корнилова. Часть лица и левый висок его лба были пробиты шрапнелью, пальцы изранены. Одет он был в серую чистую рубашку».
Надо ли говорить, что Корнилов не был похоронен в станице Елизаветинской и он не был убит шрапнельной гранатой. Суворин привел свидетельства начальника уголовной полиции Колпачева, оставшегося в Екатеринодаре и бывшего свидетелем уничтожения тела: «Труп был не Корнилова, удостоверяю точно. Человек этот был более чем среднего роста (Корнилов был небольшого роста), - шатен - (Корнилов был брюнет). Лицо трупа было русского типа… Глаза нисколько не киргизские, как они были у Корнилова - с легкой косиной. Небольшие усы. На груди большая развороченная рана…»
Подлинный же труп Корнилова в окрестностях Гначбау был (согласно Суворину) обнаружен Темрюкским красноармейским отрядом. Оставшаяся в колонии супруга екатеринодарского присяжного поверенного В.И. Рейнова видела выкопанное из земли тело генерала. Корнилова «опознали» трое казаков, служивших с ним в 48-й дивизии. Было это 3 апреля, в тот день, когда уже «отряд Сорокина вез «тело Корнилова» из Елизаветинской в Екатеринодар». Что же стало с найденным темрюковцами «подлинным телом» Корнилова - неизвестно.
С гибелью генерала, связан еще один, весьма циничный и пошлый миф. Символическая казнь Корнилова большевиками определяется как посмертное наказание за пресловутую «измену присяге» в марте 1917-го («земля не приняла»). Эту мифологию оставим без комментариев.
Ответим на нее словами статьи из газеты «Русская армия» 1922 г., посвященной годовщине гибели не менее легендарного героя Белого движения - генерал-лейтенанта В.О. Каппеля. «…Когда пришлось оставлять и Читу, - прах Каппеля был вырыт из могилы и отправлен в Харбин, где и покоится сейчас на русском кладбище. Покоится временно, до тех пор, когда можно будет прах вождя русского национального движения возвратить родной земле. До тех пор даже мертвому нет заслуженного покоя. Мы знаем, что даже над трупом покойника могут быть издевательства, какие были над трупом генерала Корнилова, вырытого из могилы и отданного на глумление дикой толпе. До тех пор даже не можем сказать обычной фразы, которую говорят над могилой. Не можем сказать - мир праху твоему. Такова доля смертников нашего лагеря. Бушующая красная толпа не терпит даже их могил. На своем крестном пути Русская армия оставила тысячи могил. И все эти могилы без имени, все это курганы, на которых даже последней награды, последнего утешения - креста нельзя поставить. Эти бескрестные могилы символизируют нашу несчастную, бескрестную эпоху. Но мы верим, что освободившийся от большевизма народ создаст братскую могилу своим лучшим сынам…» (142).
О том, что большевики уничтожили тело в Добрармии не знали. После взятия Екатеринодара, 6 августа 1918 г., было назначено торжественное перезахоронение Корнилова в усыпальнице кафедрального собора. Однако раскопки обнаружили лишь гроб с телом Неженцева. Проведенное расследование обнаружило страшную правду. Семья Лавра Георгиевича была потрясена случившимся. Таисия Владимировна, приехавшая на похороны супруга и надеявшаяся увидеть его хотя бы мертвым, обвинила Деникина и Алексеева в том, что тело погибшего не вывезли вместе с армией и отказалась присутствовать на панихиде. Горе вдовы было очень тяжело. Она ненамного пережила мужа, скончавшись 20 сентября 1918 г. Ее похоронили рядом с фермой, где оборвалась жизнь Лавра Георгиевича.
Интересный факт связан с кончиной Т.Н. Корниловой. Вот как об этом писал известный донской писатель В. Севский. «Таисия Владимировна переезжает в Новочеркасск. Уставший человек берется за труд, чтобы иметь возможность жить. А беда уже снова стучится в двери скромной квартиры. - Нет у Лавра Георгиевича праха. Он сожжен и прах его развеян по ветру. На кладбище Таисия Владимировна говорит Марии Петровне Калединой: - Счастливая, у вас есть могила. А у меня и могилы то нет.
Нет печали горше вдовы, не знавшей могилы мужа. Сердце сжимается, сердце устало и ровно год назад перестало биться. Она умерла, когда в нескольких десятках верст от армии, родившейся под знаменем ее мужа, стояли враги. В маленькой гостиной, среди цветов, в гробу лежит иссохшая усталая женщина.
Казалось бы, успокоилась. Но судьба требует еще одной жертвы. В армии нет снарядов. И снаряды грузят в ящик под гроб, в котором Таисия Владимировна поедет лечь рядом с тем местом, где испустил дух ее муж. Своим телом жена военного прикроет снаряды, которые принесут победу армии… Прикроет снаряды и немцы пропустят их. Поезд тронулся. Это был последний поход, страшный поход мертвой во имя воскресения страны. Ведь одна искра и от вагона не осталось бы и щепки…» (143).
Обида на высшее руководство Добрармии сохранялась долго и только в 1932 г. брак между Натальей Лавровной Корниловой и адъютантом генерала Алексеева А.Г. Шапроном дю Ларрэ символически примирил двух выдающихся генералов. В 1920 г. в Ташкенте, вместе со своей супругой, был расстрелян в ЧК Петр Георгиевич Корнилов. Сестра генерала Анна, работала учительницей в г. Луге и в 1926 г. была расстреляна за, якобы, «антисоветскую агитацию». На предложение подать прошение о помиловании ответила отказом, заявив, что «готова умереть - как умер брат».
Практически полностью отошло от армии окружение генерала, уступив место соратникам Деникина и Алексеева. Полковники Голицын и Сахаров отправились в Сибирь, сделав там неплохую карьеру (Голицын стал командиром знаменитого корпуса горных стрелков, а Сахаров Главнокомандующим Восточным фронтом). Туда же отправились адъютант, поручик В.И. Долинский и Завойко. Хан Хаджиев весной 1919 г. выехал в Хиву. Полковник Новосильцев участвовал в работе Донского Круга, а затем переехал в Киев. Баткин оставил армию вскоре после гибели Корнилова, а Суворин в 1919 г. издал книгу «Поход Корнилова», в которой не только со скрупулезной точностью воспроизвел почти каждый день «Ледяного похода», но и не остановился перед критикой Деникина и Алексеева, их отношений с генералом.
Гибель Корнилова не стала закатом Белого движения на юге России. Напротив, выстояв в тяжелейшие дни «Ледяного похода», Добровольческая армия сделала имя генерала символом высокого патриотизма, самозабвенной любви к Родине. В Зарубежье его подвиги вдохновляли русскую молодежь. Не случайно в 1930 г., Организационное бюро по подготовке учредительного съезда Национально-трудового союза нового поколения (НТСНП) отмечало: «Нашим знаменем должен быть образ генерала Корнилова и мы должны помнить, что в борьбе с большевизмом под национальным флагом нет места ни партийности, ни классам» (144).
В 1919 г. на ферме был создан Музей генерала Корнилова. Первый и, увы, пока последний в России музей истории Белого движения. Вблизи, на берегу Кубани была устроена символическая могила Лавра Георгиевича. Рядом находилась могила Таисии Владимировны. В Омске, летом 1919 г., началась подготовка к установке памятника генералу, вблизи здания кадетского корпуса. Но музей и могилы большевики уничтожили в 1920 г. Ферма сохранилась. В 2004 г. городской администрацией Краснодара было принято решение о воссоздании музейной экспозиции. Хотелось бы надеяться, что память о генерале Корнилове сохранится и перейдет к будущим поколениям россиян.
Примечания
121 Левитов М.Н . Указ. соч. C. 97; Хаджиев . Указ. соч. C. 247.
122 Трубецкой Г.Н . Указ. соч. C. 30-31.
123 ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 255. Лл. 92-93, 125-126; Струве П.Б . Patriotica. Россия, Родина, Чужбина. СПб, 2000. С. 166.
124 ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 175. Л. 15.
125 Трубецкой Г.Н . Указ. соч. С. 32.
126 Левитов М.Н . Указ.соч. С. 107-108.
127 Лембич М . Великий печальник. Омск. 1919. С. 12.
128 Лембич М . Политическая программа генерала Л.Г. Корнилова январских дней 1918 г. // Белый архив. Т. 2-3, Париж, 1928. С. 180-182; Его же: «Великий патриот» // Вестник первопоходника. Корниловский сборник. N 79-80-81. 1968. Апрель, май, июнь. С. 33-34.
129 ГА РФ. Ф. 6683. Оп. 1. Д. 15. Лл. 175-181; Флуг В.Е . Отчет о командировке из Добровольческой армии в Сибирь в 1918 году. // Архив русской революции. Берлин, 1923. Т. 9. С. 243-244.
130 ГА РФ. Ф. 5829. Оп. 1. Д. 7. Лл. 21-23.
131 ГА РФ. Ф. 5881. Оп.2. Д. 255. Лл. 98-100; Ф. 5936, Оп.1. Д. 69. Лл. 1-1 об.; Суворин А. Поход Корнилова, Ростов на Дону, с. 8.
132 Хаджиев. Указ. соч. С. 258-259.
133 Там же. С. 297.
134 Генерал М.В. Алексеев. Дневники, записи, письма // Грани. 1982. N 125. С. 215-217.
135 Хан Хаджиев о Верховном. // Вестник первопоходника. Корниловский сборник. 1968. N 79-80-81. Апрель, май, июнь. С. 58.
136 Генерал М.В. Алексеев. Дневники, записи, письма // Грани. 1982. N 125. С. 237-242.
137 Хаджиев . Указ. соч. C. 327; Суворин А . Поход Корнилова. Ростов-на-Дону. 1919. С. 8; ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 255. Лл. 78-81, 91-92.
138 Деникин А.И . Указ. соч. Т. 2. С. 279.
139 Богаевский М.П . 1918 год, «Ледяной поход». Нью-Йорк, 1963. С. 129-130.
140 Хаджиев . Указ. соч. С. 367-370.
141 Деникин А.И . Указ. соч. Т. 2. С. 304; Нефедов М . Корнилов и его последняя армия // Донская волна. Ростов-на-Дону. 1918. N 5. 8 июля.
142 Суворин А . Поход Корнилова. Ростов-на-Дону, 1919. С. 177-178; Красный террор в годы гражданской войны. М., 2004. С. 216-219; Русская армия. Владивосток. 1922. N 85. 27 января.
143 Приазовский Край. Ростов-на-Дону. 1919. N 213. 20 сентября (3 октября).
144 Пушкарев Б.С . 75 лет НТС // Посев. 2005. N 7.
Часть вторая
Часть третья
 |
| Генерал Л.Г. Корнилов с офицерами Корниловского полка. Крайний слева - М.О. Неженцев. Новочеркасск. 1918 г. |
Однако дойти с полком на Дон не удалось. После «ликвидации» Ставки и убийства генерала Духонина, отряды красногвардейцев и матросов преследовали направлявшихся на юг ударников, юнкеров и офицеров. В боях под Белгородом погибло около 3 тысяч ударников полковника Манакина, пытавшихся прорваться к Ростову. На одну из застав натолкнулись и текинцы. После тяжелого боя под Унечей 26 ноября, когда конницу расстрелял красный бронепоезд, оставшиеся в живых всадники собрались на совет и приняли решение - просить Корнилова оставить их и пробираться на Дон одному. Для генерала это стало тяжелым упреком. Самые преданные люди заявили, что у них «нет прежней веры в Великого Бояра». В порыве отчаяния Корнилов требовал, чтобы его убили текинцы. Но понимая, что полк вместе с ним будут преследовать и дальше, решил ехать один. Как бывало уже не раз, помогли актерские способности: переодевшись в штатское платье с паспортом на имя беженца-румына, на станции Конотоп он сел в эшелон красногвардейцев, с которым доехал до Бахмача, а затем до Курска. Здесь пересел в поезд на Новочеркасск. Благополучно миновав красногвардейские заставы он 6 декабря прибыл в столицу Всевеликого Войска Донского (121).
В Новочеркасске Корнилов встретил отнюдь не радушный, а скорее настороженный прием. Атаман Каледин, соратник по войне на Юго-Западном фронте, союзник на Московском Государственном Совещании, став донским атаманом, не мог не считаться с настроениями Войскового Круга, для которого «казачья политика» была гораздо важнее решения общероссийских проблем. Не собирался Круг и «втягивать казачество в братоубийственную борьбу», поэтому формирование на Дону любых сил, ставивших своей целью борьбу с советской властью воспринималось крайне подозрительно. Приехавший в Новочеркасск генерал Алексеев, первоначально жил в вагоне на городском вокзале и создавал «Алексеевскую организацию» (будущую Добровольческую армию) полулегально. Единственной возможностью сохранить казачьи войска как потенциальный «оплот против большевизма» представлялся в создании т.н. «Юго-Восточного Союза», призванного объединить в границах федерации донское, кубанское, терское, астраханское казачество, а также горцев Северного Кавказа. В этом случае будущая белая армия могла легально существовать, как часть вооруженных сил Союза. Только после создания на юго-востоке прочное антибольшевистского государственного образования, можно было предпринимать и «поход на Москву». При этом немало донских политиков считало возможным «договориться» с большевиками ценой ликвидации «Алексеевской организации» и признания ленинским Совнаркомом «казачьих свобод». С этими настроениями нельзя было не считаться. Нерешительность и пассивность Каледина раздражала Корнилова, считавшего, что «компромиссы» с Войсковым Кругом бессмысленны, а своим поведением донской атаман повторят судьбу генерала Духонина.
Лавр Георгиевич остановился как частное лицо в доме войскового старшины Дударева (N 33) на Ермаковской улице. Сюда же приехала его семья. Примечательно, что и в Новочеркасске и в Ростове генерал продолжал ходить в гражданской одежде и только, отправляясь в 1-й Кубанский поход, снова надел мундир. Первые недели прошли в сборе соратников, составлении будущих планов. На Дон к Корнилову приехали представители «Союза офицеров» Новосильцев, Пронин, Голицын, адъютант хан Хаджиев, политические «союзники» Савинков, Гучков, Родзянко, Завойко, эсер, делегат Черноморского флота матрос Ф.И. Баткин. Близкими Корнилову людьми стали известные российские журналисты и издатели - Борис и Алексей Суворины. В течение ноября-декабря в городе сосредоточился кадр Корниловского ударного полка во главе с полковником Неженцевым. Бывший Верховный Главнокомандующий несомненно пользовался огромным обаянием и огромным авторитетом «первого, начавшего» борьбу с «врагами России». Многие считали, что только ему надлежит стать во главе Белого движения. Но в этом вопросе следовало учитывать и атамана Каледина и, самое главное, «основателя» армии генерала Алексеева.
Отношения между Корниловым и Алексеевым были весьма сложными. Бывший начальник дипломатического отдела в Ставке Г.Н. Трубецкой, отмечал: «с первых же дней обнаружилось, что между Алексеевым и Корниловым существует острый антагонизм, они взаимно совершенно не переносили друг друга…». Корнилов не мог простить Алексееву «его роли в августовские дни», считал, что «Алексеев во многом виноват в наших неудачах во время войны, и смотрел на него с тем оттенком презрительности, с какой боевые генералы смотрят на кабинетных стратегов». Алексеев же «находил Корнилова опасным сумасбродом, человеком неуравновешенным и непригодным на первые роли» (122).
Но причины разногласий коренились, очевидно, глубже. Они заключались в различном понимании методов «борьбы с большевизмом» и эта разница стала источником для появления таких различных категорий участников южнорусского Белого движения как «корниловцы» и «алексеевцы». Если Алексеев, как опытный стратег, считал важнейшим условием успеха наличие разветвленной сети различных военных организаций, аналогичных «Союзу офицеров», то Корнилов недооценивал роль офицерства, как самостоятельной силы, опасался преобладания офицерского кадра в Добровольческой армии. Алексеев не пренебрегал контактами с известными политическими деятелями и партиями. По политическим симпатиям ему ближе были либерал-Милюков, консерватор Струве, сторонники «конституционной монархии», думские депутаты. У Корнилова, напротив, либералы, монархисты, представители «бездарной бюрократии» вызывали недоверие. Союзниками становились «социалист» Баткин и «бомбист» Савинков. После августовского выступления генерал вообще рассматривал политические структуры как вспомогательные в условиях независимой единоличной власти. Для Алексеева крайне важной представлялась финансовая основа организации, Корнилов же смотрел на финансы лишь как на средство для реализации различных военных планов и неоднократно упрекал Алексеева за его «излишнюю бережливость». Показательно, в этом плане, отношение Корнилова к представителям т.н. Московского центра и его председателю М.М. Федорову. Представитель деловых кругов, имевший контакты и с чиновничеством (Федоров занимал должность управляющего министерством торговли и промышленности) и с деловыми кругами (Федоров возглавлял правление Российского горнопромышленного общества) в оценке, приближенного к генералу Корнилову А. Суворина был лишь «финансовым ничтожеством». И генерал вполне соглашался с этой категорической оценкой.
Безусловно, играла роль и психологическая несовместимость эмоционального, «взрывного» Корнилова и рассудительного, умудренного жизненным опытом Алексеева. Так, например, уже во время «Ледяного похода», по свидетельству Богданова, Алексеев «видя Корнилова на площади среди казаков, сказал: «уж эти мне истерические выступления». Немного спустя он как то бросил фразу: «они дошли до такого хамства, что бросили меня приглашать на Военный Совет». Отмечалась и характерная для генерала черта: «Корнилов был резок с начальствующими и неохотно с кем-либо советовался. Военный Совет собирался очень редко, но зато Корнилов был очень внимателен и часто ласков с простыми солдатами и рядовыми офицерами, что беззаветно привязывало к нему войсковые части». Описывая штурм Екатеринодара Богданов замечал также: «Мне кажется, что генерал Алексеев немного завидовал Корнилову в его боевой деятельности. Он приезжал каждый день на ферму (где располагался штаб Корнилова - В.Ц.) и оставался целыми часами под обстрелом, не желая уезжать с фермы; там же в роще и завтракал и пил чай. Накануне смерти Корнилова, мы сидели в роще, над которой поминутно рвались шрапнели и, наконец, я начал уговаривать генерала Алексеева уехать с фермы и напрасно не рисковать. Михаил Васильевич посмотрел вверх и, дуя на блюдечко с чаем, сказал: «нет, ничего, они стали стрелять немного левее…».
В любом случае, «натянутые» и даже, в чем-то, «враждебные» отношения между Алексеевым и Корниловым не были заметны для армейского большинства и выглядели, со стороны, как «корректные» и даже «дружелюбные».
П.Б. Струве образно выразил разницу между двумя лидерами: «Алексеев - это массивная железная балка-стропило, на которое в упорядоченном строе и строительстве можно возложить огромное бремя и оно легко выдержит это бремя… Корнилов - это стальная и живая пружина, которая, будучи способна к величайшему напряжению, всегда возвращается к прежнему положению, подлинное воплощение героической воли…» (123).
Для Белого движения Корнилов был чрезвычайно важен не как лидер-стратег, а как харизматический лидер, выражавший не преемственность от Российской Империи (таковым был Алексеев - последний начальник штаба Государя), а «новую, Свободную Россию». Кн. Ухтомский отмечал: «Корнилов был психологическим революционером, Алексеев был консерватором… Для Корнилова была важна не партийная принадлежность, а революционность психологии. Корниловцы были революционерами, психологически в этом заключалась вся сила, все значение и весь пафос Корниловского движения, и главное его различие с «Белым движением», детищем генералов Алексеева, Деникина, Романовского, Маркова, которое не имело революционности, чтобы идти вперед, и видело, что идти назад безнадежно, почему и топталось на месте, переступая с ноги на ногу, пока недостаток жизненности его руководителей привел его к окончательному моральному краху…» (124).
«Корниловцы» боготворили генерала, «алексеевцы» считали, что его имя можно «выдвинуть» в качестве лидера, за которым пойдут противники большевиков. Как считал Ухтомский: «алексеевцами» были все те, кто стоял на платформе Офицерского союза, желавшего монополизировать за офицерством право освобождения России от большевиков, или те, кто видел в генерале Корнилове республиканца, в противоположность генералу Алексееву, считавшемуся монархистом, каковыми были и большинство офицеров армии». Ореол спасителя России, данный Корнилову в августе 1917-го, на заре Белого движения, сохранялся за ним и в трудные дни «Ледяного похода» и после его гибели. Алексеев и Деникин уступали Корнилову с точки зрения «харизмы», но, как справедливо заметил Г. Трубецкой «все эти печальные истории ниже памяти и Корнилова и Алексеева… Оба заслуживают самой глубокой признательной памяти потомства и оба самоотверженно принесли жизнь отечеству» (125).
В условиях отсутствия единоличной власти Корнилов считал возможным утверждение военно-политической коалиции, предполагавшейся в качестве варианта еще в августе 1917 г. В результате был образован т.н. «триумвират» Каледин-Корнилов-Алексеев, в котором Каледин представлял интересы казачества и создававшего Юго-Восточного Союза, Алексеев возглавлял политический курс и финансы, а Корнилов провозглашался командующим Добровольческой армией. После того, как на границах Донской области стали концентрироваться отряды Красной гвардии и в самом Ростове власть едва не захватили местные большевики, Каледин решил «легализовать» Белую гвардию и в Рождественские дни, 26 декабря 1917 г., было официально объявлено об образовании Добровольческой армии. В ее «Декларации» заявлялось и об общероссийских целях: «дать возможность русским гражданам осуществить дело государственного строительства Свободной России… стать на страже гражданской свободы, в условиях которой хозяин земли Русской, ее народ, выявит через посредство Учредительного Собрания свою державную волю». И о том, что необходимо сделать в ближайшее время: «противостоять вооруженному нападению на юг и юго-восток России» (126). Всероссийские и региональные интересы оказались тесно взаимосвязаны на начальном этапе Белого движения.
Вскоре было создано и первое белое правительство - Донской Гражданский Совет. Хотя его функции были законосовещательными и должны были лишь создавать политическую опору триумвирату, привлечение в него известных политиков должно было обеспечить известность зарождавшемуся Белому делу. По своему составу Совет был коалиционным, как бы представляя интересы каждого из триумвирата (либералы, деятели кадетской партии (П.Н. Милюков, Г.Н. Трубецкой, председатель Московского Центра М.М. Федоров), представители казачества (глава донского правительства, помощник атамана М.П. Богаевский, крупный ростовский предприниматель Н.Е. Парамонов, предоставивший свой особняк на Пушкинской улице для штаба армии, депутаты Круга П.М. Агеев и С.П. Мазуренко), и «революционной демократии» (Б.В. Савинков, бывший комиссар 8-й армии В.К. Вендзягольский). Нетрудно заметить, что в учреждении Донского Совета получила дальнейшее развитие идея коалиционного, совещательного Совета народной обороны (август 1917 г.). Предполагалось также приглашение в его состав социалистов Г.В. Плеханова и А.А. Аргунова, а также известной общественной деятельницы Е.Д. Кусковой (127).
В конце января 1918 г. сформировалась третья программа («Конституция») генерала Корнилова. По сути, это был первый развернутый проект политического курса Белого движения. В отличие от программ августа 17-го и «Быховской», в «Конституции» отсутствуют «военные» положения, основное ее содержание - краткая копия деклараций Временного правительства. Корнилов лично составил ее 14 пунктов (за исключением «аграрного», который «редактировал» Милюков), что опровергает мнение о его полной «политической безграмотности». «Конституция» предполагала: «…уничтожение классовых привилегий, сохранение неприкосновенности личности и жилища… восстановление в полном объеме свободы слова и печати… в России вводится всеобщее обязательное начальное образование… Сорванное большевиками Учредительное Собрание должно быть созвано вновь… Правительство, созданное по программе генерала Корнилова, ответственно в своих действиях только перед Учредительным Собранием, коему оно и передаст всю полноту государственно-законодательной власти… Церковь должна получить полную автономию в делах религии… Сложный аграрный вопрос представляется на разрешение Учредительного Собрания… Все граждане равны перед судом… За рабочими сохраняются все политико-экономические завоевания революции в области нормирования труда, свободы рабочих союзов… за исключением насильственной социализации предприятий и рабочего контроля, ведущего к гибели отечественной промышленности… за отдельными народностями, входящими в состав России, признается право на широкую местную автономию при условии сохранения государственного единства… полное исполнение всех принятых Россией союзных обязательств международных договоров…».
Безоговорочно декларировались два основополагающих принципа военно-политического курса Белого движения: «Восстановление права собственности» и «восстановление Русской Армии на началах подлинной военной дисциплины». При этом новая армия переходила на новые принципы организации и комплектования: «…Армия должна формироваться на добровольческих началах (по принципу английской армии), без комитетов, комиссаров и выборных должностей…».
В отношении Германии Корнилов высказывался вполне определенно, называя «тевтонов» «врагами всего славянства». Исходя из этого продолжение войны признавалось неизбежным.
«Конституция» признавала актуальность расширения автономии: «генерал Корнилов признает за отдельными народностями, входящими в состав России, право на широкую местную автономию, при условии, однако, сохранения государственного единства…». Не отвергая суверенных прав уже фактически сложившихся государственных новообразований, признавалась возможность их объединения вокруг будущего Российского государства: «…Польша, Украина и Финляндия, образовавшиеся в отдельные национально-государственные единицы, должны быть широко поддержаны Правительством России в их стремлениях к государственному возрождению, дабы этим еще более спаять вечный и нерушимый союз братских народов…».
Основные положения «Конституции» были развернуты в последующих программах южнорусского Белого движения, в 1918-1920 гг., скорректированы под влиянием условий, в которых оказалась Добровольческая армия, заняв обширные районы юга России (128).
Что касается стратегических планов, то для Корнилова более предпочтительным вариантом центра будущего всероссийского антибольшевистского сопротивления продолжали оставаться Сибирь и Туркестан. «В Сибирь я верю, Сибирь я знаю» - говорил генерал своим соратникам. Среди сибирских казаков имя Корнилова было очень популярно. Не менее перспективным представлялся пройденный «вдоль и поперек» Туркестан, где можно было бы рассчитывать на поддержку и текинцев Закаспия и семиреченских казаков и сослуживцев по Туркестанскому военному округу. В Ташкенте руководил антибольшевистским подпольем его родной брат - полковник Петр Корнилов. Знание Монголии и Китая гарантировало Белому движению прочный тыл (на что надеялись в 1920-1921 гг. атаман Семенов и барон Унгерн). Корнилов, отец которого был лично знаком со многими «областниками» еще 60-х гг. XIX века, командировал в Сибирь своего бывшего сослуживца, генерала от инфантерии В.Е. Флуга, вручив ему текст «Конституции», письмо к Потанину и к представителям сибирского казачества и снабдив средствами из собственного, неподотчетного армейской казне, фонда. Флуг обязывался установить контакт с антибольшевистским подпольем и, по возможности, должен был содействовать организации правительства на основе ростовской программы. Позднее эти пожелания Корнилова оказали существенное влияние на образование в г. Харбине власти Временного Правителя России генерал-лейтенанта Д.Л. Хорвата и Делового Кабинета при нем (129). В случае развития Белого движения на Востоке вполне реальной представлялась перспектива создания объединенного фронта Юга России, Туркестана и Сибири. Но эти, вполне реальные, геополитические расчеты Корнилова, к сожалению, недооценили в 1918 и в последующие годы гражданской войны. Генерал Алексеев «сибирскому варианту» развития Белого движения не сочувствовал, поэтому командировке Флуга придавал «второстепенное» значение.
Показательно, что бывший начальник штаба Главковерха в августе 1917 г., первый начальник штаба Добровольческой армии генерал-лейтенант А.С. Лукомский отмечал, что Алексеев и Деникин «вели бы дело на Юге России, а Корнилов сумел бы лучше Колчака повести дело в Сибири» (130). Действительно, шансов на успех у талантливого, решительного военачальника, «убежденного демократа», популярного среди казачества, сибирских земств и кооперативов было немало. На Востоке России Корнилов мог восприниматься не только как «харизматический лидер», но и как военный стратег, неординарный политик.
Но помимо «сибирского варианта» сохранились свидетельства и других планов генерала. По воспоминаниям таврического губернского комиссара Временного правительства, будущего участника Ледяного похода Н.Н. Богданова во время одного из совещаний генералитета и «общественных деятелей» «Корнилов долго отказывался взять на себя командование, указывая, что он тут (на Дону - В.Ц.) не нужен, что он охотнее поедет на Кавказ и соберет остатки Дикой дивизии, говорил о фантастическом проекте поехать в Астрахань, собрав там отряд, двинутся вверх по Волге. Генерал Алексеев все время очень мягко его уговаривал… У Корнилова было много колебаний и впоследствии… Корнилов все время очень нервничал. Он - то проявлял кипучую деятельность и входил во все детали, то бросал дело и относился безучастно…».
План «похода на Волгу», высказанный Корниловым, относился к числу проектов, реализация которых периодически предполагалась на протяжении всей истории южнорусского Белого движения. В январе 1918 г. генерал высказал уверенность в возможности «экспедиции на Царицын», по проекту, разработанному будущим комендантом Добровольческой армии полковником А.В. Корвин-Круковским. Предполагалось отправить в город ударную офицерскую группу, участники которой, соединившись с местным подпольем, могли бы захватить Царицын и удерживать его до подхода основных сил белой армии. Однако от плана пришлось отказаться, ввиду крайней малочисленности казачьих и добровольческих отрядов, с трудом сдерживавших наступательные действия красной гвардии. Однако, схема подготовки «царицынской экспедиции» (выступление антисоветского подполья во взаимодействии с наступающими частями белых армий) часто использовалась позднее в 1918-1920 гг.
Надежды на Дон оправдывались не в полной мере. В письме командующему Румынским фронтом генералу от инфантерии Д.Г. Щербачеву 21 января 1918 г. Корнилов прямо заявлял, что «внутреннее состояние области… - не из легких. Большевистская пропаганда свила прочное гнездо в больших населенных пунктах и промышленных районах. Казачьи части, вернувшиеся с фронта, совершенно разложены и в достаточной мере восстановлены против Добровольческой армии. На Кубани положение примерно то же. Еще хуже обстоит дело на Тереке, где, помимо развития большевизма, положение в значительной мере осложняется борьбой казаков с горцами». Корнилов настаивал на отправке в Ростов и Новочеркасск добровольцев - офицеров и солдат, а также боеприпасов и денежных средств. Правда, завершалось письмо оптимистично: «…после того, как Добровольческая армия окрепнет, что, вероятно, будет через 3-4 недели, представляется возможным распространить сферу ее влияния и вне пределов Дона…» (131).
Но атаману Каледину так и не удалось «поднять казаков» на «борьбу с большевизмом». Добровольческая армия оставалась одинокой, малочисленной, в окружении враждебных красных отрядов и пассивно-нейтральных казаков. Почти каждый день приносил десятки и сотни убитых и раненых добровольцев, сдерживавших наступление многократно превосходящих сил Красной гвардии. Понимая это, Корнилов принял решение перевести армию из Новочеркасска в Ростов, рассчитывая на офицерские пополнения (в городе находилось около 17 тысяч офицеров), однако и эти планы не осуществились. В армию шла молодежь - гимназисты, кадеты, студенты, а офицеры и, тем более, солдаты не спешили в ее ряды. 10 января 1918 г., игнорируя просьбы Каледина, в Ростов переехали армия и правительство, а 15 января в доме Парамонова состоялось последнее совместное заседание «триумвирата» и Совета. Милюков и Алексеев заявили о намерении продолжать борьбу, но уже за пределами Донской области, защищать которую «горсточкой добровольцев» считалось невозможным. После этого «триумвират» фактически распался, а 28 января Каледин застрелился.
Корнилов прибыл в Ростов отдельно от штаба, «походным порядком», 19 января. Сохранявшаяся неопределенность положения армии угнетала его, удручали бесконечные интриги. Даже здесь, среди «друзей и союзников», Корнилова подозревали в «стремлении к диктатуре», смещению Алексеева и Каледина после переезда в Ростов. Продолжал разыгрываться «сценарий» августа 1917 года. На совещании в штабе Алексеева 9 января был поставлен вопрос относительно «циркулирующих слухов». Оскорбленный Корнилов резко ответил и покинул заседание (132). Большое раздражение вызывал у Корнилова политический отдел Добрармии и разведывательное отделение. Оба они, по мнению генерала, не справлялись со своими обязанностями, а лишь занимались «фабрикацией сплетен и нелепых слухов». Терпимость в отношении политических комиссаров и комитетов, отличавшая Корнилова в 1917 г. сменилась стремлением устранить любые политические структуры из армии, следуя принципу «армия - вне политики».
Горький опыт августа 1917-го, многому научил Лавра Георгиевича. Он, действительно, стремился к полноте военной власти, без необходимости считаться с кем бы то ни было. Характерная для него уверенность, бескомпромиссность, нередко сменялись раздражением, вспышками гнева. «Моя армия» - так часто называл генерал Добровольческую армию. «В моей армии нет места партиям», «в моей армии имеет право быть каждый, кто бы он ни был по национальности», «пока я командую армией, я не допущу, чтобы в ней издевались над чьей-нибудь личностью». Говоря это, Корнилов не только отмечал особенности комплектования новой армии, но и подчеркивал личную ответственность за тех, кем он призван был руководить (133).
К началу февраля 1918 г. положение на фронте быстро ухудшалось. После самоубийства Каледина и неудачной обороны подступов к Новочеркасску и Ростову, Корнилов все больше убеждался в необходимости отступить с Дона. Рассматривались различные варианты отхода. Так 18 января, после доклада председателя Терского Войскового Круга Губарева, Корнилов и Алексеев утвердили план организации антибольшевистских центров на базе отделения «Союза офицеров» в Пятигорске (134). В Москву, для создания подпольных структур «Союза защиты Родины и свободы» выехали Савинков и полковник А.П. Перхуров. В Екатеринодар, для взаимодействия с Кубанской Радой был отправлен генерал Лукомский. В Астрахань поехал штаб-офицер для поручений полковник В.В. Голицын.
Средств катастрофически не хватало. Но даже скудная казна армии привлекала всевозможных авантюристов, обещавших многотысячные отряды добровольцев, а на деле, пытавшихся получить деньги и поскорее исчезнуть. Не хватало и времени. 9 февраля неожиданно был прорван фронт под станицей Гниловской и, из-за угрозы окружения, Корниловский полк отступил к Ростову. К вечеру командующий армией оставил город. В течение нескольких часов 4,5 тысячи добровольцев организованно отступили за Дон и на следующий день сосредоточились в ст. Ольгинской. Во главе колонны, пешком, шел генерал Корнилов. Начинался легендарный «Ледяной поход», последний в его жизни…
Его семья была спасена друзьями - осетинами. Еще в конце января Корнилов отправил жену и детей вместе с корнетом Текинского полка Толстовым на Кавказ, в станицу Черноярскую, к генерал-майору Э. Мистулову. С помощью осетина - служащего Владикавказской железной дороги, жена и дети Корнилова выехала на Терек, где находилась до августа 1918 г. Больше они уже не увидели своего мужа и отца (135).
В Ольгинской состоялся военный совет. Трижды обсуждался вопрос о дальнейшем направлении движения армии. Корнилов первоначально выдвинул довольно неожиданное предложение - пробиваться через калмыцкие степи к Астрахани, занять ее с помощью местных офицерских организаций и контролировать устье Волги, а также выход на Урал. Однако совершить столь длительный переход без запасов продовольствия и теплой одежды, без пополнений, зимой, по голой степи армия не смогла бы. Другой вариант, не только поддержанный Корниловым, но и начавший осуществляться, был заявлен походным донским атаманом П.Х. Поповым и предусматривал переход в район донских зимовников, станицы Великокняжеской, на стыке Донской, Кубанской областей и Ставропольской губернии. План донцов выводил армию от ударов Красной гвардии, и был рассчитан, прежде всего, на сохранение кадров для поддержки будущих антибольшевистских восстаний. Для Корнилова привлекательность плана Попова заключалась также в перспективе выхода на царицынское направление. Как уже отмечалось, в случае занятия Царицына Добрармия получала «точку опоры» по отношению к устью Волги и Дона и могла действовать более активно. Оба эти плана были едины в следующем: при наступлении на Астрахань или Царицын армия «шла на Восток», столь близкий для Корнилова. Царицынское направление, при условии выхода к Волге и объединения с уральскими и оренбургскими казаками, а через них с Туркестаном и Сибирью, еще не раз обсуждалось в стратегических планах Ставки, стало источником конфликта между Врангелем и Деникиным. Реальным же стал третий вариант - наступление на Кубань, на Екатеринодар. Сторонником данного направления был Алексеев. Он пытался убедить присутствовавших генералов в правильности своего выбора, так как на Кубани «можно рассчитывать, если не на полную согласованность действий, то хотя бы на некоторое сочувствие и помощь». Кроме того «в Екатеринодаре уже собрана некоторая сумма денег на армию» и, наконец, «идея движения на Кубань понятна массе… она требует деятельности». На Екатеринодар можно было бы опереться как на новый центр «борьбы с большевизмом». Но точка зрения Алексеева не убедила Корнилова. 14 февраля Добровольческая армия двинулись на Кубань, а отряд Попова - в Задонье, в зимовники. 17 февраля Корнилов писал Алексееву, что для него «цель движения на Кубань» не более чем «самоликвидация» («поставить Добровольческую армию в условия возможной безопасности и предоставить ее составу разойтись, не подвергаясь опасности быть истребленными»). Более того. Возмущенный интригами и генеральским «двоевластием» Корнилов, заявлял о готовности оставить армию сразу же после выхода на Кубань. Алексееву с трудом удалось убедить генерала в несвоевременности и поспешности подобных действий и уговорить не оставлять армию в столь тяжелое время (136).
Историография «Ледяного похода» достаточно обширна. Практически каждый день с 9 февраля по 2 мая 1918 г., (от выхода из Ростова до возвращения в Задонье) описывается в многочисленных дневниках, статьях, воспоминаниях, как участников похода, так и позднейших исследователей в России и Зарубежье. Не останавливаясь на анализе каждого из сражений, выдающемся героизме, самопожертвовании добровольцев, безусловно, высокой боеспособности и силы духа армии нельзя не отметить, что своей главной стратегической задачи поход не выполнил. Более того, с сугубо военной точки зрения его можно считать неудачным. Вместо опоры на Екатеринодар и создания нового центра антибольшевистского сопротивления на Кубани - неудачный штурм города и отступление обратно в степи. Вместо новых пополнений - огромные потери в боях с многократно превосходящими силами противника, гибель лучших бойцов. Вместо отдыха и подготовки к новым сражениям - бесконечные бои, тяжелые переходы, постоянное состояние «на грани» жизни и смерти, страшное напряжение сил. В этом отношении гораздо более эффективной могла бы стать реализация планов Корнилова на уход в зимовники или прорыв к Астрахани. Впрочем, к моменту военного совета в Ольгинской Екатеринодар еще находился под контролем кубанского правительства и «Ледяной поход» представлялся не столько боевым походом, сколько простым переходом с пассивно-недружелюбного Дона на Кубань, казавшейся надежной союзницей.
Гражданская война открыла много нового в стратегии и в тактике действий, когда общепринятые каноны ведения операций уже не годились. В «Ледяном походе» Корнилов проявил лучшие качества военачальника. Постоянно был рядом с войсками, лично руководил каждым боем, следил за ранеными, выгонял из обоза на передовую тыловых «героев», рискуя жизнью, под жестоким обстрелом «корректировал» ответный огонь артиллерии. Генерал приказывал, требовал, ободрял и поддерживал. Добровольцы и прежде, в большинстве своем, верившие Корнилову, во время похода безоговорочно признали его вождем зарождавшегося Белого движения. «Ты сильно веришь в себя и в свое дело и эта сила веры заставляет нас верить в тебя, а это творит чудеса», - вспоминал Хаджиев. «С тобой не страшно и мы преодолеем все препятствия, как бы они не были трудны и сложны!».
Тактика боев не вписывалась в общепринятые стандарты. Несмотря на малочисленность, Добрармия постоянно проявляла инициативу, маневрировала, не давая возможности противнику собраться с силами, сбивала Красную гвардию с занимаемых позиций. Белые наступали, красные оборонялись. Корнилов активно применял обходы, охваты кубанских станиц, превращенных красногвардейцами в укрепленные пункты. Нередко приходилось идти и в лобовые атаки. Только движение, смелость и инициатива выводили армию из, казалось бы, безнадежных положений.
Весьма важным в биографии Корнилова является его отношение к проведению т.н. «белого террора». Достаточно часто приводятся слова генерала Корнилова сказанные им, по одной из версий, в начале Ледяного похода: «Я даю вам приказ, очень жестокий: пленных не брать! Ответственность за этот приказ перед Богом и русским народом я беру на себя!». Следует уточнить, что никакого оформленного «приказа» с подобным содержанием в источниках не обнаружено. С другой стороны имеются свидетельства несколько иного порядка. А. Суворин писал: «Первым боем армии, организованной и получившей свое нынешнее название (т.е. Добровольческой - В.Ц.), было наступление на Гуков в половине января. Отпуская офицерский батальон из Новочеркасска, Корнилов напутствовал его словами, в которых выразился точный его взгляд на большевизм: по его мнению, это был не социализм, хотя бы самый крайний, а призыв людей без совести людьми тоже без совести к погрому всего трудящегося и государственного в России (в оценке «большевизма» Корнилов повторял его типичную оценку многими тогдашними социал-демократами - В.Ц.). Он сказал: «Не берите мне этих негодяев в плен ! Чем больше террора, тем больше будет с ними победы!» Впоследствии он к этой суровой инструкции прибавил: «С ранеными мы войны не ведем!» А по воспоминаниям Богданова Корнилов далеко не всегда оставался безучастным к судьбам пленных во время «Ледяного похода»: «В Лежанке были взяты офицеры, руководившие стрельбой большевиков. Они, вместе со своей частью, укомплектованной мобилизованными Ставропольской губернии, пришли с Кавказского фронта и тут осели из-за невозможности двигаться дальше. У одного из офицеров были жена и ребенок. Офицеры были преданы полевому суду. Большое участие в них принял Н.Н. Львов (бывший председатель Саратовской земской управы, председатель «Союза земельных собственников» в 1917 г. - В.Ц.), внося в дело их спасения всю свою страстность. Суд оправдал офицеров, показавших, что они действовали по принуждению и умышленно плохо руководили стрельбой. Офицеры эти потом остались в отряде и хорошо несли службу. Жена офицера работала сестрой милосердия в нашем лазарете.
В Лежанке же был взят коммунист, у которого нашли записную книжку, где были странные записи о том, у кого из богатых жителей есть красивые жены и дочери. У волостного правления были собраны старики. Комендант обоза, полковник Корвин-Круковский прочел записи из книжки и закончил: «вот кто портит ваших девок». Большевик стоял на коленях, бледный, как мел. Комендант ударил его нагайкой и сказал: «встань, сейчас тебя повесят». Через несколько минут он был повешен на площади. Тут же в Лежанке были расстреляны все, взятые с оружием в руках. И в дальнейшем, пленных не брали. Взятые в плен, после получения сведений о действиях большевиков , расстреливались комендантским отрядом. Офицеры комендантского отряда в конце похода были совсем больными людьми, до того они изнервничались. У Корвин-Круковского появилась какая-то особая болезненная жестокость. На офицерах комендантского отряда лежала тяжелая обязанность расстреливать большевиков, но, к сожалению, я знал много случаев, когда под влиянием ненависти к большевикам, офицеры брали на себя обязанности добровольно расстреливать взятых в плен. Расстрелы были необходимы. При условиях, в которых двигалась Добровольческая армия она не могла брать пленных, вести их было некому, а если бы пленные были отпущены, то на другой день сражались бы опять против отряда. Не было пощады и попадавшим в руки большевикам добровольцам. В последующем Добровольческая армия взятых в плен рядовых зачисляла в свои отряды. Они, по отзывам военных, недурно сражались. в рядах Добровольческой армии. Насколько я знаю, во время первого похода, был лишь один случай зачисления в армию взятых в плен. Корнилов, раз утром, в одной из станиц, встретил офицера комендантского отдела, ведшего двух молодых солдат взятых накануне в плен. Корнилову, очевидно, стало их жалко и он сухо приказал: «зачислить в Корниловский полк». Один из них бежал недели через две, а другой так и остался в рядах Добровольческой армии…» (137).
Нисколько не оправдывая самосудов, нельзя не заметить, что между ними и законодательно закрепленными актами «террора», приказами о применении репрессий существует заметная разница.
4 марта, в станице Кореновской, за 60 км. до кубанской столицы, Корнилов получил страшное и неожиданное известие. Пал Екатеринодар. Вернуться назад, в зимовники Задонья было уже поздно, красные, не отставая, преследовали Добрармию. Армия оказывалась «между двух огней». Оставался один путь - продолжать движение к столице Кубани. Понимая, что «переход» с Дона на Кубань окончательно стал «боевым походом», Корнилов решил использовать хотя бы небольшую возможность дать армии отдых и пополнения. Обманув ожидания красного командования, он не пошел на город напрямую, а 6 марта неожиданно повернул армию, перейдя р. Кубань у ст. Усть-Лабинской. После этого, пройдя с боями через Некрасовскую и Филипповскую станицы, армия вышла в предгорья Кавказа, в Адыгею. Здесь Корнилов рассчитывал увеличить ряды армии.
14 марта в ауле Шенджи произошло соединение Добрармии с отступившим от Екатеринодара 3 тысячным Кубанским правительственным отрядом. После тяжелейшего перехода к ст. Ново-Дмитриевской части армии повернули к кубанской столице. 17 марта в Ново-Дмитриевской, после долгих споров, было подписано соглашение между добровольческим командованием и Кубанским правительством. В историографии данное соглашение характеризуется и как подчинение казачества добровольцам и как равноправный взаимовыгодный договор. Суть договора сводилась к «полному подчинению» Корнилову всего правительственного отряда при сохранении самостоятельности войсковых структур и перспективы формирования Кубанской армии (138). Данное соглашение в целом устраивало Корнилова. Оно не ограничивало его власти как командующего, а, напротив, давало ему возможность командовать объединенными силами казаков и добровольцев. А политическая автономия атамана, Рады и правительства, представлялась несущественной. Позднее, в 1919 г., это соглашение станет одним из предметов политического спора о приоритетах центральной и местной власти в государственной системе южнорусского Белого движения.
Вторично перейдя через Кубань у ст. Елизаветинской, 28 марта Корнилов начал штурм Екатеринодара. Город был атакован с юга и Корнилов надеялся на быстрое взятие города, как уже бывало на Кубани, когда красногвардейцы не выдерживали первых ударов и отступали. Но сопротивление красных неожиданно оказалось упорным. И хотя к вечеру 28 марта были заняты городские предместья, развить успех не удалось. 29 марта Корнилов предпринял две атаки, но они были отбиты с большими потерями, в некоторых полках оставалось меньше половины бойцов. В ночь с 29 на 30-е марта атаки продолжались, но также были отбиты. В самом начале боя 30 марта был убит командир корниловцев полковник Неженцев. Для Корнилова гибель Неженцева стала не просто потерей близкого, преданного человека. Смерть Неженцева стала свидетельством тяжелых, безвозвратных потерь страшной гражданской войны. Потерь, которым не было видно конца…
И все-таки Корнилов настаивал на продолжении атак. Вечером 30 марта, в домике фермы Кубанского экономического общества, где расположился его штаб, состоялся военный совет. Как вспоминал командир Партизанского полка генерал-лейтенант М.П. Богаевский «настроение духа у всех было подавленное: из докладов Романовского и командиров бригад выяснилось, что потери в частях были значительные, особенно в командном составе… Все части были сильно потрепаны и перемешаны. Часть кубанских казаков, пополнявших полки, расходятся по своим станицам, заметна утечка добровольцев, чего раньше не было… А между тем у большевиков, несмотря на большие потери, силы увеличивались приходом новых подкреплений. Боевых припасов было огромное количество…» (139).
Впервые за все время «Ледяного похода» Добрармия оказалась перед катастрофой. Отступать было некуда. Рассеявшись по кубанским степям, армия повторила бы судьбу ударных батальонов Манакина и Текинского полка, уничтоженных поодиночке. Силы иссякали. Резервы закончились. Но город нужно было взять любой ценой. Другого выхода не было…
Богаевский отмечал, что «штурм Екатеринодара был предрешен Корниловым», а совет собрался «не затем, чтобы узнать наше мнение по этому вопросу…, а для того, чтобы внушить нам мысль о неизбежности этого штурма». Несмотря на то, что все начальники заявили об обреченности последней атаки, Корнилов назначил ее на утро 1 апреля. Сутки давались войскам на отдых.
 |
| *Ферма* в которой в 1918 г. погиб генерал Л.Г. Корнилов |
В 6 часов утра Корнилов попрощался с телом Неженцева. Долго смотрел в лицо покойного. Затем снова вернулся в дом, принял доклады Богаевского и Деникина, намечал места завтрашней атаки по карте. В 7 часов 20 минут роковая граната ударила в стену фермы, где находилась комната генерала, и, пролетев через нее, разорвалась. Мощной взрывной волной Корнилова ударило о стенку печи, напротив которой он сидел, а сверху рухнуло несколько балок перекрытия. Тяжелых осколочных ранений не было, но общее сотрясение от воздушного удара оказалось смертельным. Через 10 минут, не приходя в сознание, он скончался… (140).
«…Смерть вождя нанесла последний удар утомленной нравственно и физически пятидневными боями армии, повергнув ее в отчаяние», - вспоминал Деникин. «Подумайте только: убили Корнилова. Трудно ведь себе представить, что может произойти если этот слух пустить по армии» - говорил священник станицы Елизаветинской (141). Дух войск упал, бойцы потеряли веру в успех. «Нет диктатора - некем заменить его». В такой ситуации продолжать штурм было невозможно. Новый командующий армией генерал Деникин отдал приказ об отступлении.
2 апреля у немецкой колонии Гначбау состоялись похороны Корнилова и Неженцева. Хоронили скрытно, в поле, в полукилометре от колонии. Место захоронения не было объявлено, но из окрестных домов жители видели, как «кадеты зарывают кассы и драгоценности». По известной версии, заняв колонию, красные раскопали могилу, вывезли тело Корнилова в Екатеринодар и, после глумлений и издевательств, публично сожгли его.
С уничтожением тела генерала связана интересная легенда. Особой Комиссией по расследованию злодеяний большевиков при Главкоме ВСЮР была составлена официальная справка, подтверждавшая: «Приходится считать вполне установленным, что все это безгранично дикое глумление производилось над трупом именно генерала Корнилова». Но уже в 1918 г. возникла версия об исчезновении подлинного тела, воспроизведенная А. Сувориным на страницах своей книги. Согласно публикациям в «Известиях» Екатеринодарского совета рабочих и солдатских депутатов (от 15 и 18 апреля 1918 г.) могила генерала Корнилова была вскрыта в соответствии с указаниями «священника из станицы Елизаветинской», сообщившего, что «Корнилов убит и похоронен на кладбище Воскресенской церкви». «Известия» писали: «16 (3) апреля в 12 ч. дня отряд т. Сорокина доставил в Екатеринодар труп героя и вдохновителя контрреволюции - генерала Корнилова. Часть лица и левый висок его лба были пробиты шрапнелью, пальцы изранены. Одет он был в серую чистую рубашку».
Надо ли говорить, что Корнилов не был похоронен в станице Елизаветинской и он не был убит шрапнельной гранатой. Суворин привел свидетельства начальника уголовной полиции Колпачева, оставшегося в Екатеринодаре и бывшего свидетелем уничтожения тела: «Труп был не Корнилова, удостоверяю точно. Человек этот был более чем среднего роста (Корнилов был небольшого роста), - шатен - (Корнилов был брюнет). Лицо трупа было русского типа… Глаза нисколько не киргизские, как они были у Корнилова - с легкой косиной. Небольшие усы. На груди большая развороченная рана…»
Подлинный же труп Корнилова в окрестностях Гначбау был (согласно Суворину) обнаружен Темрюкским красноармейским отрядом. Оставшаяся в колонии супруга екатеринодарского присяжного поверенного В.И. Рейнова видела выкопанное из земли тело генерала. Корнилова «опознали» трое казаков, служивших с ним в 48-й дивизии. Было это 3 апреля, в тот день, когда уже «отряд Сорокина вез «тело Корнилова» из Елизаветинской в Екатеринодар». Что же стало с найденным темрюковцами «подлинным телом» Корнилова - неизвестно.
С гибелью генерала, связан еще один, весьма циничный и пошлый миф. Символическая казнь Корнилова большевиками определяется как посмертное наказание за пресловутую «измену присяге» в марте 1917-го («земля не приняла»). Эту мифологию оставим без комментариев.
Ответим на нее словами статьи из газеты «Русская армия» 1922 г., посвященной годовщине гибели не менее легендарного героя Белого движения - генерал-лейтенанта В.О. Каппеля. «…Когда пришлось оставлять и Читу, - прах Каппеля был вырыт из могилы и отправлен в Харбин, где и покоится сейчас на русском кладбище. Покоится временно, до тех пор, когда можно будет прах вождя русского национального движения возвратить родной земле. До тех пор даже мертвому нет заслуженного покоя. Мы знаем, что даже над трупом покойника могут быть издевательства, какие были над трупом генерала Корнилова, вырытого из могилы и отданного на глумление дикой толпе. До тех пор даже не можем сказать обычной фразы, которую говорят над могилой. Не можем сказать - мир праху твоему. Такова доля смертников нашего лагеря. Бушующая красная толпа не терпит даже их могил. На своем крестном пути Русская армия оставила тысячи могил. И все эти могилы без имени, все это курганы, на которых даже последней награды, последнего утешения - креста нельзя поставить. Эти бескрестные могилы символизируют нашу несчастную, бескрестную эпоху. Но мы верим, что освободившийся от большевизма народ создаст братскую могилу своим лучшим сынам…» (142).
О том, что большевики уничтожили тело в Добрармии не знали. После взятия Екатеринодара, 6 августа 1918 г., было назначено торжественное перезахоронение Корнилова в усыпальнице кафедрального собора. Однако раскопки обнаружили лишь гроб с телом Неженцева. Проведенное расследование обнаружило страшную правду. Семья Лавра Георгиевича была потрясена случившимся. Таисия Владимировна, приехавшая на похороны супруга и надеявшаяся увидеть его хотя бы мертвым, обвинила Деникина и Алексеева в том, что тело погибшего не вывезли вместе с армией и отказалась присутствовать на панихиде. Горе вдовы было очень тяжело. Она ненамного пережила мужа, скончавшись 20 сентября 1918 г. Ее похоронили рядом с фермой, где оборвалась жизнь Лавра Георгиевича.
Интересный факт связан с кончиной Т.Н. Корниловой. Вот как об этом писал известный донской писатель В. Севский. «Таисия Владимировна переезжает в Новочеркасск. Уставший человек берется за труд, чтобы иметь возможность жить. А беда уже снова стучится в двери скромной квартиры. - Нет у Лавра Георгиевича праха. Он сожжен и прах его развеян по ветру. На кладбище Таисия Владимировна говорит Марии Петровне Калединой: - Счастливая, у вас есть могила. А у меня и могилы то нет.
Нет печали горше вдовы, не знавшей могилы мужа. Сердце сжимается, сердце устало и ровно год назад перестало биться. Она умерла, когда в нескольких десятках верст от армии, родившейся под знаменем ее мужа, стояли враги. В маленькой гостиной, среди цветов, в гробу лежит иссохшая усталая женщина.
Казалось бы, успокоилась. Но судьба требует еще одной жертвы. В армии нет снарядов. И снаряды грузят в ящик под гроб, в котором Таисия Владимировна поедет лечь рядом с тем местом, где испустил дух ее муж. Своим телом жена военного прикроет снаряды, которые принесут победу армии… Прикроет снаряды и немцы пропустят их. Поезд тронулся. Это был последний поход, страшный поход мертвой во имя воскресения страны. Ведь одна искра и от вагона не осталось бы и щепки…» (143).
Обида на высшее руководство Добрармии сохранялась долго и только в 1932 г. брак между Натальей Лавровной Корниловой и адъютантом генерала Алексеева А.Г. Шапроном дю Ларрэ символически примирил двух выдающихся генералов. В 1920 г. в Ташкенте, вместе со своей супругой, был расстрелян в ЧК Петр Георгиевич Корнилов. Сестра генерала Анна, работала учительницей в г. Луге и в 1926 г. была расстреляна за, якобы, «антисоветскую агитацию». На предложение подать прошение о помиловании ответила отказом, заявив, что «готова умереть - как умер брат».
Практически полностью отошло от армии окружение генерала, уступив место соратникам Деникина и Алексеева. Полковники Голицын и Сахаров отправились в Сибирь, сделав там неплохую карьеру (Голицын стал командиром знаменитого корпуса горных стрелков, а Сахаров Главнокомандующим Восточным фронтом). Туда же отправились адъютант, поручик В.И. Долинский и Завойко. Хан Хаджиев весной 1919 г. выехал в Хиву. Полковник Новосильцев участвовал в работе Донского Круга, а затем переехал в Киев. Баткин оставил армию вскоре после гибели Корнилова, а Суворин в 1919 г. издал книгу «Поход Корнилова», в которой не только со скрупулезной точностью воспроизвел почти каждый день «Ледяного похода», но и не остановился перед критикой Деникина и Алексеева, их отношений с генералом.
 |
| Мемориал памяти Л.Г. Корнилова под Краснодаром. Фото предоставлено А. Гаспаряном |
В 1919 г. на ферме был создан Музей генерала Корнилова. Первый и, увы, пока последний в России музей истории Белого движения. Вблизи, на берегу Кубани была устроена символическая могила Лавра Георгиевича. Рядом находилась могила Таисии Владимировны. В Омске, летом 1919 г., началась подготовка к установке памятника генералу, вблизи здания кадетского корпуса. Но музей и могилы большевики уничтожили в 1920 г. Ферма сохранилась. В 2004 г. городской администрацией Краснодара было принято решение о воссоздании музейной экспозиции. Хотелось бы надеяться, что память о генерале Корнилове сохранится и перейдет к будущим поколениям россиян.
Примечания
121 Левитов М.Н . Указ. соч. C. 97; Хаджиев . Указ. соч. C. 247.
122 Трубецкой Г.Н . Указ. соч. C. 30-31.
123 ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 255. Лл. 92-93, 125-126; Струве П.Б . Patriotica. Россия, Родина, Чужбина. СПб, 2000. С. 166.
124 ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 175. Л. 15.
125 Трубецкой Г.Н . Указ. соч. С. 32.
126 Левитов М.Н . Указ.соч. С. 107-108.
127 Лембич М . Великий печальник. Омск. 1919. С. 12.
128 Лембич М . Политическая программа генерала Л.Г. Корнилова январских дней 1918 г. // Белый архив. Т. 2-3, Париж, 1928. С. 180-182; Его же: «Великий патриот» // Вестник первопоходника. Корниловский сборник. N 79-80-81. 1968. Апрель, май, июнь. С. 33-34.
129 ГА РФ. Ф. 6683. Оп. 1. Д. 15. Лл. 175-181; Флуг В.Е . Отчет о командировке из Добровольческой армии в Сибирь в 1918 году. // Архив русской революции. Берлин, 1923. Т. 9. С. 243-244.
130 ГА РФ. Ф. 5829. Оп. 1. Д. 7. Лл. 21-23.
131 ГА РФ. Ф. 5881. Оп.2. Д. 255. Лл. 98-100; Ф. 5936, Оп.1. Д. 69. Лл. 1-1 об.; Суворин А. Поход Корнилова, Ростов на Дону, с. 8.
132 Хаджиев. Указ. соч. С. 258-259.
133 Там же. С. 297.
134 Генерал М.В. Алексеев. Дневники, записи, письма // Грани. 1982. N 125. С. 215-217.
135 Хан Хаджиев о Верховном. // Вестник первопоходника. Корниловский сборник. 1968. N 79-80-81. Апрель, май, июнь. С. 58.
136 Генерал М.В. Алексеев. Дневники, записи, письма // Грани. 1982. N 125. С. 237-242.
137 Хаджиев . Указ. соч. C. 327; Суворин А . Поход Корнилова. Ростов-на-Дону. 1919. С. 8; ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 255. Лл. 78-81, 91-92.
138 Деникин А.И . Указ. соч. Т. 2. С. 279.
139 Богаевский М.П . 1918 год, «Ледяной поход». Нью-Йорк, 1963. С. 129-130.
140 Хаджиев . Указ. соч. С. 367-370.
141 Деникин А.И . Указ. соч. Т. 2. С. 304; Нефедов М . Корнилов и его последняя армия // Донская волна. Ростов-на-Дону. 1918. N 5. 8 июля.
142 Суворин А . Поход Корнилова. Ростов-на-Дону, 1919. С. 177-178; Красный террор в годы гражданской войны. М., 2004. С. 216-219; Русская армия. Владивосток. 1922. N 85. 27 января.
143 Приазовский Край. Ростов-на-Дону. 1919. N 213. 20 сентября (3 октября).
144 Пушкарев Б.С . 75 лет НТС // Посев. 2005. N 7.
