Начало
Упрекая князя Александра в "прагматизме" и стремлении к сохранению власти, наш автор почему-то забывает, что папа Иннокентий IV предлагал Александру (уже после всех его побед, правда) королевский титул и могущественную защиту всей Римской империи - в обмен на принятие им и Русью католичества. Полагаю, для мелкого и недалекого, "прагматичного", не видящего ничего дальше интересов личной власти человека принять такое предложение было гораздо удобнее (да и гарантировало бы, даже в случае военных неудач, возможность спрятаться у ближайших соседей, как поступали многие современники Александра и даже некоторые из его прямых родственников), нежели предпринимать длительные и смертельно опасные поездки в Каракорум и Сарай (последнее из них стоило ему жизни) и там, проявляя величайшую христианскую добродетель - смирение (ему-то, победителю лучшей тогда конницы Европы!), имея перед внутренним взором лишь образ подвигоположника Христа и великое будущее Родины, пытаться смягчить гнев монголов, "огненной реке" которых (очень точный образ Карамзина, указывающий, помимо прочего, на промыслительную роль их как орудия Божьей кары) не мог тогда противостать никто (и объединенная Европа проигрывала им сражение за сражением, спасшись только благодаря русскому щиту).
Он ставил своей целью (и добился ее!) сохранить княжескую власть в качестве "буфера" между народом и прямым правлением монголов (которые в ином случае могли просто стереть Русь с лица земли или подвергнуть ее такому разрушению, от которого она бы никогда не оправилась). Князь понимал главное: сохранится Православие, сохранится язык и народ - сохранится, пусть, до поры, в прообразе, а потом и восстанет в реальности, великая Русь, которой никакие враги будут не страшны. С этой точки зрения те, кто пытался поднимать народ на смуту и непротивление княжеским распоряжениям о сборе дани для монголов, объективно являлся врагом Руси; и когда жители Новгорода, "восколебашася яко пьяни" ("пьяны от греха" - замечательный летописный образ, использованный спустя шесть веков Достоевским), Александру пришлось пойти на трагически-жестокие меры: "всяк бо злый зле да погибнет". Один из сочувственно цитируемых Шенком авторов видит в этих словах летописца иронию - хорошо хоть, не постмодернистскую... (а что - пишет же еще один из отечественных "разоблачителей", что в составлении русских летописей принимали участие "имиджмейкеры" - "Известия", 10 апреля 2004 г.). Шенк удивляется: как это "политика сотрудничества с монголами" оказывается в летописях и житиях защитой Руси "от безбожных Агарян" и даже святой князь называется победителем не только западного, но и восточного врага. И - даже странно для умного человека - не задается вопросом: а разве не так произошло в исторической перспективе? Отказавшись же перед папскими послами предать Православие, святой князь не предал душу своего народа и его будущее, не предал Андрея Рублева, Серафима Саровского и Пушкина, не предал нас. При том, что различие между православием и католичеством и, главное, последствия принятие того или иного вероучения для будущего страны во всех сферах жизни, народной судьбы, культуры были, полагаю, в XIII в. далеко не столь очевидны обычному человеческому сознанию, как теперь.
Любопытно, что, критикуя марксистскую историографию М.Покровского, Шенк словно не замечает, что все его характеристики этого метода вполне относимы к нему самому: в классовом "историческом нарративе" Покровского "победы, одержанные русской армией, либо вовсе игнорируются, либо их значение оценивается весьма невысоко", он отрицает "возможность объективного рассмотрения и изображения прошлого", ибо каждый класс "способен описывать исторический процесс только со своей собственной точки зрения и для своей собственной выгоды", при этом, однако, именно наш процесс "приспособления" прошлого к политическим потребностям настоящего объявляется все-таки "объективной истиной"; ложным считается само понятие "русская история"; рыцари не относятся к представителям немецкого народа - они всего лишь "ливонцы".
Вообще точек пересечения с "советским дискурсом" у нашего автора немало: конечно, он неустанно повторяет дежурные слова о советской пропагандистской машине, но, например, - при том, что не верит многим летописным источникам, создававшимся в современную святому князю эпоху! - сообщениям советских газет о том, что в праздничных шествиях 3 июня 1989 г. (по поводу возвращения мощей святого в Александро-Невскую лавру) участвовало всего несколько сотен жителей Ленинграда, верит безоговорочно. Неспроста, думается, многократно на протяжении своего исследования обыгрывая высказывание князя (возможно, приписываемое ему): "кто к нам с мечом придет, от меча и погибнет" (сильный раздражитель для таких авторов, как Шенк), наш автор ни разу не вспоминает о самых главных из дошедших до нас слов св. Александра: "не в силе Бог, а в правде".
Утверждая, что почитание Александра состоит из двух главных составных: святого монаха (в конце жизни принял схиму) и государственного деятеля, полководца, правителя, и в зависимости от потребностей времени на первый план выходила то она, то другая, Шенк, видимо, упускает из виду важнейшее обстоятельство: в отличие от Западной Европы, где духовная и государственная сфера жизни постоянно распадались (несмотря на - а скорее из-за - стремления папского престола объединить эти ветви власти), в России только гармоничное согласие, единство их мыслилось идеалом (и наибольших достижений страна добивалась только тогда, когда это согласие бывало достигнуто). Настойчивые попытки автора проследить "перемены в концепциях коллективной идентичности" в русской истории, попытаться разделить в облике князя защитника и созидателя русского государства от защитника Православия или "русской культуры и русской народности" (по терминологии Шенка - "имперский, церковно-религиозный и национальный дискурсы") раз за разом не дают результата. Ибо в сознании самого Александра, как и в сознании всех тех, кто имеет честь принадлежать к его потомкам и продолжателям его дела, все это никогда не было разделяемо. И как ни пытается Шенк доказать, что фольклорное бытование образа Александра "имеет мало общего/.../ с культурной памятью о нем", ничего не выходит: как только он начинает цитировать эти фольклорные источники, все его построения рушатся: в русском народном сознании, как "верхов", так и "низов", образ этот един. Шенка не заставляют задуматься даже приводимые им же самим факты: в каждом российском городе есть часовня или церковь, освященная именем св. Александра, кроме того, в каждой церкви страны есть его икона, "церковный дискурс о святом сохранился и пережил даже эпоху репрессий и преследования православной церкви". Как тут не вспомнить слова Достоевского: "Истинная ученость не только не враждебна жизни, но в конце концов всегда сходится с жизнью и даже указывает и дает в ней новые откровения./..../ Неистинная же ученость, хот бы и чрезмерная, в конце концов всегда враждебна жизни и отрицает ее".
Объясняя распространение "культа" св. Александра, чье почитание первоначально было "региональным", ограничиваясь Владимирско-Суздальской землей, лишь политико-прагматическими соображениями (в петровские времена он был символом противостояния шведам, в Великую Отечественную - немцам и т.д.), Шенк не понимает, что имел место совсем другой процесс, аналогичный процессу развития всего живого (от человека до Вселенной). Образ князя из своего центра (в котором уже было все заложено), его краткой, но чрезвычайно насыщенной земной жизни, как бы разрастается и не наполняется новым содержанием и объемом, а проявляет заложенное в нем изначально. Это и называется - полностью реализовавшись в своем времени, перейти в вечность. Но именно эта вневременная категория, похоже, вызывает наибольшее раздражение у нашего автора.
Говоря об "Истории..." Карамзина и работах других русских авторов, писавших о битвах князя Александра с использованием притяжательного местоимения: "наши всадники", "урон с нашей стороны", он с недоумением пишет: "подобная авторская манера создает воображаемое, трансисторическое общество (?! - К.С.), включающее автора, описанных в тексте героев и читателей, которые должны почувствовать, что происшествия Средних веков имеют непосредственное отношение к их собственной жизни". В фильме "Александр Невский", считает он, "на основании традиционных (история, мифология, религия) и современных мотивов /.../ создается образ мы-группы, претендующей (?! - К.С.) на вневременное, вечное существование". Шенк подвергает этот фильм жесткой критике, хотя и признает, что "благодаря, в частности, этому фильму советский народ даже в казавшийся безнадежным первый год войны не потерял полностью надежду на победу". (Характерно, кстати, что в Америке 30-х гг. прошлого века, когда противостояние с нашей страной еще не рассматривалось как главное, фильм этот вызвал восторженную оценку специалистов, в тоже время в ФРГ - "демократическом" государстве! - он был долгое время запрещен, в 1963 г. показан с огромными купюрами (все сцены, изображающие жестокости рыцарей, были вырезаны), и лишь в 1966 г. состоялись первые показы, тут же вызвавшие резкую реакцию: "один из ужаснейших примеров морально-художественного упадка /.../ благородные русские побивают немцев".) Изобретением советского пропагандистского дискурса считает Шенк и определения "русские полки", "русская рать", "русские воины" применительно к воинам Александра в работах советских историков и писателей. Для него не важно, что еще с 1164г. глава русской епархии именовался "митрополитом всея Руси" - единство русской земли в Средневековье лишь "представление", которое пытались создать летописи (а для некоторых их сочувственно цитируемых им авторов - вообще "миф"), а преемственность Руси по отношению к Византии основывалась на "легендах".
Я уже говорил о том, что на протяжении своего исследования Шенк старается быть беспристрастным и корректным. Но все же внутренние импульсы подчас прорываются в таких, например, высказываниях: "носитель неопределенной русской народности", "мнимый блеск царской России и истории Российской империи", возглавляемая Петром I страна - "абстрактное государство с его столицей на Неве", а песня из фильма "Александр Невский" - "Вставайте, люди русские!" - "шлягер". То, что культура Руси времен Александра была как минимум равноценна культуре Западной Европы, он считает порождением "советского официального дискурса". Обращаясь к нынешним временам, он с удовлетворением констатирует "неоспоримую", как ему кажется, потерю Россией "статуса мировой державы", а, обращаясь к высказываниям некоторых авторов 1990-х гг. о том, что молодежь может учиться у св. Александра любви к Отчизне, иронизирует: "о какой отчизне здесь идет речь - об СССР, об РСФСР или современной России, остается без объяснений"; вообще же образ св. Александра сейчас может быть лишь предметом "ностальгических мечтаний". Ой ли? Не об угрозах здесь может идти речь (св. Александр никогда чужих земель не завоевал), а о том, например, что воздвигнутый ему в 1993 г. в Псковской области памятник оказался как раз на нынешних границах между Россией и НАТО.
Особенно дают Шенку основание выплеснуть свои эмоции факты (действительно недопустимые!) последних лет: изображение святого князя на упаковках маргарина и бутылках водки: Александр "занял свое место на праздничном застолье русской нации". Не буду комментировать эту фразу - ее одной достаточно, чтобы понять всю степень объективности нашего автора и его подлинное отношение к народу, "перемены идентичности" которого он взялся исследовать.
Я не хотел бы анализировать подсознательные стимулы работы Ф.Бр. Шенка по "развенчанию мифа" об Александре Невском - стимулы, обусловленные его принадлежностью к "мы-группе" ("воображаемому сообществу") "немецкий народ". Но вот что меня еще поразило в процессе чтения этой книги: какое же количество трудов по исследованию "русского националистического имперского сознания" существует на Западе, если только в этом, ограниченном одним историческим именем, труде, использовано их не менее сотни? Интересно, существует ли хотя бы приблизительно адекватное количество трудов, посвященных, ну, хотя бы, американскому имперскому сознанию?
Одна из подглавок книги Шенка называется "Бой за историю" - хотя, наверно, эти слова стоило бы сделать подзаголовком всей книги. Этот бой сейчас не менее важен, чем те бои, которые происходили в XIII в. и в последующих. Великий князь Александр все бои за время своей земной жизни выиграл и смотрит сейчас на нас: пребудем ли мы достойны того, что он сохранил и передал нам?
Опубликовано в сокращении в "Литературной газете", N7 от 20-26 февраля 20008 г.
http://www.ioannp.ru/publications/63329
Упрекая князя Александра в "прагматизме" и стремлении к сохранению власти, наш автор почему-то забывает, что папа Иннокентий IV предлагал Александру (уже после всех его побед, правда) королевский титул и могущественную защиту всей Римской империи - в обмен на принятие им и Русью католичества. Полагаю, для мелкого и недалекого, "прагматичного", не видящего ничего дальше интересов личной власти человека принять такое предложение было гораздо удобнее (да и гарантировало бы, даже в случае военных неудач, возможность спрятаться у ближайших соседей, как поступали многие современники Александра и даже некоторые из его прямых родственников), нежели предпринимать длительные и смертельно опасные поездки в Каракорум и Сарай (последнее из них стоило ему жизни) и там, проявляя величайшую христианскую добродетель - смирение (ему-то, победителю лучшей тогда конницы Европы!), имея перед внутренним взором лишь образ подвигоположника Христа и великое будущее Родины, пытаться смягчить гнев монголов, "огненной реке" которых (очень точный образ Карамзина, указывающий, помимо прочего, на промыслительную роль их как орудия Божьей кары) не мог тогда противостать никто (и объединенная Европа проигрывала им сражение за сражением, спасшись только благодаря русскому щиту).
Он ставил своей целью (и добился ее!) сохранить княжескую власть в качестве "буфера" между народом и прямым правлением монголов (которые в ином случае могли просто стереть Русь с лица земли или подвергнуть ее такому разрушению, от которого она бы никогда не оправилась). Князь понимал главное: сохранится Православие, сохранится язык и народ - сохранится, пусть, до поры, в прообразе, а потом и восстанет в реальности, великая Русь, которой никакие враги будут не страшны. С этой точки зрения те, кто пытался поднимать народ на смуту и непротивление княжеским распоряжениям о сборе дани для монголов, объективно являлся врагом Руси; и когда жители Новгорода, "восколебашася яко пьяни" ("пьяны от греха" - замечательный летописный образ, использованный спустя шесть веков Достоевским), Александру пришлось пойти на трагически-жестокие меры: "всяк бо злый зле да погибнет". Один из сочувственно цитируемых Шенком авторов видит в этих словах летописца иронию - хорошо хоть, не постмодернистскую... (а что - пишет же еще один из отечественных "разоблачителей", что в составлении русских летописей принимали участие "имиджмейкеры" - "Известия", 10 апреля 2004 г.). Шенк удивляется: как это "политика сотрудничества с монголами" оказывается в летописях и житиях защитой Руси "от безбожных Агарян" и даже святой князь называется победителем не только западного, но и восточного врага. И - даже странно для умного человека - не задается вопросом: а разве не так произошло в исторической перспективе? Отказавшись же перед папскими послами предать Православие, святой князь не предал душу своего народа и его будущее, не предал Андрея Рублева, Серафима Саровского и Пушкина, не предал нас. При том, что различие между православием и католичеством и, главное, последствия принятие того или иного вероучения для будущего страны во всех сферах жизни, народной судьбы, культуры были, полагаю, в XIII в. далеко не столь очевидны обычному человеческому сознанию, как теперь.
Любопытно, что, критикуя марксистскую историографию М.Покровского, Шенк словно не замечает, что все его характеристики этого метода вполне относимы к нему самому: в классовом "историческом нарративе" Покровского "победы, одержанные русской армией, либо вовсе игнорируются, либо их значение оценивается весьма невысоко", он отрицает "возможность объективного рассмотрения и изображения прошлого", ибо каждый класс "способен описывать исторический процесс только со своей собственной точки зрения и для своей собственной выгоды", при этом, однако, именно наш процесс "приспособления" прошлого к политическим потребностям настоящего объявляется все-таки "объективной истиной"; ложным считается само понятие "русская история"; рыцари не относятся к представителям немецкого народа - они всего лишь "ливонцы".
Вообще точек пересечения с "советским дискурсом" у нашего автора немало: конечно, он неустанно повторяет дежурные слова о советской пропагандистской машине, но, например, - при том, что не верит многим летописным источникам, создававшимся в современную святому князю эпоху! - сообщениям советских газет о том, что в праздничных шествиях 3 июня 1989 г. (по поводу возвращения мощей святого в Александро-Невскую лавру) участвовало всего несколько сотен жителей Ленинграда, верит безоговорочно. Неспроста, думается, многократно на протяжении своего исследования обыгрывая высказывание князя (возможно, приписываемое ему): "кто к нам с мечом придет, от меча и погибнет" (сильный раздражитель для таких авторов, как Шенк), наш автор ни разу не вспоминает о самых главных из дошедших до нас слов св. Александра: "не в силе Бог, а в правде".
Утверждая, что почитание Александра состоит из двух главных составных: святого монаха (в конце жизни принял схиму) и государственного деятеля, полководца, правителя, и в зависимости от потребностей времени на первый план выходила то она, то другая, Шенк, видимо, упускает из виду важнейшее обстоятельство: в отличие от Западной Европы, где духовная и государственная сфера жизни постоянно распадались (несмотря на - а скорее из-за - стремления папского престола объединить эти ветви власти), в России только гармоничное согласие, единство их мыслилось идеалом (и наибольших достижений страна добивалась только тогда, когда это согласие бывало достигнуто). Настойчивые попытки автора проследить "перемены в концепциях коллективной идентичности" в русской истории, попытаться разделить в облике князя защитника и созидателя русского государства от защитника Православия или "русской культуры и русской народности" (по терминологии Шенка - "имперский, церковно-религиозный и национальный дискурсы") раз за разом не дают результата. Ибо в сознании самого Александра, как и в сознании всех тех, кто имеет честь принадлежать к его потомкам и продолжателям его дела, все это никогда не было разделяемо. И как ни пытается Шенк доказать, что фольклорное бытование образа Александра "имеет мало общего/.../ с культурной памятью о нем", ничего не выходит: как только он начинает цитировать эти фольклорные источники, все его построения рушатся: в русском народном сознании, как "верхов", так и "низов", образ этот един. Шенка не заставляют задуматься даже приводимые им же самим факты: в каждом российском городе есть часовня или церковь, освященная именем св. Александра, кроме того, в каждой церкви страны есть его икона, "церковный дискурс о святом сохранился и пережил даже эпоху репрессий и преследования православной церкви". Как тут не вспомнить слова Достоевского: "Истинная ученость не только не враждебна жизни, но в конце концов всегда сходится с жизнью и даже указывает и дает в ней новые откровения./..../ Неистинная же ученость, хот бы и чрезмерная, в конце концов всегда враждебна жизни и отрицает ее".
Объясняя распространение "культа" св. Александра, чье почитание первоначально было "региональным", ограничиваясь Владимирско-Суздальской землей, лишь политико-прагматическими соображениями (в петровские времена он был символом противостояния шведам, в Великую Отечественную - немцам и т.д.), Шенк не понимает, что имел место совсем другой процесс, аналогичный процессу развития всего живого (от человека до Вселенной). Образ князя из своего центра (в котором уже было все заложено), его краткой, но чрезвычайно насыщенной земной жизни, как бы разрастается и не наполняется новым содержанием и объемом, а проявляет заложенное в нем изначально. Это и называется - полностью реализовавшись в своем времени, перейти в вечность. Но именно эта вневременная категория, похоже, вызывает наибольшее раздражение у нашего автора.
Говоря об "Истории..." Карамзина и работах других русских авторов, писавших о битвах князя Александра с использованием притяжательного местоимения: "наши всадники", "урон с нашей стороны", он с недоумением пишет: "подобная авторская манера создает воображаемое, трансисторическое общество (?! - К.С.), включающее автора, описанных в тексте героев и читателей, которые должны почувствовать, что происшествия Средних веков имеют непосредственное отношение к их собственной жизни". В фильме "Александр Невский", считает он, "на основании традиционных (история, мифология, религия) и современных мотивов /.../ создается образ мы-группы, претендующей (?! - К.С.) на вневременное, вечное существование". Шенк подвергает этот фильм жесткой критике, хотя и признает, что "благодаря, в частности, этому фильму советский народ даже в казавшийся безнадежным первый год войны не потерял полностью надежду на победу". (Характерно, кстати, что в Америке 30-х гг. прошлого века, когда противостояние с нашей страной еще не рассматривалось как главное, фильм этот вызвал восторженную оценку специалистов, в тоже время в ФРГ - "демократическом" государстве! - он был долгое время запрещен, в 1963 г. показан с огромными купюрами (все сцены, изображающие жестокости рыцарей, были вырезаны), и лишь в 1966 г. состоялись первые показы, тут же вызвавшие резкую реакцию: "один из ужаснейших примеров морально-художественного упадка /.../ благородные русские побивают немцев".) Изобретением советского пропагандистского дискурса считает Шенк и определения "русские полки", "русская рать", "русские воины" применительно к воинам Александра в работах советских историков и писателей. Для него не важно, что еще с 1164г. глава русской епархии именовался "митрополитом всея Руси" - единство русской земли в Средневековье лишь "представление", которое пытались создать летописи (а для некоторых их сочувственно цитируемых им авторов - вообще "миф"), а преемственность Руси по отношению к Византии основывалась на "легендах".
Я уже говорил о том, что на протяжении своего исследования Шенк старается быть беспристрастным и корректным. Но все же внутренние импульсы подчас прорываются в таких, например, высказываниях: "носитель неопределенной русской народности", "мнимый блеск царской России и истории Российской империи", возглавляемая Петром I страна - "абстрактное государство с его столицей на Неве", а песня из фильма "Александр Невский" - "Вставайте, люди русские!" - "шлягер". То, что культура Руси времен Александра была как минимум равноценна культуре Западной Европы, он считает порождением "советского официального дискурса". Обращаясь к нынешним временам, он с удовлетворением констатирует "неоспоримую", как ему кажется, потерю Россией "статуса мировой державы", а, обращаясь к высказываниям некоторых авторов 1990-х гг. о том, что молодежь может учиться у св. Александра любви к Отчизне, иронизирует: "о какой отчизне здесь идет речь - об СССР, об РСФСР или современной России, остается без объяснений"; вообще же образ св. Александра сейчас может быть лишь предметом "ностальгических мечтаний". Ой ли? Не об угрозах здесь может идти речь (св. Александр никогда чужих земель не завоевал), а о том, например, что воздвигнутый ему в 1993 г. в Псковской области памятник оказался как раз на нынешних границах между Россией и НАТО.
Особенно дают Шенку основание выплеснуть свои эмоции факты (действительно недопустимые!) последних лет: изображение святого князя на упаковках маргарина и бутылках водки: Александр "занял свое место на праздничном застолье русской нации". Не буду комментировать эту фразу - ее одной достаточно, чтобы понять всю степень объективности нашего автора и его подлинное отношение к народу, "перемены идентичности" которого он взялся исследовать.
Я не хотел бы анализировать подсознательные стимулы работы Ф.Бр. Шенка по "развенчанию мифа" об Александре Невском - стимулы, обусловленные его принадлежностью к "мы-группе" ("воображаемому сообществу") "немецкий народ". Но вот что меня еще поразило в процессе чтения этой книги: какое же количество трудов по исследованию "русского националистического имперского сознания" существует на Западе, если только в этом, ограниченном одним историческим именем, труде, использовано их не менее сотни? Интересно, существует ли хотя бы приблизительно адекватное количество трудов, посвященных, ну, хотя бы, американскому имперскому сознанию?
Одна из подглавок книги Шенка называется "Бой за историю" - хотя, наверно, эти слова стоило бы сделать подзаголовком всей книги. Этот бой сейчас не менее важен, чем те бои, которые происходили в XIII в. и в последующих. Великий князь Александр все бои за время своей земной жизни выиграл и смотрит сейчас на нас: пребудем ли мы достойны того, что он сохранил и передал нам?
Опубликовано в сокращении в "Литературной газете", N7 от 20-26 февраля 20008 г.
http://www.ioannp.ru/publications/63329
